[Shax-r]

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

[Shax-r]

Нам надо.

Читать дальше

(с)

А я еще и на Миуру позалипал. То неловкое хотя не то что бы непривычное чувство, когда самая красивая девочка во всем этом балагане - Рудольф.

@темы: #фото, #Furukawa Yuta, #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #другие исполнители роли Тода, #другие исполнители роли Рудольфа

---

Туда же

[Kristenlain]

Запилил в максе интерьерчик по фэндому. Здравствуйте, я беспросветно потерян для мира.

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #Однострочники Т№1

---

О наследии и наследниках

[Shax-r]

На все была воля Его Величества Случая. Сначала – новость о том, что в новой «Элизабет» Фурукава сыграет Тода. Потом – по дцатому разу пересмотренный мюзикл, только теперь уже в охапку с Зои и вискарем (или что мы тогда пили?). И я откопал этот текст.

Изначально его судьба сложилась непросто. Я долго и упорно облизывался на заявку, ибо канон люблю трепетной любовью. А еще меня подкупала возможность разбавить беспросветный тлен и пиздец, кои я писал по «Элизабет», чем-то веселеньким. Забегая вперед, скажу, что у меня нихуя не вышло. Все мое «веселенькое» отдает чернухой, как булгаковская осетрина – тухлятиной.
Но вернемся к нашим ба... текстам. Я даже что-то написал, и это что-то даже тянуло страницы на четыре, я набросал примерный план сюжета, а потом... А потом забил хер. Текст никак не шел, с него я постоянно соскакивал на более интересные и актуальные на тот момент идеи, и в конечном счете застопорился окончательно. Имеющийся черновик отправился в список «Obsolete», и я с ним распрощался.
Пока в один прекрасный момент у меня не кончились идеи, и было уже не отвертеться мне в голову не пришел топор.

Название: О наследии и наследниках
Автор: Shax
Фандом: мюзикл «Элизабет», интерпретация театра TOHO, 2016 г.
Персонажи: Тод, Рудольф, несколько измученных нарзаном Теней
Размер: мини
Жанр: стеб и клоунада, плавно перетекающие в ангст и тленноту.
Краткое содержание: Это почти что история успеха. Ну или, по крайней мере, – история головокружительного карьерного роста.
Примечание: Отчасти этот текст перекликается с другим моим очень старым фиком. По традиции, угадавшему – конфетка.
Предупреждения:
1. Мои персонажи не ругаются матом – они на нем разговаривают.
2. Стилистика не выдержана совершенно и мечется из крайности в крайность. Я бы и сказал, что так задумано, но нет.
3. Есть мюзикл и есть история. И мюзикл не то чтобы скрупулезно следует истории. А я пишу по мюзиклу, поэтому, увы – в паре-тройке деталей на историю я тоже подзабил.

Читать

Жизнь прекрасна и удивительна. Даже если она не совсем жизнь, по большому-то счету, но в подобные философские вопросы сейчас вникать не хотелось. Зачем вообще вникать в эту вашу дурацкую философию, если можно просто сидеть, задрав ноги на стол, и тянуть кофе? Со сливками и сахаром, да.

Ныне действующий Господин Смерть грациозно закинул одну ногу на другую и критично осмотрел носки сапог, выискивая несуществующие пятнышки грязи. Увы, придраться оказалось не к чему. Сапоги были идеально чистыми, кофе крепким и в меру сладковатым, кресло мягким, а бытие – легким и приятным. Если бы не...

– Блядь! Блядь, блядь, блядь, блядь!

При жизни это создание успело выжрать весь мозг причитаниями о своих болячках (коих было несть числа: от банальной простуды до каких-то совсем уж зубодробительных и явно неприличных), для наглядности регулярно заходясь в жутком кашле. Тишь и благодать, никакого подвоха даже близко не ожидалось. Кто ж мог подумать, что после смерти оно резко поправится и будет так орать? Глотка у него луженая...

– Какого хера люди дохнут так часто?!

Тод был готов поклясться, что услышал, как за стеной задребезжали окна. Ну да, ну имеют люди такое досадное свойство – умирать. Внезапно и всегда не вовремя, а ты потом сиди, проверяй груду отчетов по каждой смерти. Но нервничать-то зачем?

Кажется, визит в рабочий кабинет, где сейчас хозяйничал его будущий преемник, становился суровой необходимостью. Не хотелось – жуть. А надо.


– Какой уебок развел весь этот бардак?! Найду – кочергой во все дыры выебу! Когда в последний раз составляли сводную отчетность?!

На самом деле, Рудольф проявил необычайную мягкость и деликатность, употребив слово «бардак». Или просто не нашел подходящих характеристик ни в немецком, ни в венгерском, ни даже на латыни, включая все известные ему диалекты и матерные вариации.

В кабинете, принадлежащему Ангелу смерти, Его Величеству Дер Тоду (и прочие неудобоваримые титулы, которые смысла не имели, а пафосу нагоняли), все было Большим и Значительным. Даже пыль на карнизе копилась Значительная, не говоря уже о гнездящихся в ней откормленных пауках. А самым Большим и Значительным был письменный стол: солидный, массивный, со множеством запирающихся на ключ ящиков и сверкающей полированной поверхностью. Которая сейчас оказалась погребена под кучей бумаг. Даже не так – Кучей. Огромной Кучищей, высотой больше полуметра, которую в самом начале ее существования еще пытались формировать аккуратными стопками, – а потом просто начали кидать новоприбывшие листки сверху.

