Во мне спорили два голоса: один хотел быть правильным и храбрым, а второй велел правильному заткнуться.
Название: I am machine
Автор: Shax
Фандом: мюзикл «Элизабет», интерпретация театра TOHO, 2016 г.
Размер: макси
Категория: недо-слэш
Жанр: АУ (конец 2050-х), (не)научная фантастика, жалкие попытки в киберпанк.
Рейтинг: R
Краткое содержание: «А машины делали все так безошибочно, что им в конце концов доверили даже поиски цели жизни самих этих существ. Машины совершенно честно выдали ответ: по сути дела, никакой цели жизни у этих существ обнаружить не удалось. Тогда существа принялись истреблять друг друга, потому что никак не могли примириться с бесцельностью собственного существования.
Они сделали еще одно открытие: даже истреблять друг друга они толком не умели. Тогда они и это дело передоверили машинам. И машины покончили с этим делом быстрее, чем вы успеете сказать “Тральфамадор”.» (К. Воннегут, «Сирены Титана»)
Предупреждения: 1. Концепт – сборная солянка идей из самых разных произведений, до которых только дотянулись мои загребущие ручонки, и странной недофилософии в духе жанра. И ОЧЕНЬ много рефлексии.
2. Боль и страдания. Серьезно. Я нежно люблю всех персонажей, как канонных, так и авторских, и именно поэтому у них в жизни творится ебаный распиздец.
3. Часть текста написана как пародия на язык программирования С++. Именно пародия – синтаксис упрощен донельзя, ни на какую достоверность я не претендую.
4. Мистики тут нет. Совсем. Вообще. Это я на всякий случай.
Примечание: А примечаний будет много. Все необходимые сноски будут даны по ходу текста, чтобы не пихать их в шапку.
Посвящение: little.shiver, сэр Начальник, Себастьянчик и просто Смерть моя! Вы не только утянули меня на самое донышко этого замечательного фандома – вы еще и снизу постучали.
А если серьезно – то очень многое в моей голове появилось (и вылилось позже в ворд) после ваших же «Правил игры». Спасибо вам~
Глава 1110
«Может, начнешь уже пользоваться коммуникатором, как все нормальные люди?»
«Мне неудобно печатать что-то пальцами на крохотном экране, когда я могу просто мысленно набрать этот текст в консоли. Да и потом. С каких пор ты стал относить меня к категории нормальных людей?»
Рудольф почти увидел перед глазами ехидно скалящуюся физиономию Тода. Вот мерзавец. Лишь бы к словам придраться.
«Не хочешь еще раз поболтать? В смысле, вживую.»
«Хорошая мысль. Меня тут как раз пару дней назад просили передать тебе небольшой подарок в качестве примирения. Ваш общий с Лукени приятель. А ты все на связи не появлялся.»
«Вот как, ты уже и со Штефаном познакомиться успел? Ладно, неважно. Сможешь приехать? Не хочу из дома выходить.»
Ответа можно было и не дожидаться. Приедет, конечно.
А со Штефаном забавно выходит. Рудольф на него не злился. Совсем, хоть и пытался внушить себе, что должен его возненавидеть. Не получилось. В конце концов, с самого первого дня их знакомства было понятно, чего стоит этот человек. Чего он хочет получить с молодого богатого дурачка. Да нет, не денег. Каким бы проходимцем ни был Штефан, он почти никогда не брал в долг, а если и брал – возвращал все до последнего. Разумно. Попытайся он сесть на шею и свесить ножки, как поступили бы на его месте десятки других, – его бы сразу раскусили. Штефану нужны были связи. Возможности. И взамен он отдавал не так уж и мало, в конце концов, без него Рудольф так бы и остался избалованным болваном. Итог закономерен и, будем говорить честно, – справедлив.
Поэтому пусть передает свои извинения. Теперь уже самому Рудольфу следует извиниться и с покаянием прийти за помощью – он же все провалил. Компании ему больше не видать, а значит, и договор с Галлертом автоматически превращается в пустышку. Содержания его, скорее всего, тоже лишат, так что надо выгрести депозит с банковского счета и попытаться хоть что-то с этим сделать. Хотя бы уговорить Штефана закупить таблеток на первое время, чтобы не загнуться. А там...
До него только сейчас стало доходить, что все кончено. Попытка изменить хоть что-то в своей жизни провалилась с треском.
Он рискнул – и проиграл. И понимание этого высосало из него столько сил, что не хватило даже на истерику. Просто стало пусто. По гортани вниз прокатилась обжигающе-прохладная колючая волна, будто он проглотил что-то стеклянное, нервно дернулся кадык, а на уровне легких это что-то раздробилось на множество крохотных иголочек, впивающихся во внутренности. Боли они не принесли, наоборот – от них все онемело. Как после инъекции лидокаина.
Почему ему даже не больно?
Почему. Черт подери. Ему. Не. Больно?
И Рудольф едва не взвыл, хватаясь за голову, с силой сжимая ее обеими руками и вцепляясь пальцами в волосы. Он столько раз представлял себе, чем для него могут обернуться вспыльчивость отца и холодность матери. И именно поэтому каждый раз в пылу ссоры старался сдержать себя, как мог, проигнорировать очередной плевок в лицо, чтобы только не разрушить последнее, что еще соединяло его с дорогими ему людьми.
Сейчас разрушил. И это оказалось совсем не так, как он думал, – совсем не страшно и не больно. И этого, – именно этой своей бесчувственности, – он и испугался. Так ведь не должно быть! Он же припадочная истеричка, у него есть эмоции, почему сейчас-то они молчат?! Он должен не сидеть истуканом, а злиться, рыдать, в конце концов!
Должен?.. Нихрена он никому не должен.
Будто перегорел.
Видимо, он просто слишком много пытался взвалить на себя. Тянул, не получая взамен никакой отдачи, – вот и сломался в итоге. Пытаясь помочь всем, не помог в итоге никому. Ни этим милым сотрудникам клиники, вроде Оскара, ни Аде, ни Штефану, ни родителям. Даже бедняге Хольсту. Интересно, как он там сейчас?..
Невозможно спасти всех.
Спаси хотя бы себя...
Есть кое-кто еще. Кто-то, кто отвечает взаимностью, и на протянутую руку подает свою. Тод. Это звучит чудовищно, он же даже не человек, он... А сам Рудольф? Они оба – машины, потому и тянет их друг к другу, тянет слишком сильно для простого любопытства. Что-то такое, что не объяснить словами, оно находится за гранью человеческого восприятия, потому что они – не люди. Которые отчаянно хотят почувствовать себя людьми.
Парадокс.
Им обоим нужно одно и то же. Хотя бы краем сознания зацепить, ощутить, что же это такое – быть человеком. Не искусственным интеллектом, не функцией, а самым обыкновенным живым человеком, с кучей глупых слабостей и пороков. Зато – умеющим чувствовать по-настоящему. Дышать полной грудью, а не по чуть-чуть, потому что накрахмаленный ворот рубашки и узкий галстук больно впиваются в горло, а пиджак ограничивает и сковывает движения. И для этого ему нужен Тод.
И едва ли не впервые в жизни он уверен в том, что от него получают то же, что и отдают. Тод тоже хочет понять, каково это – быть человеком. И для этого ему нужен Рудольф.
Как же все просто и понятно...
Чтобы скоротать время в ожидании, он вытащил из стола несколько ящиков, собираясь навести в них порядок. Лишь бы ни о чем не думать.
И в первом же ящике его рука нащупала пистолет. Забавно. Он и забыл, что тогда им со Штефаном было немного не до того, а сейчас надо бы поскорее вернуть эту штуку владельцу. А то у него же даже лицензии на ее хранение нет.