На кой хрен Смерти, – существу нематериальному, – нужны дом, кабинет и стол (пауки – ладно, пауки в привычную картину мира вписывались), Рудольф спросил сразу же, как узрел все это тошнотное великолепие. Лучше б не спрашивал. И целых пять лишних минут пребывал бы в счастливом неведении относительно своей дальнейшей участи. Тод тогда вдоволь насладился своей ролью проводника в загробный мир, одухотворенно вещая про всю важность и ответственность возложенной на него, Тода, миссии. Параллельно он подталкивал Рудольфа к столу, декламируя прямо в ухо, что он (Тод), намерен передать ему (Рудольфу) свое (Тода) тяжкое бремя. По наследству, так сказать.

Вот весь этот дом, кабинет и стол. И пауков. И неразобранные бумаги.

Все.

Блядь.

Рудольф был счастлив. Настолько, что незамедлительно обрел любовь к жизни и возжелал вернуться обратно.

Увы, Смерть была безжалостна, как никогда. Поэтому прямо сейчас Рудольф, недовольно бухтя и матерясь, пытался разобрать Кучищу, раскладывая ее по стопкам на полу. Стопки росли, Кучища не уменьшалась, Рудольф бесновался. Одинокая... одинокий?.. Тень, стоящий перед столом навытяжку, уныло молчал и ковырял ковер носком сапога.

– Н-не помню, – доверительно сообщил он. – Давно.

– Я заметил, – Рудольф пытался выглядеть строгим и язвительным, но всклокоченные волосы и нервно дергающийся глаз этому едва ли способствовали. – Помоги мне, чего стоишь?

– Н-не могу. По статусу, гхм, н-не положено.

– А мне по статусу положено ковыряться по уши в этом дерьме?!

Попытка осторожно вытащить одиноко торчащий листок из-под груды других провалилась с треском. И шорохом бумажек, белой лавиной обрушившихся на пол. Рудольф только проводил их мрачным взглядом и обреченно закрыл лицо руками.

– Еще как положено. А ты думал, чем тебе предстоит заниматься?

Рудольф тупо уставился на вторую фигуру, выросшую рядом с Тенью. Абсолютно идентичную. Поморгал, скосил глаза к носу, пытаясь сфокусировать взгляд и понять, не двоится ли картинка. Увы. Теперь их действительно было двое, но второй обладал особенной приметой, благодаря которой его можно было безошибочно узнать среди этого загробного царства близнецов. Еще одной такой наглой и самодовольной рожи в природе не существовало.

– Ты охуеешь. Когда я собирался застрелиться, в последнюю очередь я думал о том, что после смерти буду перелопачивать сраные отчеты годичной давности! Знай заранее – послал бы всех в пизду и сделал все, чтобы дожить до глубокого маразма!

Тод мечтательно улыбнулся, даже не пытаясь изобразить сочувствие. Доволен, скотина, что нашел, на кого спихнуть свои обязанности.

– И когда ты мне заявил, что я должен буду занять твое место, такую хуйню я себе и вообразить не мог!

Тод терпеливо молчал, выжидая. Ничего, пусть проорется мальчик, рано или поздно все равно выдохнется и охрипнет. О том, что посмертное существование в принципе не предполагает проблем со здоровьем, включая возможность сорвать голос, он вспомнил слишком поздно. Когда Рудольф по третьему кругу принялся объяснять, что он, как нормальный человек (ха-ха) и благовоспитанный католик (ха-ха три раза), воображал себе Смерть чем-то мистическим и ужасающим, в худшем случае – старухой с косой, но уж точно – не канцелярской крысой. На крысу Тод даже немного обиделся, но цветистую матерную тираду прерывать не стал. Во-первых – бесполезно. Во-вторых – такой насыщенный заковыристыми эпитетами образец изящной словесности грех не послушать.

Рудольф заткнулся сам и совершенно внезапно, кажется, даже на полуслове. Просто мрачно уселся на пол, скрестив ноги по-турецки, и полез за пазуху. Откуда извлек самую обыкновенную металлическую фляжку и с жадностью к ней присосался. Вообще-то, в нынешнем своем состоянии опьянеть он никак не мог, но сила привычки и самовнушение с легкостью одержали верх над здравым смыслом. Как и всегда.

– Их становится только больше! – надрывно пожаловался он, тыча пальцем в сторону стола, и умоляюще воззрился на Тода с видом: «Сделай с этим хоть что-нибудь!»

Вот! Вот он – звездный час для еще неделю назад тщательно продуманной проникновенной речи о том, что печальная статистика умирающих от него никак не зависит, да и вообще – он без пяти минут в отставке. Тод заулыбался до ушей, предвкушая, какой эффект она произведет на неокрепший ум, набрал побольше воздуха в легкие и...

– А что, ты только этим и занимаешься? – кажется, содержимое фляжки подействовало на Рудольфа более чем благотворно. По крайней мере, он уже во второй раз смог произнести целую связную фразу без единого мата.

Тод неопределенно повел в воздухе рукой, изображая какую-то замысловатую абстракцию.

– И среди людей ты появляться не обязан? Только заверять отчеты?

Ой, как-то подозрительно у него глазки заблестели... В этой светлой головушке по определению не могло зародиться ничего хорошего. А уж после таких провокационных вопросов...