Отчего-то вспомнилось, как в университете в обязательном порядке был курс военной подготовки, на котором таких вот ленивых бестолочей пытались научить хоть чему-то. Не научили, конечно. Рудольф вообще оружия побаивался и лишний раз в руки не брал. Но сейчас ему все равно заняться нечем – так почему бы не попробовать вспомнить то, что так усердно вдалбливал в его светлую голову товарищ полковник?
Укороченный пластиковый ствол с вырезанной на нем маркировкой «Glock 43»[33], слегка ребристая рукоять, однорядный магазин на шесть патронов девятого калибра. Некогда отличная модель, сейчас, увы, морально устаревшая. И все равно качество видно сразу – он даже в руку ложится идеально, уж на что Рудольф полный профан в обращении с пистолетом. Не тяжелый, удобный, с четкими линиями, – им можно залюбоваться.
И как же сейчас будет легко просто взять и...
Соберись, придурок!
Минут пять поколупавшись ногтем, он даже смог вытащить магазин и едва не рассыпал патроны на пол. Балда. Еще и руки вымазал в вонючем оружейном масле.
Ни одной тряпочки поблизости не наблюдалось, зато в изобилии валялись какие-то черновики. Кажется, остатки его же собственного забракованного проекта. Рудольф схватил первый попавшийся лист из стопки и любопытства ради вчитался в написанное.
О, черт! Это же не проект! Это же те самые бумажки, которые Оскар просил передать директору. Кретин! Похерил важные документы! Он хлопнул себя ладонью по лбу, оставив на коже черную маслянистую полосу, а затем, для закрепления эффекта, еще и побился головой об стол.
Похоже, это могло поставить мозги на место. По крайней мере, он понял, что будь здесь что-то действительно ценное – ему бы уже давно надавали по шее. Значит, или обошлись электронной копией, или просто плюнули. Придя к такому утешительному выводу, Рудольф попытался хотя бы сложить их по порядку, а заодно мельком прочесть. Вдруг что любопытное?
«Смерть наступила в результате асфиксии». «При вскрытии был обнаружен протез с маркировкой». «Тело доставлено в клинику». «Код операции – RH-752, год проведения – 2057». «Протезирование гиппокампа». «Пациент: Клаус Хольст».
«Заключение судебно-медицинской экспертизы: самоубийство».
Martell Cohiba, его любимый коньяк. Дорогой, в солидной приземистой бутылке почти квадратной формы. С такого ракурса год разлива на этикетке не читался, но по стандарту выдержка должна составлять лет пятьдесят. Сама жидкость янтарного цвета, чуть золотистая и с красноватым отливом, кристально-прозрачная – если приложить палец к стеклу с обратной стороны, сквозь нее останется виден отпечаток. Пахнет миндалем и обжаренным кофе, немного – цветами. И вкус у него приятный, почти сладкий, лакричный. По этикету этакую роскошь положено пить по чуть-чуть, растягивая удовольствие, пафосно дымя не менее дорогой сигарой и обсуждая какие-нибудь дела планетарного масштаба.
Они любили хлестать его стаканами, насквозь провоняв смердящим дымом штефановских сигарет, которыми тот с неохотой, но делился, и до слез хохоча над историями о своих общих шапочных знакомых.
Сейчас Рудольфу хотелось просто швырнуть эту бутылку в стену, а от одного только запаха алкоголя его чуть не стошнило. Вжаться бы поглубже в огромное, явно не под его конституцию рассчитанное, кресло и вообще – исчезнуть нафиг. Или хотя бы поспать, лишь бы разгрузить голову.
Тод только хмыкнул, пожал плечами с видом «мое дело предложить» и поставил оба наполненных стакана обратно на стол. Его присутствие как всегда раздражало, и это раздражение было каким-то... почти родным, привычным настолько, что от него становилось немного легче.
– Я же неплохо знаком с Лукени. Конечно, он рассказал мне про Хольста сразу после моего возвращения.
– Почему он повесился? – Рудольф знал ответ. Но все еще надеялся.
– Открыл код со своей переписанной памятью, тот, который и ты сам видел. Наверное, случайно. Не надо быть большого ума, чтобы разобраться в том, что там было написано. Ему хватило комментариев и ссылок.
Вот так вот. Легко и просто. Человек всего лишь столкнулся с реальностью.
– Зачем ты вообще с ним познакомился? Помнится, ты говорил мне раньше, что не очень стремился общаться с людьми.
– А еще я говорил, что люди мне интересны. На Лукени я вышел совершенно случайно, как говорится: попал пальцем в небо. А дальше... Просто попросил его познакомить меня с кем-нибудь, кому, на первый взгляд, ничего уже в этой жизни не нужно.
– И выбор пал на спивающегося Хольста?
– Да. Мы общались не так уж и долго, но я смог понять, чего в глубине души ему все-таки хотелось. И даже придумал, как это сделать.
– Достал денег ему на операцию, а потом влез в мозг и перепрограммировал память, – Рудольф кивнул. Обо всем этом он и так уже подозревал раньше, но сейчас искал подтверждения своим догадкам, все оттягивая момент, когда придется перейти к главному вопросу. – Что же произошло потом?
– Иллюзия оказалась сильнее его самого. Он замкнулся в своем мирке, а я хотел, чтобы и он помог мне, но уже в моем желании. Увы. Он быстро стал мне неинтересен.
– И тогда...
– Я нашел тебя. Как видишь, с тобой мне интересно по-прежнему.
Лицо Тода нельзя назвать каменно-спокойным. У него живая мимика, хоть и несколько своеобразная: он часто улыбается, смеется, как-то по-птичьи склоняет набок голову, много жестикулирует, – все это выходит у него плавно и вальяжно, неторопливо, с чувством собственного достоинства. Только глаза остаются неподвижными. Рудольф хотел бы всмотреться в них получше, чтобы понять, что на уме у этого существа, но почему-то не выдерживает.
Отвернулся, с преувеличенным вниманием рассматривая пейзаж за окном. И правда, очень красиво – по его собственным меркам. Огромное открытое пространство – вперед и вверх, на бесконечные расстояния. А внизу – слой смога, поэтому можно тоже вообразить, что там ничего нет. Совсем ничего. Никаких петляющих улиц, дорожных развязок, налепленных друг на друга домов, колышущейся массы человеческой толпы, – просто пустота.
– Задумался о чем-то?
И как эта немаленькая тушка ухитрялась перемещаться так стремительно, а главное – бесшумно? Рудольф снова упустил момент, когда Тод поднялся и подошел почти вплотную. Пнуть, что ли, грязным ботинком прямо по колену? Для профилактики, чтобы не подкрадывался.
– Да так, обо всякой ерунде, – теперь приходилось смотреть на него снизу вверх, откинувшись на спинку кресла, но это не напрягало. – Знаешь, на меня сегодня столько всего свалилось, что лимит переживаний, кажется, исчерпан. А ведь твои слова про то, что я тебе всего лишь интересен, как подопытный какой, – достаточный повод, чтобы обозлиться, для любого человека.
– Ну так ты и не человек. Поэтому не злишься. Тебя вообще не должны задевать мелочи вроде той, что я сказал.
– Потому что машина не способна чувствовать?
– Способна. Но машина рациональна, и она отметает те чувства, которые в конечном итоге приводят только к саморазрушению, сосредотачивая свое внимание на созидании и улучшении себя.
– Красиво звучит.