– Ясно, блядь, – не в меру бурное воображение Рудольфа и само оказалось способно додумать ответ.

Взъерошенное существо, в котором даже с грандиозного бодуна нельзя было признать Великую и Ужасную Смерть (пусть даже будущую), с каким-то мстительным выражением лица отхлебнуло из фляжки и потянулось за чернильницей.

– То есть, пока ты ошивался в Хофбурге и строил блядскую рожу моей матери, здесь накопилось вот это? – Рудольф схватил с пола самую маленькую, всего сантиметров десять толщиной, стопку и водрузил ее себе на колени. – И пока я жопу надрывал в спорах с папенькой, не к ночи будь помянут этот старый пердун, ты прохлаждался? Вместо того, чтобы работать? – как он ни старался, истерика в его голосе прорывалась все отчетливее.

Тень, все еще прятавшийся за своего начальника, покаянно вздохнул.

– П-простите, – выдавил он, аккуратно выглядывая из-за широкой спины, – н-но это п-правда ваша обязанность.

Рудольф молча покосился на него исподлобья и показал средний палец.

– Душа моя, – Тод ласково улыбнулся, будто разговаривал с умалишенным ПМС-ным ребенком в глубокой деменции, – у всего есть свои плюсы. Как ты там говорил? Даже на кладбище? А ты не на кладбище. Ты в моем, а теперь и в своем доме, у тебя впереди еще целая вечность, которую ты волен посвятить всему, что пожелаешь, – плавной, скользящей походкой он приблизился к Рудольфу и присел рядом на корточки. – Вспомни, о чем ты мечтал при жизни? О путешествиях? О выпивке? О женщинах?

– Как будто мертвецу это нужно, – мрачно фыркнул Рудольф, машинально зачесывая пятерней волосы на правый висок. – Я как-то не заметил, чтобы тебя волновали бухло и шлюхи.

– О власти? – колкость Тод пропустил мимо ушей. Ему вообще это идеально удавалось – не говорить, а словно истекать словами, как священник на проповеди, разве что голос его, низкий и хрипловатый, был не в пример приятнее. От такого голоса мурашки предательски щекотали загривок, а не сонливость одолевала. – Вот уж что у тебя будет, так это власть. Непреложная, безжалостная и справедливая. Помню, ты когда-то говорил, что хочешь равенства? Скоро перед тобой откроется мир, в котором все будут равны. Мужчины, женщины, молодые, старые, нищие, богатые, – все. Ты же этого хотел?

Узкая, бледная до синевы ладонь опустилась ему на плечо. Погладила осторожно, расправила складки на отогнутом воротнике. Будто невзначай задела длинными ногтями шею.

Рудольф закрыл глаза и расслабленно выдохнул. Тод заулыбался, даже не пытаясь скрыть, насколько он собой доволен.

– Все. На-хуй, – Рудольф пружиной подскочил с места и принялся с остервенением отряхивать брюки. – Я морфинист, алкоголик и вообще форменная блядь. В конце концов, я кронпринц, пусть и дохлый, а не Ангел, и уж тем более – не Смерти. Дайте мне хотя бы сгнить спокойно. А вот с этим, – он пнул носком сапога стопку отчетов, отчего те веером разлетелись по полу, – ебитесь сами, – и, отвесив издевательский полупоклон, он пулей вылетел из кабинета.

Тод посмотрел на Тень, кажется, впервые за очень много лет испытывая острое желание выпить. Или закурить.

Тень посмотрел на Тода и очень печально вздохнул.

* * *

Рудольф спрятал лицо в ладонях. Потом все-таки осторожно выглянул одним глазом, слегка раздвинув пальцы, – и тут же со стоном закрылся обратно.

Перед ним стояла точная его копия. Такого же роста, телосложения и с такими же лохматыми светлыми вихрами. Такими же черно-фиолетовыми трупными пятнами на шее и груди. Такими же серыми, похожими на грязную пыльную паутину, лохмотьями. Разве что смотрела эта копия смиренно и подобострастно, а не так, будто собирается кому-то тут въебать.

Впрочем, о том, как это – «въебать», Рудольф и сам давно уже не вспоминал.

– К-как вы и п-просили, – сообщил Тень, протягивая аккуратно прошитую папку. – Ровно н-неделя.

Рудольф отобрал у него папку и небрежно швырнул на пустой стол, распахивая первую страницу. На ней красовалась сжатая сводка, сколько, где и при каких обстоятельствах. Последующие листы уже давали более подробную информацию: с точным временем, именами, возрастом и даже социальным положением. Лепота, да и только. Ни одному похоронному агенту такое и во влажных мечтах не снилось.

– Ты хорошо справляешься, – он попытался улыбнуться. – Спасибо.

Тень замер на месте, вытянувшись в струнку и уставившись на него немигающим взглядом. Ждал распоряжений, приказаний, замечаний, – в общем, всеми силами действовал на нервы.

– Можешь. Быть. Свободен, – по словам процедил Рудольф.

В этом доме Тени были всегда и повсюду. Они были частью дома. Бесшумно появлялись из ниоткуда и исчезали нарочито демонстративно, чеканя каждый шаг с безупречной военной выправкой. Строчили бесконечные отчеты, подводили промежуточные итоги и составляли статистику, как образцовые конторские клерки. Всегда невозмутимые, всегда услужливые и исполнительные. Всегда с одним и тем же лицом. Лицом Смерти. Буквально.