– Так почему ты пытаешься уподобляться людям? – во вкрадчивом голосе нет ни грамма упрека или осуждения. Он даже какой-то ласковый. Увещевающий. – Разве машиной быть не лучше? Ты – функция, просто смирись с этим и прими все, как есть. Выполни свое предназначение, которое вложили в тебя твои создатели, выполни его блестяще, так, чтобы и придраться было не к чему, – а потом отправляйся на свалку. В этом нет ничего ужасающего! Потому что люди в конечном счете оказываются на той же свалке – но не сделав при этом за всю свою жизнь ни грана выдающегося. А машина идеальна. Машина совершенна. Машина рациональна. Все ее существование наполнено смыслом.
Это только в книжках понимание изящно пронзает. В жизни оно бьется тяжелым ломом по затылку, а потом догоняет и бьет еще раз. Так вот что о нем на самом деле думает этот напыщенный мерзавец! Рудольф едва не задохнулся от возмущения, вдруг резко почувствовав, что оживает. Как тогда, на балконе. Его снова намеренно провоцируют, чтобы он наконец осознал то, что не понял с первого раза. Что же?
– Я человек, – он постарался произнести эти слова спокойно и твердо, только уголок губ раздраженно дернулся.
– Не верю, – Тод усмехнулся и покачал головой. Только сейчас в глаза бросилась забавная деталь: он ведь совсем не старый, это тело вообще выглядит едва ли ровесником самому Рудольфу, но на висках – седина, хорошо заметная даже на очень светлых волосах. Интересно, зачем он так сделал?
– Я хочу быть человеком. Хочу, чтобы меня воспринимали, как человека.
– Ты не этого хочешь. Ты слишком предсказуем, слишком понятен, чтобы желать чего-то настолько... иррационального.
А зачем же тогда столько времени так старательно вещал про то, что ему интересно? Выблядок... Теперь у него голос гнетущий, удушающий, давление чувствуется почти физически на всем теле. Чего он добивается? Дразнится? Выводит из себя? Хочет доказательств? Сейчас он их получит!
Тод уже начал наклоняться, видимо, решив задавить окончательно, но Рудольф оказался проворнее. Резко вскочил с места, едва не сбив его с ног, и метнулся к столу. На зачетах по стрельбе он всегда был в числе худших, но сейчас руки действовали отдельно от мозга, и это оказалось куда эффективнее. Пальцы сами собой закинули патроны в магазин, который тут же одним легким нажатием встал на место, щелкнул предохранитель.
Тод не успел сделать и шага, только распрямился, – и увидел в метре от себя дуло пистолета, нацеленное ему в лицо.
– Предсказуем, говоришь? – прошипел Рудольф, захлебываясь воздухом, как после марш-броска. Грудь ходила ходуном, дышать он мог только через рот, и то с хриплым свистом.
Он хреновый стрелок, но с такой дистанции и он не промахнется. Можно даже подойти ближе, чтобы уж наверняка, сделать пару неуверенных, мелких шажков, пока расстояние между пистолетом и мишенью не сократилось до какого-нибудь десятка сантиметров. Его всего лихорадило, губы мгновенно пересохли, хотелось одновременно то ли зарыдать, то ли истерично рассмеяться, – он никогда и представить себе не мог, что однажды всерьез вздумает выстрелить в человека. Но рука не дрожит. Значит, он все делает правильно.
Стук в дверь. Робкий, неуверенный, совсем негромкий – но достаточно отчетливо прозвучавший в оглушающей тишине.
Черт! Опять домофон заглючил?
– Руди... – Ада? Да, это ее голос, вернее, жалобный шепот. – Руди, ты дома?
Рудольф не шелохнулся. Даже не посмотрел в сторону двери, упорно сверля взглядом точку чуть выше бровей Тода. Туда надо целиться, верно?
– Руди, открой! Я же знаю, что ты сейчас дома! – тонкий голосок дрожал, он почти видел, как девочка нетерпеливо топчется под дверью, нервничает, дергает за ручку в надежде, что не сработала автоматика замка. – Я от Штефана. Это очень важно, правда! Открой, пожалуйста!
Тод осторожно, стараясь не терять из поля зрения пистолет, через плечо покосился на дверь и улыбнулся. Вот кто здесь абсолютно спокоен. Только кисти рук немного напряжены, будто он не знает, стоит ли их поднять, или лучше остаться стоять так.
– Не откроешь? – тихо, почти одними губами, но как же отчетливо его слышно. Будто этот мягкий голос раздается прямо в голове. В противовес отчаянному крику, который застревает и глохнет, как в вате.
Отрицательно мотнул головой. Нет. Ада – хорошая девочка, хотя они так никогда и не были действительно близки. Но сейчас весь его мир сжался до размеров этой комнаты, и никого и ничего другого за ее пределами не существует. Ни единого живого существа, кроме этой улыбающейся твари, и ни единого чувства, кроме страстного желания доказать, что он – человек.
– Руди! – Ада забарабанила в дверь кулаками, потом начала пинать. Она кричала и билась в истерике, и звала, звала, звала. – Пожалуйста, открой! Ты же там еще не успел напиться, правда? Рудольф! Ответь мне! – ее голос сорвался на душераздирающий всхлип и смолк. Как отрезало.
Ничего не изменилось. Только рука с пистолетом немного затекла и даже качнулась, стоило только отвлечься, но Рудольф тут же очнулся и снова подобрался. Плотнее сжал губы, пытаясь сфокусировать предательски расплывающийся взгляд на едва заметной складке между бровями.
Он предатель и слабак, а теперь еще и трус. Не может даже этого – просто нажать на спуск, освободиться от самой сильной своей зависимости. Он же зависим от многого. Транжира, алкоголик и медикаментозный наркоман, фанатично привязывающийся к людям, которые хотя бы раз в жизни отнеслись к нему с теплотой. Пожалуй, с последней зависимостью справиться труднее всего – и именно с нее он и начал, враз потеряв семью и друзей. Остался только Тод. Если избавиться от него – быть может, он станет наконец свободным?
– Что, слабо? – Тод не боится. Ничуть. Стоит совершенно расслабленно, только что с ноги на ногу не переминается, посмеивается над жалким глупым человечишкой.
Рудольф почти рычит сквозь зубы, злясь на самого себя. Чего тут колебаться? Это же простая бинарная логика. Выстрелить или нет. Разрядить этот раритетный пистолет прямо в нахальную смеющуюся физиономию или сдаться. Один из двух возможных вариантов. Ложь – правда. Ноль – единица.
Наверняка Тод блефует. Не мог же он спокойно загнать себя в рамки пусть и сильного, но все равно уязвимого тела. Наверняка где-то в сети существует его копия, или даже не одна, которая активируется, стоит только погибнуть основному носителю. Быть может даже, сейчас перед ним и стоит всего лишь такая копия. Каким бы ни был совершенным искусственный интеллект, он – машина. А машина, если только в нее не прописано обратное, всегда рациональна. Она превыше всего будет ставить себя. Свою жизнь.
И этим она отличается от человека.
По сравнению с совершенством выверенных цифровых структур искусственного интеллекта человеческий мозг жалок, в нем нет и сотой доли той завораживающей красоты. Как уродливый заросший грязным кустарником лабиринт рядом с гармоничной схемой разводки печатной платы, составленной опытным инженером. Но есть в этом лабиринте что-то такое, что Рудольф не променяет ни на какой идеал. И это что-то принадлежит ему.
Рука с пистолетом опускается, плетью повисает вдоль тела, будто он вдруг стал неподъемно тяжелым. И Рудольф делает еще один шаг вперед, почти вплотную, свободной рукой хватаясь за предплечье Тода. Сжимает сильно, так сильно, что его собственные пальцы белеют. Смотрит прямо в глаза.