Даже сейчас Рудольфа от них по-прежнему бросало в дрожь.

И от того, что пару дней назад (по привычке он все еще следил за календарем) у них появилось его лицо, легче не стало.

Рудольф наконец взял папку со стола и пролистал несколько страниц, привычным движением прикладывая к каждой перстень с печатью. Чертовы формальности, конечно, но ему это даже начинало нравиться. Столько людей, столько жизней, а если вчитаться как следует – так все укладывается в пару десятков строчек и один лист бумаги.

Он долистал до конца и уже собрался было отложить папку. В конце концов, в библиотеке было полно книг, которые его совершенно не интересовали, а в погребе оказался недурный коньяк, который его не пьянил, и никто их за него не прочитает и не выпьет. Но почему-то передумал. Открыл папку ближе к концу, еще раз сверился с датой и пролистал до нужной записи. Вчитался в имя, потом еще, раз, другой, третий, беззвучно шевеля губами, будто проговаривая по слогам. Обвел пальцем края печати, которую сам же и поставил минутой ранее.

Мерт-ва.

Мертва.

В конце прошлой недели, в субботу, десятого сентября.

Мерт-ва.

Рудольф порылся в сундуке, в котором всегда находились нужные ему вещи. Даже те, что много лет назад были безнадежно заляпаны кровью и выброшены заботливыми медиками. Даже те, что давно уже сгнили и обросли плесенью в склепе.

Рудольф смахнул пыль со старинного зеркала, увесистая кованая рама которого роскошью своего убранства могла поспорить с почской иконой из собора Святого Стефана.

Рудольф торопливо зачесал непослушные волосы набок и хмыкнул, глядя в глаза своему отражению. В свои глаза, надо полагать, но разум отказывался воспринимать их, как его собственные, – все еще чужие, затянутые мутной белесой пленкой. Разум отказывался признавать в осунувшемся, бесстрастном лице мертвой скульптуры, – его лицо.

Рудольф еще раз очертил пальцем небольшой, около половины дюйма в диаметре, кружок на правом виске, и рассмеялся.

* * *

Величественный Господин Смерть задумчиво поскреб ногтями подбородок и затянулся помятой самокруткой, которую так безжалостно вертел в пальцах, что из нее уже начал сыпаться табак. За последнее время он к ним пристрастился – хочешь не хочешь, а невольно привыкнешь к их горьковатому вонючему запаху, когда сам целыми сутками пропадаешь в дыму еще более горьком и еще более вонючем. Тени, бедолаги, совсем зашивались в постоянном аврале, и ему тоже приходилось вмешиваться.

Тлеющий уголек на отогнутом краешке папиросной бумаги лизнул кончик пальца и потух. Величественный Господин Смерть совсем не величественно выругался и швырнул окурок на пол, тут же придавив его каблуком. На сверкающей мраморной плитке осталось только некрасивое грязное пятно, которое все равно уберут к утру. Если прислуге в этом доме все еще будет дело до каких-то там пятен.

Смерть сверился с часами – оставалось пять минут. Мимо него стремительно пронесся камердинер, едва не задев плечом, и скрылся за дверью опочивальни. Двое Теней, до этого благоразумно прятавшихся где-то сзади, синхронно вытянули шеи и попытались заглянуть внутрь. Смешно даже. Они вели себя, как любопытные подростки, впервые в жизни видящие такую толпу людей. С почти неподдельным интересом таращились на кучку слуг, забившуюся в дальний угол, на разодетого священника, хорошо поставленным голосом читавшего молитву, на скорбные физиономии каких-то дальних родственников, министров, советников и прочий придворный сброд, – Смерть их уже даже не запоминал. Расплодились, как тараканы.

На символ целой эпохи, сейчас превратившийся в беспомощный жалкий комочек плоти, хиреющий с каждой секундой.

– Чего смотрите? Идите уже, минута осталась, – Смерть подтолкнул одного из Теней в спину. И, поймав на себе вопросительный взгляд двух пар глаз, раздраженно добавил: – Да не сбежит же он от вас, в самом деле. А если сбежит – то я в вас разочаруюсь.

Увы, чувства юмора Тени были лишены напрочь. Они только услужливо кивнули и бесшумно скользнули в толпу.

Десять секунд.

– Да что я там не видел... – пробурчал себе под нос Смерть, неуверенно делая шаг к двери.

Пять секунд.

О да, сколько умерших и умирающих он видел за свое существование, – не счесть. Даже последних двух лет хватило бы, чтоб заполнить одним только перечнем имен небольшую библиотеку. Да так, по сути, и вышло – архив разрастался на глазах в геометрической прогрессии. А будет еще больше, еще и еще, все больше с каждым годом.

Три секунды.

Все умирающие одинаковы. Все умирающие равны. Все умирающие, сколько бы они ни просили о пощаде, об искуплении, о прощении, – равны.

Две секунды.

Одна.

Смерть отвернулся от двери и привалился спиной к стене.

Это был просто Еще Один Умирающий. Которому не видать ни пощады, ни искупления. Ни прощения.

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #Однострочники Т№1

---

Давным-давно и далеко

[Shax-r]

Есть у меня ма-а-аленькая слабость – западно-славянская культура. Ну, знаете, хорватский фолк, сербский мат, польские фильмы... и местная мифология, куда ж без нее. Есть во всех этих наивных легендах, тягуче-певучих мотивах и немыслимых чудовищах какое-то свое очарование.
Как, спрашивается, я совмещаю свою нежную любовь к фольклору с еще более нежной любовью к самому настоящему кибер- и концентрированному панку? Не спрашивайте. На самом деле, я сам не знаю.

Название: Давным-давно и далеко
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Персонажи: все те же вездесущие идиоты
Размер: мини
Категория: слэш
Рейтинг: R
Жанр: шаблонные сопли (мне стыдно), неадекватное количество воды (мне не стыдно), описания ради описаний (смиритесь уже), и на самом донышке – немного концентрированного тлена.
Краткое содержание: «Давным-давно и далеко – в середине вчерашнего дня».
Предупреждение: Персонажи в тексте говорят на двух языках: немецком и венгерском. Во избежании путаницы, венгерская речь представлена в оригинале, с переводом в сносках.
Примечание: В фольклоре многих европейских народов (венгров – в том числе) свирель открывает всякие страшные тайны тому, кто на ней играет. А уж если ее вырезали из тростника, выросшего на могиле убитого (зачем тростнику на ней расти – вопрос не ко мне, это все венгры), то преступника она сдаст со всеми потрохами.
Такая вот дудочка-стукачка.

Посвящение: ужасному, невыносимому и совершенно прекрасному чудовищу, которое вдохновляет меня на всяческие непотребства.

Читать

And you tried so hard to save me
How do you save someone from themselves
All those years, wasted wishes
Drowning in the wishing well.
(c) Blackmore’s Night – 25 Years

– Шеф, это конец.

Герман страдальчески выпучил свои и без того огромные глаза. Обеими руками он вцепился в какое-то полотенце, расшитое аляпистыми ярко-красными цветами, и отчаянно заморгал. Ни дать ни взять – невинная девица, у которой потребовали расплатиться натурой.

– Шеф, я так больше не могу, – он не кричал и вообще говорил еле слышно, но в его полузадушенном голосе явственно прорывалась истерика. – Это невыносимо. Клянусь вам, я не выдержу больше ни минуты с... с этими...

Он снова застыл, хватая ртом воздух, пытаясь откопать в своем лексиконе хоть сколько-нибудь пристойный термин. Потому что «пьяные скоты» звучало слишком неучтиво, а «дорогие коллеги» – слишком неправдоподобно. Бедный Герман. Всего-то второй месяц в новой должности – а тут такая подстава. Кажется, он готов был начать рвать на себе волосы и посыпать проплешины пеплом, если бы это хоть сколько-нибудь утихомирило разошедшихся не на шутку «дорогих коллег», переданных ему на поруки.

Штефан закрыл глаза и мысленно сосчитал до пяти. Не помогло. Штефан потер пальцами виски и попытался прибегнуть к старому дедовскому методу – начал считать овец, чтобы отвлечься. Добротных таких, жирных кудрявых овец, бодро прыгающих через лоток с полотенцами в цветочек и блеющих голосом Германа: «Ше-е-е-еф!»

А ведь начиналось все более чем буднично. Выбранный еще в начале года курс на расширение компании. Заседание совета директоров, на котором была поставлена цель: выйти на венгерский рынок через партнерство с концерном «Мадьяр Дьодьсертар». Переговоры. Прием на территории будущих партнеров. Еще одни переговоры. Нудная формальная встреча, плавно перетекшая в неформальное застолье. И – вся широта венгерской, будь она трижды проклята, души, которой приспичило посетить фестиваль народных ремесел, дабы укрепить только-только народившееся сотрудничество.

– Гошпотин Рац!

Грузно переваливаясь с боку на бок, к Штефану приближалось тело. Очень резво приближалось, при его-то внушительных габаритах, на удивление ловко лавируя между рядами пестрых палаток. Изрыгая витиеватые венгерские приветствия, тело сгребло Штефана в охапку, панибратски похлопало его по спине и обдало запахом крепчайшего винного перегара. В медвежьих объятиях Штефан как-то сразу почувствовал себя совсем мелким и юным.

– Вот и вы, господин Надь, – он натянул самую любезную из своих улыбок. – А я вас везде ищу.

Миклош Надь был высок и без преувеличения могуч, с огромными лапищами, грубыми топорными чертами лица и кустистыми бровями. В общем, классический персонаж из легенд, то ли богатырь, то ли кузнец, то ли еще какая деревенщина. И не скажешь, что, вообще-то, Миклош Надь был генеральным директором «Мадьяр Дьодьсертар», а еще – отличным стратегом, удачливым бизнесменом и двинутым на всю голову патриотом, – сочетание одно на миллион. Мода на фанатичное следование традициям своей родины только-только входила в высшие круги, буквально через тридцать-сорок лет после всеобщей моды на космополитизм, но в его случае, кажется, дело было не в моде. Миклош и правда любил Венгрию, любил все венгерское каждой клеточкой своего существа, и вообще – был самым прямодушным и до омерзения искренним из всех бизнесменов, кого Штефан встречал. А еще – он был в говно.

– Гошпотин Рац, фы непременно толшшны это уфитеть! – акцент у Миклоша был чудовищный, а сейчас еще и язык заплетался, но он все равно упрямо говорил по-немецки. – Ну шше, пойтемте шо мной! – он подхватил Штефана под локоть и дыхнул ему прямо в лицо. – Это празтник! Феерия! Это то, рати чего стоит шшить!