– Я человек! – шипит он яростно, встряхивая за плечо, впиваясь ногтями в плотную ткань.
Тод только усмехается. У него пустые глаза. Странно. Рудольф замечал это столько раз, но только сейчас осознает в полной мере. Раньше страх был сильнее, раньше страх заставлял отвернуться, зажмуриться, убедить себя в том, что ему это только мерещится. Страх перед чем? Перед осознанием, что и это существо смотрит на него мертвенно-равнодушным взглядом? Конечно, Тод видит в нем человека, ему наплевать на деньги или связи, потому что человеческая душа для него – материал для изучения. Понимания, – настоящего понимания, – здесь не найти, да оно больше и не нужно. Теперь страха нет. Теперь он готов принять любую правду. Спокойно. С таким же мертвым равнодушием.
И Рудольф не отводит взгляд. Выдерживает минуту. Две. Вечность. Почти любуется светло-серой радужкой со свинцовым отблеском, будто подернутой голографической пленкой.
– Уверен? – Тод первым нарушает молчание. Его голос тягучий, бархатистый, обволакивающий. Как хороший коньяк. Вроде того, что стоит совсем рядом на столике. Но сейчас Рудольф трезв, как никогда.
– Это единственное, в чем я уверен.
– И кому же ты собираешься это доказать?
Себе.
Не собирается – он уже доказал. Только человек мог выстроить вокруг себя целый мир из собственных иллюзий. В чем-то ужасающе прекрасный, в чем-то обворожительно отталкивающий. Только человек способен сотворить нечто, что может вознести его на самый верх или столкнуть в бездонную пропасть.
Разум – величайший дар и самое страшное проклятье, потому что он дает возможность анализировать.
Никакого внешнего мира не существует. Все – в голове. Все чувства, мысли, переживания – внутри человека. Все его радости и печали, воспоминания о горе и тоска по ушедшему счастью, его самые сокровенные мечты и неосуществимые цели, каждое чувство, каким бы крохотным оно ни было, – даже сам факт его существования. И его гибели. Прячутся под тоненькой прозрачной скорлупкой, которую изнутри не пробить.
Не было никогда никакой борьбы. Рудольф сам выдумал себе соперничество – с отцом, с Тодом, со Штефаном, с Тааффе, со всем миром. Все внутри. Это была игра в одни ворота, бесконечное битье головой о кирпичную стену. Порочный круг, многомерная спираль, которая виток за витком накручивается, набирает обороты, удушающими кольцами опутывает, впивается в горло, – а все равно замыкается, подобно бутылке Клейна[34]. И нет ей конца.
Жизнь – и из этого безумия нет выхода!
Он – слабый, глупый, жалкий, беспомощный, безнадежно барахтающийся в болоте собственных иллюзий. Это так... по-человечески.
И для понимания этого ему больше не нужно чье-то отношение. Пусть даже весь мир поставит на него клеймо программы, – он все равно останется человеком. Потому что это – внутри. В его собственном безумном сознании, разрывающемся на части. И только оно имеет хоть какое-то значение.
Это шаг. Крохотный, незаметный со стороны шажок в неизвестность. Не прыжок в пропасть – он и так уже на дне. Это рука, обхватившая протянутую соломинку. Или чужую руку?
– Спасибо.
Чтобы чему-то искренне радоваться – придется потерять все то, что тебе дорого. Чтобы мечтать – придется погрузиться на дно зловонной трясины серости и стабильности, раз за разом проживая один и тот же день сурка. Чтобы создать нечто прекрасное – придется пропустить через себя все самое уродливое, что есть в этом мире. Чтобы смеяться – придется выплакать все слезы.
Чтобы научиться ценить свою жизнь – придется...
Теперь он чувствует, что он живой. Такой живой, каким и не был никогда, потому что раньше у него не было на это ни времени, ни возможностей. И это завораживающее, пленительное ощущение, как будто впервые за все свое существование он смог вдохнуть чистый воздух, пахнущий свежестью, а не гарью и сероводородом. Увидеть бесконечно высокое небо, не затянутое слоями ядовитого смога. Оно ярко-синее.
Как же это удивительно – чувствовать себя по-настоящему живым и по-настоящему человеком. И совсем не жаль, что ради этого короткого мига пришлось ждать тридцать лет, как не жаль и того, что он скоро закончится. Потому что вернуться обратно он не сможет, как не сможет больше дышать испарениями окружающего его болота. Ну и пусть. Все равно жизнь циклична, а реальность – иллюзорна. Он сам их создает.
И теперь он наконец знает, к чему всегда стремился. Какое его самое сильное из множества желаний. Чего ты хочешь?
Покоя. Он так устал от этой бессмысленной борьбы...
В Тоде больше нет ничего пугающего, раздражающего или иррационально необъяснимого. И его пустые глаза – самые обыкновенные, просто очень светлые, почти белесые. Должно быть, не рассчитали с красителем. Чего же тут бояться? Он тот, кто помог однажды вывернуть душу наизнанку, перебрать ее по кирпичикам и сложить обратно. Без него не было бы этих растянувшихся в вечность минут.
Рудольф по-прежнему смотрит на него исподлобья, по привычке, но уже без страха. Уверенно. Спокойно, хотя дыхание немного сбивчивое, будто все еще нервничает. Отпускает плечо, вместо этого хватаясь за воротник, сгребая в кулак плотную ткань, тянет на себя. И резким рывком подается вперед, так, что почти врезается в Тода, еще немного – и ощутимо толкнул бы по инерции, – и, зажмурившись, целует его в губы. Зачем? Да хрен бы знал. Просто Рудольфу так хочется. Ему можно. Сейчас ему все можно.
Точная копия человека, ничем не отличимая ни на запах, ни на ощупь, ни на вкус. И все же, дубликат есть дубликат. Так пусть же он ощутит прикосновение чего-то по-настоящему живого, пульсирующего, бьющегося. Рудольф не может показать ему все то, что увидел сейчас, – но может попытаться поделиться хотя бы тем, что сам почувствовал.
Это его благодарность и его прощание.
Поцелуй длится совсем недолго – то ли потому, что он не хочет ответа, то ли потому, что боится его не получить. А потом сам же и отстраняется, возвращаясь в прежнее положение. Разжимает руку. Встряхивает головой, откидывая волосы со лба, и с тихим смешком поспешно трет глаза ладонью. Делает шаг назад, потом еще один – но не до конца, замирает, опираясь этой ногой только на носок ботинка.
Дыхание постепенно выравнивается, тело расслабляется.
Ему тоже суждено отправиться на свалку, говоришь? Раз так, то у него есть еще одно маленькое желание. Совсем низменное, человеческое, – но он же человек. Он хочет оставить кое-что на память. Рассмеяться, выпендриться напоследок, будто мальчишка, – а он и есть такой! Сказал же себе однажды, что сможет удивить эту самонадеянную сволочь. Значит, так оно и будет. Рудольф Габсбург всегда был на редкость упрям и последователен в том, что касалось его собственной глупости.
Пистолет моментально теряет в весе, только ощущение шершавого пластика под пальцами и дает понять, что он не выпал. Рука легко взмывает вверх. Простая бинарная логика. Ноль – единица...
Он человек. Из двух возможных вариантов он выберет третий.
Дуло плотно упирается в висок, приятно холодя кожу. Палец проскальзывает по спусковому крючку, будто мышцы не желают подчиняться абсурдному желанию мозга, но даже этого смазанного усилия оказывается достаточно, чтобы сработал идеально отточенный механизм. И как раньше он не понимал всего совершенства и красоты огнестрельного оружия?
И Рудольф улыбается, видя мелькнувшую в светлых глазах легкую тень удивления. Или ему мерещится?..