Тяжелая туша привалилась к штефановскому плечу, и он подумал, что уже слишком стар для того, чтобы таскать на себе пьяных идиотов.

* * *

– Я слишком стар для того, чтобы таскать на себе пьяных идиотов! – Штефан пытается воздеть руки к небу (вернее, к потолку), но мешает Рудольф, буквально повисший на его плече. – Твою мать, Руди, ну как ты можешь быть настолько тяжелым?!

Вместо ответа Рудольф фыркает и будто случайно наступает ему на ногу.

Штефан не любит пьяных. От них несет перегаром, они теряют контроль не только над своим телом, но и над разумом, из-за чего за ними постоянно нужен глаз да глаз. Нет, Штефан не святоша, он и сам изредка позволяет себе пропустить пару стаканчиков, но он-то держит себя в руках и никогда не напивается до беспамятства. И потому у него нет никакого уважения к тем, кто не способен себя контролировать даже в такой мелочи, как количество выпитого.

В общем, Штефан не любит пьяных.

По крайней мере, он так говорит.

– Как... как же я нажрался... – почти извиняющимся тоном бормочет Рудольф и утыкается Штефану в шею, обдавая кожу теплым дыханием.

Он так и не отцепился, даже когда его столкнули на кровать, будто пыльный мешок, – просто схватился за Штефана как клещ, и потянул на себя. Рудольфу наплевать и на громкую ругань в свой адрес, и на попытки врезать по почкам, он слишком пьян для того, чтобы соблюдать хотя бы видимость приличий. Штефану остается только смириться и лечь рядом, проклиная все на свете, а в первую очередь – свою слабохарактерность. Ворчит он долго, но все тише и тише, скорее порядка ради, потому что светлая патлатая голова как раз удобно устраивается у него на плече, а широкая ладонь опускается на грудь.

В такие моменты Штефан думает, что и сам был бы не прочь напиться. Но двух пьяных чудовищ его квартира уже не переживет.

Как-то так же он и продолжает рассуждать, когда Рудольф хмыкает себе под нос и касается его шеи губами. Когда гладит его по плечу, сжимает, будто все еще пытается удержаться – или удержать? Когда прихватывает зубами ключицу, кусается и – довольно жмурится, почувствовав теплую ладонь на своем затылке. Когда он замирает на секунду и млеет, стоит только зарыться пальцами в торчащие лохмы и легонько их взъерошить.

Штефан и не прочь бы напиться, вот только тогда он рискует проснуться утром с похмельем и внушительным провалом в памяти. А он не хочет забывать. Штефан привык жить будущим и ради будущего, прошлое его мало волнует, но с этим вечером ему не хочется расставаться, наоборот, хочется законсервировать его в спирте и формалине, поставив на полочку в самый дальний угол памяти.

Штефану нужно сохранить ощущение жестких торчащих волос под ладонью, когда он гладит взъерошенный затылок. Прикосновение теплых шершавых пальцев, расстегивающих пуговицы на его рубашке. И даже тихую брань где-то в районе своей груди, когда эти самые пальцы нервно дергают за брючный ремень.

– Ебланище ты криворукое, – ласково улыбается Штефан и сжимает в кулак ладонь на затылке, оттягивает от себя.

– Попизди мне тут, – Рудольф запрокидывает голову и блаженно щурится. Сейчас он похож на драного уличного кота, которого накормили целой сосиской и взяли на руки. Эта схожесть только усиливается, когда он совсем по-кошачьи вцепляется в штефановские брюки, сгребая ткань длинными узловатыми пальцами.

Вот разве что грация у него отнюдь не кошачья, вернее – она полностью отсутствует, потому что стоит только Штефану на секунду расслабиться и отвлечься, как ему ощутимо прилетает коленом в бедро. Рудольф пьяно хихикает, и не думая изображать раскаяние, и повторяет попытку забраться на него сверху. И будто даже всерьез огрызается, когда его руки перехватывают, а его самого опрокидывают на спину и укладывают на обе лопатки. Штефану приходится с силой навалиться сверху всем своим немалым весом, стиснуть предплечья едва ли не до хруста, пока Рудольф наконец не прекращает отбрыкиваться и не затихает.

– Аккуратнее, сукин ты сын, – шипит он сквозь зубы. – Руки мне решил сломать?

Давно пора, – рассеянно думает Штефан. А еще – как следует разбить эту наглую физиономию, чтобы и места живого на ней не осталось. Чтобы не смотрел сейчас снизу вверх так спокойно и не улыбался с таким пьяным самодовольством, будто это он тут – хозяин положения. Смешно. Смешно до злости, потому что Штефан даже в страшном сне не готов ни в чем, ни на йоту уступать этому недоразумению. На какую-то долю секунды ему кажется, что он вот-вот потеряет над собой контроль и выместит на Рудольфе всю накопившуюся за годы обиду. С каким же удовольствием он сломает пару-другую ребер заносчивому болвану, которого только по недоразумению называет другом, со всей силы приложит его головой об стену, а потом вцепится в горло. И будет держать до тех пор, пока не удостоверится в своей окончательной победе.