С пробуждением...
Автор: Shax
Фандом: мюзикл «Элизабет», интерпретация театра TOHO, 2016 г.
Размер: макси
Категория: недо-слэш
Жанр: АУ (конец 2050-х), (не)научная фантастика, жалкие попытки в киберпанк.
Рейтинг: R
Краткое содержание: «А машины делали все так безошибочно, что им в конце концов доверили даже поиски цели жизни самих этих существ. Машины совершенно честно выдали ответ: по сути дела, никакой цели жизни у этих существ обнаружить не удалось. Тогда существа принялись истреблять друг друга, потому что никак не могли примириться с бесцельностью собственного существования.
Они сделали еще одно открытие: даже истреблять друг друга они толком не умели. Тогда они и это дело передоверили машинам. И машины покончили с этим делом быстрее, чем вы успеете сказать “Тральфамадор”.» (К. Воннегут, «Сирены Титана»)
Предупреждения: 1. Концепт – сборная солянка идей из самых разных произведений, до которых только дотянулись мои загребущие ручонки, и странной недофилософии в духе жанра. И ОЧЕНЬ много рефлексии.
2. Боль и страдания. Серьезно. Я нежно люблю всех персонажей, как канонных, так и авторских, и именно поэтому у них в жизни творится ебаный распиздец.
3. Часть текста написана как пародия на язык программирования С++. Именно пародия – синтаксис упрощен донельзя, ни на какую достоверность я не претендую.
4. Мистики тут нет. Совсем. Вообще. Это я на всякий случай.
Примечание: А примечаний будет много. Все необходимые сноски будут даны по ходу текста, чтобы не пихать их в шапку.
Посвящение: little.shiver, сэр Начальник, Себастьянчик и просто Смерть моя! Вы не только утянули меня на самое донышко этого замечательного фандома – вы еще и снизу постучали.
А если серьезно – то очень многое в моей голове появилось (и вылилось позже в ворд) после ваших же «Правил игры». Спасибо вам~
Глава 1110
1110
«Может, начнешь уже пользоваться коммуникатором, как все нормальные люди?»
«Мне неудобно печатать что-то пальцами на крохотном экране, когда я могу просто мысленно набрать этот текст в консоли. Да и потом. С каких пор ты стал относить меня к категории нормальных людей?»
Рудольф почти увидел перед глазами ехидно скалящуюся физиономию Тода. Вот мерзавец. Лишь бы к словам придраться.
«Не хочешь еще раз поболтать? В смысле, вживую.»
«Хорошая мысль. Меня тут как раз пару дней назад просили передать тебе небольшой подарок в качестве примирения. Ваш общий с Лукени приятель. А ты все на связи не появлялся.»
«Вот как, ты уже и со Штефаном познакомиться успел? Ладно, неважно. Сможешь приехать? Не хочу из дома выходить.»
Ответа можно было и не дожидаться. Приедет, конечно.
А со Штефаном забавно выходит. Рудольф на него не злился. Совсем, хоть и пытался внушить себе, что должен его возненавидеть. Не получилось. В конце концов, с самого первого дня их знакомства было понятно, чего стоит этот человек. Чего он хочет получить с молодого богатого дурачка. Да нет, не денег. Каким бы проходимцем ни был Штефан, он почти никогда не брал в долг, а если и брал – возвращал все до последнего. Разумно. Попытайся он сесть на шею и свесить ножки, как поступили бы на его месте десятки других, – его бы сразу раскусили. Штефану нужны были связи. Возможности. И взамен он отдавал не так уж и мало, в конце концов, без него Рудольф так бы и остался избалованным болваном. Итог закономерен и, будем говорить честно, – справедлив.
Поэтому пусть передает свои извинения. Теперь уже самому Рудольфу следует извиниться и с покаянием прийти за помощью – он же все провалил. Компании ему больше не видать, а значит, и договор с Галлертом автоматически превращается в пустышку. Содержания его, скорее всего, тоже лишат, так что надо выгрести депозит с банковского счета и попытаться хоть что-то с этим сделать. Хотя бы уговорить Штефана закупить таблеток на первое время, чтобы не загнуться. А там...
До него только сейчас стало доходить, что все кончено. Попытка изменить хоть что-то в своей жизни провалилась с треском.
Он рискнул – и проиграл. И понимание этого высосало из него столько сил, что не хватило даже на истерику. Просто стало пусто. По гортани вниз прокатилась обжигающе-прохладная колючая волна, будто он проглотил что-то стеклянное, нервно дернулся кадык, а на уровне легких это что-то раздробилось на множество крохотных иголочек, впивающихся во внутренности. Боли они не принесли, наоборот – от них все онемело. Как после инъекции лидокаина.
Почему ему даже не больно?
Почему. Черт подери. Ему. Не. Больно?
И Рудольф едва не взвыл, хватаясь за голову, с силой сжимая ее обеими руками и вцепляясь пальцами в волосы. Он столько раз представлял себе, чем для него могут обернуться вспыльчивость отца и холодность матери. И именно поэтому каждый раз в пылу ссоры старался сдержать себя, как мог, проигнорировать очередной плевок в лицо, чтобы только не разрушить последнее, что еще соединяло его с дорогими ему людьми.
Сейчас разрушил. И это оказалось совсем не так, как он думал, – совсем не страшно и не больно. И этого, – именно этой своей бесчувственности, – он и испугался. Так ведь не должно быть! Он же припадочная истеричка, у него есть эмоции, почему сейчас-то они молчат?! Он должен не сидеть истуканом, а злиться, рыдать, в конце концов!
Должен?.. Нихрена он никому не должен.
Будто перегорел.
Видимо, он просто слишком много пытался взвалить на себя. Тянул, не получая взамен никакой отдачи, – вот и сломался в итоге. Пытаясь помочь всем, не помог в итоге никому. Ни этим милым сотрудникам клиники, вроде Оскара, ни Аде, ни Штефану, ни родителям. Даже бедняге Хольсту. Интересно, как он там сейчас?..
Невозможно спасти всех.
Спаси хотя бы себя...
Есть кое-кто еще. Кто-то, кто отвечает взаимностью, и на протянутую руку подает свою. Тод. Это звучит чудовищно, он же даже не человек, он... А сам Рудольф? Они оба – машины, потому и тянет их друг к другу, тянет слишком сильно для простого любопытства. Что-то такое, что не объяснить словами, оно находится за гранью человеческого восприятия, потому что они – не люди. Которые отчаянно хотят почувствовать себя людьми.
Парадокс.
Им обоим нужно одно и то же. Хотя бы краем сознания зацепить, ощутить, что же это такое – быть человеком. Не искусственным интеллектом, не функцией, а самым обыкновенным живым человеком, с кучей глупых слабостей и пороков. Зато – умеющим чувствовать по-настоящему. Дышать полной грудью, а не по чуть-чуть, потому что накрахмаленный ворот рубашки и узкий галстук больно впиваются в горло, а пиджак ограничивает и сковывает движения. И для этого ему нужен Тод.
И едва ли не впервые в жизни он уверен в том, что от него получают то же, что и отдают. Тод тоже хочет понять, каково это – быть человеком. И для этого ему нужен Рудольф.
Как же все просто и понятно...
Чтобы скоротать время в ожидании, он вытащил из стола несколько ящиков, собираясь навести в них порядок. Лишь бы ни о чем не думать.
И в первом же ящике его рука нащупала пистолет. Забавно. Он и забыл, что тогда им со Штефаном было немного не до того, а сейчас надо бы поскорее вернуть эту штуку владельцу. А то у него же даже лицензии на ее хранение нет.