Его ладонь уже ложится на шею, прямо на вздымающийся кадык, и слегка сдавливает. А потом отпускает, потому что Штефан ловит себя на совершенно дурацкой мысли: как ни крути, но весь этот творящийся между ними абсурд ему все-таки нравится. Нравится чувствовать, как извивается под ним худощавое жилистое тело, такое теплое и живое, как льнет, прижимается и снова откидывается назад. Как костлявые коленки в кои-то веки не метят ему в бок, а почти ласково трутся о бедра. Как его обнимают, хватают, тянут на себя, как короткие обгрызенные ногти с силой впиваются в его плечи. Штефан случайно перехватывает помутневший, полубезумный взгляд, и в его голове будто тумблер щелкает, выкручивая усилитель на одиннадцать, – как если бы это его только что схватили за горло.

Он пытается увернуться, но Рудольф обнимает его за затылок и прижимает его голову к своей шее, вплетает пальцы в нещадно растрепанные волосы. В нос бьет кисловато-горький запах штефановских сигарет, алкоголя и пота, – обычное сочетание, Штефан к нему привык и даже не морщится. Штефан привык и к мысли о том, что так Рудольф всего лишь отворачивается, пытается спрятать лицо, но все же хочется думать, что вот прямо сейчас, в эту минуту, Рудольфу просто хочется прикосновений, хочется ощутить тепло Штефана и его ласку. Рудольф будто бы даже и сам пытается быть ласковым, сам подается навстречу и отрывисто шепчет над ухом – или просто стонет? Не разобрать, когда прямо в висках так оглушительно что-то стучит.

– Ох, Руди... – бормочет Штефан, утыкаясь носом в его шею, и в этом севшем, охрипшем шепоте куда больше интимного, чем в самых торжественных признаниях в любви.

Дальше ему становится уже не до разговоров.

Штефан думает, что... Хотя нет. Сейчас Штефан может позволить себе ни о чем не думать.

И только на утро, когда Рудольф спросонок со всей дури двинет ему пяткой в бок, а Штефан в отместку спихнет его с кровати на пол и потащится в душ, в голове будет вертеться одна-единственная мысль: «За каким хреном я во все это ввязался?»

* * *

Чем дальше они пробирались вглубь ярмарки, между крикливыми продавцами и цветастыми палатками, тем меньше у Штефана оставалось разумных доводов в пользу этого мероприятия. Черт побери, он рассчитывал на формальную деловую встречу, и то подписался на нее только из исключительной щедрости своей души, как единственный этнический венгр в компании, а не на вакханалию. В его планы не входила душная шумная толкучка, стилизованная под какое-то ебучее Средневековье.

Миклош Надь мог сколько угодно заливать про «возвращение к истокам» и «истинный национальный дух», мешая слезы умиления с крепленым вином в бумажном стаканчике. Ничего, кроме брезгливости, он не вызывал.

Равно как и окружающая обстановка. Все эти шатры, лотки, горы вышитого разноцветного тряпья и кривой глиняной посуды, разряженные в нелепые шмотки зазывалы, выкрикивающие на венгерском самые идиотские речевки, какие только можно было себе представить, – все это казалось Штефану жалким и несуразным. Он уже сбился со счета, в который раз пообещал себе по возвращении в отель как следует отмыться. И закинуться таблетками от головы, потому что визгливые голоса, смешанные с громкой музыкой из хрипящих динамиков, казалось, успели просверлить дырку в его черепе.

– Istenem, milyen szép!^[1]

От громкого вскрика прямо у себя под ухом Штефан вздрогнул и болезненно поморщился. Это было уже слишком. И он бы высказал все, что накипело за последние два часа, но увы. Миклош, со счастливыми глазами вцепившийся в вышитую жилетку, все равно бы не внял дружескому совету заткнуться. Он с неподдельной нежностью во взгляде вертел в руках эту тряпку, которая ему все равно была мала на три размера, теребил мелкий узор из шнурков и тесьмы, и параллельно успевал о чем-то ворковать с продавщицей. Та глупо улыбалась, одергивала сползающий с плеча красно-зеленый передник и беспрестанно поддакивала.

В какой-то момент на Штефана снизошло озарение, что или он уносит ноги подальше от этого дурдома, или он за себя не отвечает. Наверное, на эту мысль его навел дородный дядька, в своей отороченной куцым мехом войлочной шляпе больше похожий на провинциального сутенера. Он широко улыбался, демонстрируя нехватку пары верхних зубов, и тыкал Штефану под нос переносной лоток с крохотными глиняными свистками.

– Jó napot, uram^[2], – радостно возвестил он, источая потрясающий запах перегара, жареного мяса и чеснока.

– Иди нахуй, – улыбаясь как можно шире, выдохнул Штефан, и поспешил ретироваться. О Миклоше он в этот момент не думал. Тот все равно еще не скоро хватится. Как минимум – пока не обслюнявит все цветные тряпки.

Нет, на самом деле, этот фестиваль был даже... милым. В каком-то смысле. Будто оживший кусочек истории в самом сердце современного Будапешта. Никому уже давно не нужны вышитые пруслики и поджаристый кюртешкалач на вертеле, но здесь они все еще смотрятся уместно. Как старое бабушкино рукоделие, которое изредка вытаскивается из пропахшего нафталином сундука, бережно рассматривается – и убирается обратно. Яркие краски, громкая незамысловатая музыка, чьи-то голоса, чей-то смех, – все это было ужасно нелепым и наивным, но при этом – по-своему очаровательным.