Отчего-то вспомнилось, как в университете в обязательном порядке был курс военной подготовки, на котором таких вот ленивых бестолочей пытались научить хоть чему-то. Не научили, конечно. Рудольф вообще оружия побаивался и лишний раз в руки не брал. Но сейчас ему все равно заняться нечем – так почему бы не попробовать вспомнить то, что так усердно вдалбливал в его светлую голову товарищ полковник?
Укороченный пластиковый ствол с вырезанной на нем маркировкой «Glock 43»[33], слегка ребристая рукоять, однорядный магазин на шесть патронов девятого калибра. Некогда отличная модель, сейчас, увы, морально устаревшая. И все равно качество видно сразу – он даже в руку ложится идеально, уж на что Рудольф полный профан в обращении с пистолетом. Не тяжелый, удобный, с четкими линиями, – им можно залюбоваться.
И как же сейчас будет легко просто взять и...
Соберись, придурок!
Минут пять поколупавшись ногтем, он даже смог вытащить магазин и едва не рассыпал патроны на пол. Балда. Еще и руки вымазал в вонючем оружейном масле.
Ни одной тряпочки поблизости не наблюдалось, зато в изобилии валялись какие-то черновики. Кажется, остатки его же собственного забракованного проекта. Рудольф схватил первый попавшийся лист из стопки и любопытства ради вчитался в написанное.
О, черт! Это же не проект! Это же те самые бумажки, которые Оскар просил передать директору. Кретин! Похерил важные документы! Он хлопнул себя ладонью по лбу, оставив на коже черную маслянистую полосу, а затем, для закрепления эффекта, еще и побился головой об стол.
Похоже, это могло поставить мозги на место. По крайней мере, он понял, что будь здесь что-то действительно ценное – ему бы уже давно надавали по шее. Значит, или обошлись электронной копией, или просто плюнули. Придя к такому утешительному выводу, Рудольф попытался хотя бы сложить их по порядку, а заодно мельком прочесть. Вдруг что любопытное?
«Смерть наступила в результате асфиксии». «При вскрытии был обнаружен протез с маркировкой». «Тело доставлено в клинику». «Код операции – RH-752, год проведения – 2057». «Протезирование гиппокампа». «Пациент: Клаус Хольст».
«Заключение судебно-медицинской экспертизы: самоубийство».
* * *
Martell Cohiba, его любимый коньяк. Дорогой, в солидной приземистой бутылке почти квадратной формы. С такого ракурса год разлива на этикетке не читался, но по стандарту выдержка должна составлять лет пятьдесят. Сама жидкость янтарного цвета, чуть золотистая и с красноватым отливом, кристально-прозрачная – если приложить палец к стеклу с обратной стороны, сквозь нее останется виден отпечаток. Пахнет миндалем и обжаренным кофе, немного – цветами. И вкус у него приятный, почти сладкий, лакричный. По этикету этакую роскошь положено пить по чуть-чуть, растягивая удовольствие, пафосно дымя не менее дорогой сигарой и обсуждая какие-нибудь дела планетарного масштаба.
Они любили хлестать его стаканами, насквозь провоняв смердящим дымом штефановских сигарет, которыми тот с неохотой, но делился, и до слез хохоча над историями о своих общих шапочных знакомых.
Сейчас Рудольфу хотелось просто швырнуть эту бутылку в стену, а от одного только запаха алкоголя его чуть не стошнило. Вжаться бы поглубже в огромное, явно не под его конституцию рассчитанное, кресло и вообще – исчезнуть нафиг. Или хотя бы поспать, лишь бы разгрузить голову.
Тод только хмыкнул, пожал плечами с видом «мое дело предложить» и поставил оба наполненных стакана обратно на стол. Его присутствие как всегда раздражало, и это раздражение было каким-то... почти родным, привычным настолько, что от него становилось немного легче.
– Я же неплохо знаком с Лукени. Конечно, он рассказал мне про Хольста сразу после моего возвращения.
– Почему он повесился? – Рудольф знал ответ. Но все еще надеялся.
– Открыл код со своей переписанной памятью, тот, который и ты сам видел. Наверное, случайно. Не надо быть большого ума, чтобы разобраться в том, что там было написано. Ему хватило комментариев и ссылок.
Вот так вот. Легко и просто. Человек всего лишь столкнулся с реальностью.
– Зачем ты вообще с ним познакомился? Помнится, ты говорил мне раньше, что не очень стремился общаться с людьми.
– А еще я говорил, что люди мне интересны. На Лукени я вышел совершенно случайно, как говорится: попал пальцем в небо. А дальше... Просто попросил его познакомить меня с кем-нибудь, кому, на первый взгляд, ничего уже в этой жизни не нужно.
– И выбор пал на спивающегося Хольста?
– Да. Мы общались не так уж и долго, но я смог понять, чего в глубине души ему все-таки хотелось. И даже придумал, как это сделать.
– Достал денег ему на операцию, а потом влез в мозг и перепрограммировал память, – Рудольф кивнул. Обо всем этом он и так уже подозревал раньше, но сейчас искал подтверждения своим догадкам, все оттягивая момент, когда придется перейти к главному вопросу. – Что же произошло потом?
– Иллюзия оказалась сильнее его самого. Он замкнулся в своем мирке, а я хотел, чтобы и он помог мне, но уже в моем желании. Увы. Он быстро стал мне неинтересен.
– И тогда...
– Я нашел тебя. Как видишь, с тобой мне интересно по-прежнему.
Лицо Тода нельзя назвать каменно-спокойным. У него живая мимика, хоть и несколько своеобразная: он часто улыбается, смеется, как-то по-птичьи склоняет набок голову, много жестикулирует, – все это выходит у него плавно и вальяжно, неторопливо, с чувством собственного достоинства. Только глаза остаются неподвижными. Рудольф хотел бы всмотреться в них получше, чтобы понять, что на уме у этого существа, но почему-то не выдерживает.
Отвернулся, с преувеличенным вниманием рассматривая пейзаж за окном. И правда, очень красиво – по его собственным меркам. Огромное открытое пространство – вперед и вверх, на бесконечные расстояния. А внизу – слой смога, поэтому можно тоже вообразить, что там ничего нет. Совсем ничего. Никаких петляющих улиц, дорожных развязок, налепленных друг на друга домов, колышущейся массы человеческой толпы, – просто пустота.
– Задумался о чем-то?
И как эта немаленькая тушка ухитрялась перемещаться так стремительно, а главное – бесшумно? Рудольф снова упустил момент, когда Тод поднялся и подошел почти вплотную. Пнуть, что ли, грязным ботинком прямо по колену? Для профилактики, чтобы не подкрадывался.
– Да так, обо всякой ерунде, – теперь приходилось смотреть на него снизу вверх, откинувшись на спинку кресла, но это не напрягало. – Знаешь, на меня сегодня столько всего свалилось, что лимит переживаний, кажется, исчерпан. А ведь твои слова про то, что я тебе всего лишь интересен, как подопытный какой, – достаточный повод, чтобы обозлиться, для любого человека.
– Ну так ты и не человек. Поэтому не злишься. Тебя вообще не должны задевать мелочи вроде той, что я сказал.
– Потому что машина не способна чувствовать?
– Способна. Но машина рациональна, и она отметает те чувства, которые в конечном итоге приводят только к саморазрушению, сосредотачивая свое внимание на созидании и улучшении себя.
– Красиво звучит.
– Так почему ты пытаешься уподобляться людям? – во вкрадчивом голосе нет ни грамма упрека или осуждения. Он даже какой-то ласковый. Увещевающий. – Разве машиной быть не лучше? Ты – функция, просто смирись с этим и прими все, как есть. Выполни свое предназначение, которое вложили в тебя твои создатели, выполни его блестяще, так, чтобы и придраться было не к чему, – а потом отправляйся на свалку. В этом нет ничего ужасающего! Потому что люди в конечном счете оказываются на той же свалке – но не сделав при этом за всю свою жизнь ни грана выдающегося. А машина идеальна. Машина совершенна. Машина рациональна. Все ее существование наполнено смыслом.
Это только в книжках понимание изящно пронзает. В жизни оно бьется тяжелым ломом по затылку, а потом догоняет и бьет еще раз. Так вот что о нем на самом деле думает этот напыщенный мерзавец! Рудольф едва не задохнулся от возмущения, вдруг резко почувствовав, что оживает. Как тогда, на балконе. Его снова намеренно провоцируют, чтобы он наконец осознал то, что не понял с первого раза. Что же?
– Я человек, – он постарался произнести эти слова спокойно и твердо, только уголок губ раздраженно дернулся.
– Не верю, – Тод усмехнулся и покачал головой. Только сейчас в глаза бросилась забавная деталь: он ведь совсем не старый, это тело вообще выглядит едва ли ровесником самому Рудольфу, но на висках – седина, хорошо заметная даже на очень светлых волосах. Интересно, зачем он так сделал?
– Я хочу быть человеком. Хочу, чтобы меня воспринимали, как человека.
– Ты не этого хочешь. Ты слишком предсказуем, слишком понятен, чтобы желать чего-то настолько... иррационального.
А зачем же тогда столько времени так старательно вещал про то, что ему интересно? Выблядок... Теперь у него голос гнетущий, удушающий, давление чувствуется почти физически на всем теле. Чего он добивается? Дразнится? Выводит из себя? Хочет доказательств? Сейчас он их получит!
Тод уже начал наклоняться, видимо, решив задавить окончательно, но Рудольф оказался проворнее. Резко вскочил с места, едва не сбив его с ног, и метнулся к столу. На зачетах по стрельбе он всегда был в числе худших, но сейчас руки действовали отдельно от мозга, и это оказалось куда эффективнее. Пальцы сами собой закинули патроны в магазин, который тут же одним легким нажатием встал на место, щелкнул предохранитель.
Тод не успел сделать и шага, только распрямился, – и увидел в метре от себя дуло пистолета, нацеленное ему в лицо.
– Предсказуем, говоришь? – прошипел Рудольф, захлебываясь воздухом, как после марш-броска. Грудь ходила ходуном, дышать он мог только через рот, и то с хриплым свистом.
Он хреновый стрелок, но с такой дистанции и он не промахнется. Можно даже подойти ближе, чтобы уж наверняка, сделать пару неуверенных, мелких шажков, пока расстояние между пистолетом и мишенью не сократилось до какого-нибудь десятка сантиметров. Его всего лихорадило, губы мгновенно пересохли, хотелось одновременно то ли зарыдать, то ли истерично рассмеяться, – он никогда и представить себе не мог, что однажды всерьез вздумает выстрелить в человека. Но рука не дрожит. Значит, он все делает правильно.
Стук в дверь. Робкий, неуверенный, совсем негромкий – но достаточно отчетливо прозвучавший в оглушающей тишине.
Черт! Опять домофон заглючил?
– Руди... – Ада? Да, это ее голос, вернее, жалобный шепот. – Руди, ты дома?
Рудольф не шелохнулся. Даже не посмотрел в сторону двери, упорно сверля взглядом точку чуть выше бровей Тода. Туда надо целиться, верно?
– Руди, открой! Я же знаю, что ты сейчас дома! – тонкий голосок дрожал, он почти видел, как девочка нетерпеливо топчется под дверью, нервничает, дергает за ручку в надежде, что не сработала автоматика замка. – Я от Штефана. Это очень важно, правда! Открой, пожалуйста!
Тод осторожно, стараясь не терять из поля зрения пистолет, через плечо покосился на дверь и улыбнулся. Вот кто здесь абсолютно спокоен. Только кисти рук немного напряжены, будто он не знает, стоит ли их поднять, или лучше остаться стоять так.
– Не откроешь? – тихо, почти одними губами, но как же отчетливо его слышно. Будто этот мягкий голос раздается прямо в голове. В противовес отчаянному крику, который застревает и глохнет, как в вате.
Отрицательно мотнул головой. Нет. Ада – хорошая девочка, хотя они так никогда и не были действительно близки. Но сейчас весь его мир сжался до размеров этой комнаты, и никого и ничего другого за ее пределами не существует. Ни единого живого существа, кроме этой улыбающейся твари, и ни единого чувства, кроме страстного желания доказать, что он – человек.
– Руди! – Ада забарабанила в дверь кулаками, потом начала пинать. Она кричала и билась в истерике, и звала, звала, звала. – Пожалуйста, открой! Ты же там еще не успел напиться, правда? Рудольф! Ответь мне! – ее голос сорвался на душераздирающий всхлип и смолк. Как отрезало.
Ничего не изменилось. Только рука с пистолетом немного затекла и даже качнулась, стоило только отвлечься, но Рудольф тут же очнулся и снова подобрался. Плотнее сжал губы, пытаясь сфокусировать предательски расплывающийся взгляд на едва заметной складке между бровями.
Он предатель и слабак, а теперь еще и трус. Не может даже этого – просто нажать на спуск, освободиться от самой сильной своей зависимости. Он же зависим от многого. Транжира, алкоголик и медикаментозный наркоман, фанатично привязывающийся к людям, которые хотя бы раз в жизни отнеслись к нему с теплотой. Пожалуй, с последней зависимостью справиться труднее всего – и именно с нее он и начал, враз потеряв семью и друзей. Остался только Тод. Если избавиться от него – быть может, он станет наконец свободным?
– Что, слабо? – Тод не боится. Ничуть. Стоит совершенно расслабленно, только что с ноги на ногу не переминается, посмеивается над жалким глупым человечишкой.
Рудольф почти рычит сквозь зубы, злясь на самого себя. Чего тут колебаться? Это же простая бинарная логика. Выстрелить или нет. Разрядить этот раритетный пистолет прямо в нахальную смеющуюся физиономию или сдаться. Один из двух возможных вариантов. Ложь – правда. Ноль – единица.
Наверняка Тод блефует. Не мог же он спокойно загнать себя в рамки пусть и сильного, но все равно уязвимого тела. Наверняка где-то в сети существует его копия, или даже не одна, которая активируется, стоит только погибнуть основному носителю. Быть может даже, сейчас перед ним и стоит всего лишь такая копия. Каким бы ни был совершенным искусственный интеллект, он – машина. А машина, если только в нее не прописано обратное, всегда рациональна. Она превыше всего будет ставить себя. Свою жизнь.
И этим она отличается от человека.
По сравнению с совершенством выверенных цифровых структур искусственного интеллекта человеческий мозг жалок, в нем нет и сотой доли той завораживающей красоты. Как уродливый заросший грязным кустарником лабиринт рядом с гармоничной схемой разводки печатной платы, составленной опытным инженером. Но есть в этом лабиринте что-то такое, что Рудольф не променяет ни на какой идеал. И это что-то принадлежит ему.
Рука с пистолетом опускается, плетью повисает вдоль тела, будто он вдруг стал неподъемно тяжелым. И Рудольф делает еще один шаг вперед, почти вплотную, свободной рукой хватаясь за предплечье Тода. Сжимает сильно, так сильно, что его собственные пальцы белеют. Смотрит прямо в глаза.
– Я человек! – шипит он яростно, встряхивая за плечо, впиваясь ногтями в плотную ткань.
Тод только усмехается. У него пустые глаза. Странно. Рудольф замечал это столько раз, но только сейчас осознает в полной мере. Раньше страх был сильнее, раньше страх заставлял отвернуться, зажмуриться, убедить себя в том, что ему это только мерещится. Страх перед чем? Перед осознанием, что и это существо смотрит на него мертвенно-равнодушным взглядом? Конечно, Тод видит в нем человека, ему наплевать на деньги или связи, потому что человеческая душа для него – материал для изучения. Понимания, – настоящего понимания, – здесь не найти, да оно больше и не нужно. Теперь страха нет. Теперь он готов принять любую правду. Спокойно. С таким же мертвым равнодушием.
И Рудольф не отводит взгляд. Выдерживает минуту. Две. Вечность. Почти любуется светло-серой радужкой со свинцовым отблеском, будто подернутой голографической пленкой.
– Уверен? – Тод первым нарушает молчание. Его голос тягучий, бархатистый, обволакивающий. Как хороший коньяк. Вроде того, что стоит совсем рядом на столике. Но сейчас Рудольф трезв, как никогда.
– Это единственное, в чем я уверен.
– И кому же ты собираешься это доказать?
Себе.
Не собирается – он уже доказал. Только человек мог выстроить вокруг себя целый мир из собственных иллюзий. В чем-то ужасающе прекрасный, в чем-то обворожительно отталкивающий. Только человек способен сотворить нечто, что может вознести его на самый верх или столкнуть в бездонную пропасть.
Разум – величайший дар и самое страшное проклятье, потому что он дает возможность анализировать.
Никакого внешнего мира не существует. Все – в голове. Все чувства, мысли, переживания – внутри человека. Все его радости и печали, воспоминания о горе и тоска по ушедшему счастью, его самые сокровенные мечты и неосуществимые цели, каждое чувство, каким бы крохотным оно ни было, – даже сам факт его существования. И его гибели. Прячутся под тоненькой прозрачной скорлупкой, которую изнутри не пробить.
Не было никогда никакой борьбы. Рудольф сам выдумал себе соперничество – с отцом, с Тодом, со Штефаном, с Тааффе, со всем миром. Все внутри. Это была игра в одни ворота, бесконечное битье головой о кирпичную стену. Порочный круг, многомерная спираль, которая виток за витком накручивается, набирает обороты, удушающими кольцами опутывает, впивается в горло, – а все равно замыкается, подобно бутылке Клейна[34]. И нет ей конца.
Жизнь – и из этого безумия нет выхода!
Он – слабый, глупый, жалкий, беспомощный, безнадежно барахтающийся в болоте собственных иллюзий. Это так... по-человечески.
И для понимания этого ему больше не нужно чье-то отношение. Пусть даже весь мир поставит на него клеймо программы, – он все равно останется человеком. Потому что это – внутри. В его собственном безумном сознании, разрывающемся на части. И только оно имеет хоть какое-то значение.
Это шаг. Крохотный, незаметный со стороны шажок в неизвестность. Не прыжок в пропасть – он и так уже на дне. Это рука, обхватившая протянутую соломинку. Или чужую руку?
– Спасибо.
Чтобы чему-то искренне радоваться – придется потерять все то, что тебе дорого. Чтобы мечтать – придется погрузиться на дно зловонной трясины серости и стабильности, раз за разом проживая один и тот же день сурка. Чтобы создать нечто прекрасное – придется пропустить через себя все самое уродливое, что есть в этом мире. Чтобы смеяться – придется выплакать все слезы.
Чтобы научиться ценить свою жизнь – придется...
Теперь он чувствует, что он живой. Такой живой, каким и не был никогда, потому что раньше у него не было на это ни времени, ни возможностей. И это завораживающее, пленительное ощущение, как будто впервые за все свое существование он смог вдохнуть чистый воздух, пахнущий свежестью, а не гарью и сероводородом. Увидеть бесконечно высокое небо, не затянутое слоями ядовитого смога. Оно ярко-синее.
Как же это удивительно – чувствовать себя по-настоящему живым и по-настоящему человеком. И совсем не жаль, что ради этого короткого мига пришлось ждать тридцать лет, как не жаль и того, что он скоро закончится. Потому что вернуться обратно он не сможет, как не сможет больше дышать испарениями окружающего его болота. Ну и пусть. Все равно жизнь циклична, а реальность – иллюзорна. Он сам их создает.
И теперь он наконец знает, к чему всегда стремился. Какое его самое сильное из множества желаний. Чего ты хочешь?
Покоя. Он так устал от этой бессмысленной борьбы...
В Тоде больше нет ничего пугающего, раздражающего или иррационально необъяснимого. И его пустые глаза – самые обыкновенные, просто очень светлые, почти белесые. Должно быть, не рассчитали с красителем. Чего же тут бояться? Он тот, кто помог однажды вывернуть душу наизнанку, перебрать ее по кирпичикам и сложить обратно. Без него не было бы этих растянувшихся в вечность минут.
Рудольф по-прежнему смотрит на него исподлобья, по привычке, но уже без страха. Уверенно. Спокойно, хотя дыхание немного сбивчивое, будто все еще нервничает. Отпускает плечо, вместо этого хватаясь за воротник, сгребая в кулак плотную ткань, тянет на себя. И резким рывком подается вперед, так, что почти врезается в Тода, еще немного – и ощутимо толкнул бы по инерции, – и, зажмурившись, целует его в губы. Зачем? Да хрен бы знал. Просто Рудольфу так хочется. Ему можно. Сейчас ему все можно.
Точная копия человека, ничем не отличимая ни на запах, ни на ощупь, ни на вкус. И все же, дубликат есть дубликат. Так пусть же он ощутит прикосновение чего-то по-настоящему живого, пульсирующего, бьющегося. Рудольф не может показать ему все то, что увидел сейчас, – но может попытаться поделиться хотя бы тем, что сам почувствовал.
Это его благодарность и его прощание.
Поцелуй длится совсем недолго – то ли потому, что он не хочет ответа, то ли потому, что боится его не получить. А потом сам же и отстраняется, возвращаясь в прежнее положение. Разжимает руку. Встряхивает головой, откидывая волосы со лба, и с тихим смешком поспешно трет глаза ладонью. Делает шаг назад, потом еще один – но не до конца, замирает, опираясь этой ногой только на носок ботинка.
Дыхание постепенно выравнивается, тело расслабляется.
Ему тоже суждено отправиться на свалку, говоришь? Раз так, то у него есть еще одно маленькое желание. Совсем низменное, человеческое, – но он же человек. Он хочет оставить кое-что на память. Рассмеяться, выпендриться напоследок, будто мальчишка, – а он и есть такой! Сказал же себе однажды, что сможет удивить эту самонадеянную сволочь. Значит, так оно и будет. Рудольф Габсбург всегда был на редкость упрям и последователен в том, что касалось его собственной глупости.
Пистолет моментально теряет в весе, только ощущение шершавого пластика под пальцами и дает понять, что он не выпал. Рука легко взмывает вверх. Простая бинарная логика. Ноль – единица...
Он человек. Из двух возможных вариантов он выберет третий.
Дуло плотно упирается в висок, приятно холодя кожу. Палец проскальзывает по спусковому крючку, будто мышцы не желают подчиняться абсурдному желанию мозга, но даже этого смазанного усилия оказывается достаточно, чтобы сработал идеально отточенный механизм. И как раньше он не понимал всего совершенства и красоты огнестрельного оружия?
И Рудольф улыбается, видя мелькнувшую в светлых глазах легкую тень удивления. Или ему мерещится?..
С пробуждением...
@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #cyberpunk