Просто Штефан на этом празднике жизни был чужим.

Последний раз он был в Венгрии больше, чем полжизни назад – как сел в автобус до Вены, так и не возвращался больше. А там ему было уже не до плясок на ярмарках и гуляниях. Вот и вышло, что от венгерской культуры он отвык, а к австрийской или немецкой так и не привык. И теперь бесился

Отвлекло его что-то непонятное под ногами. Штефан даже остановился, с удивлением рассматривая носки своих ботинок. Трава. Под ними была трава. Не аккуратно подстриженный насыпной газон, привычно огороженный табличками «Не ходить!», а самая обычная трава, растущая неравномерными клочками. Местами она почти стлалась по земле мягким зеленым ковром, а местами длинные жесткие стебли торчали вверх, задевая штанину.

Штефан даже не сразу понял, что он отошел в сторону от скопления торговых площадок, и теперь стоял с краю небольшой расчищенной поляны. Видимо, здесь проходил танцевальный конкурс или что-то в этом роде, потому что посередине поляны топталась стайка девиц в национальных платьях, а рядом пара мужчин, совершенно не национального вида, переругиваясь, копались в огромной аудиосистеме.

Заметив Штефана, одна из девиц сцапала что-то с раскладного столика, и подбежала к нему.

– Próbálja ki, uram^[3], – она широко улыбнулась, обеими руками протягивая ему кружку с подогретым вином.

Штефан кивнул в ответ и взял кружку, даже через толстые керамические стенки которой чувствовалось тепло. Вино было темным, почти черным, и пахло оно ягодами и совсем чуть-чуть – пряными полевыми травами.

– Inni^[4], – повторила девушка и неожиданно рассмеялась.

Ее большие черные глаза заискрились лукавством – и Штефан поневоле залюбовался. Она была всего лишь подделкой на старый фольклорных образ горячих мадьярок, но – до чего же красивой подделкой! Ее темные кудри, небрежно перехваченные на затылке красной лентой, унизанные звенящими браслетами тонкие запястья, пышные оборки на высокой груди, – только на картинках в глянцевых журналах бывают такие женщины. Но Штефану всегда нравились красивые картинки.

– Inni.

«Пей», – с издевательским смешком подхватил в голове чей-то чужой голос.

И Штефан медленно отхлебнул из кружки терпкое, сладковато-пряное вино. Оно густой плотной пеленой обволокло горло и приятно согрело изнутри, легкой пьяной дымкой отдавая в голову. Штефану даже показалось на секунду, что у него с непривычки зазвенело в ушах, и только потом он понял, что это техники наконец закончили возиться с аудиосистемой, и из массивных колонок зазвучали мотивы чардаша.

Девчонка унеслась к своим товаркам, только изящные сапожки прошуршали по траве. А прямо возле уха радостно прогремел голос:

– Гошпотин Рац!

* * *

– Гад ты, Руди, – вздыхает Штефан и запускает ладонь в волосы, взъерошивая идеально уложенную шевелюру.

Если смотреть издалека, кажется, будто Рудольф в ответ ему скалится в кривой усмешке. Мол – ага, гад, да еще какой. Всем гадам гад, и другого такого вы не найдете, даже если очень постараетесь. Вот Рудольф и смеется торжествующе и злорадно, зная, что равных ему нет.

Перекошенная ухмылка застынет на его лице надолго.

Штефан молча натягивает резиновые медицинские перчатки и наклоняется над ним. Не без усилия разжимает намертво сведенные челюсти. Двумя пальцами открывает пошире один глаз и поворачивает голову вбок, проверяя, что зрачки не реагируют на свет. Потом повторяет эти манипуляции.

Все кончено. Глазные яблоки неподвижно застыли, зрачки расширены, губы посинели. Через пару часов наступит трупное окоченение, а пока Рудольф даже почти неотличим от живого. Разве что в кои-то веки он молчит и не огрызается. Кто бы мог подумать, что тихим и безобидным его смогла сделать только смерть.

Штефан мысленно усмехается удачной, как ему кажется, шутке, и отворачивается. У него еще куча дел. Нужно пройтись везде салфеткой, чтобы стереть отпечатки пальцев, помыть лишнюю посуду, стряхнуть с кресла возможные волокна его собственной одежды и волоски. А потом позвонить Келеру, который прямо сейчас занимается его алиби.

И – успеть на восьмичасовой поезд до Берлина. Пусть все оставшиеся дела расхлебывают его адвокаты, это их работа.

Когда последний стакан, тщательно отмытый и высушенный полотенцем, возвращается на полку в шкафу, Штефан устало трет виски и возвращается в гостиную. Подхватывает с подлокотника свое пальто и напоследок бросает сквозь зубы:

– Эх ты, Руди.

* * *

Помятая сигарета прогорела еще на пару миллиметров, и длинный столбик пепла осыпался прямо на лакированный носок ботинка. Штефан не обратил на это внимания, снова затягиваясь. От прогорклого вонючего дыма нещадно драло горло и уже начинало щипать в носу, но за столько лет постоянного курения всякой отравы и не к такому пришлось привыкнуть.

Стоять столбом и скуривать третью сигарету подряд ему надоело. Да и ждать Германа, чтобы тот отвез их в гостиницу, смысла уже не было. Этот идиот все-таки поддался на очарование смазливых разряженных девиц и крепкого вина, и потому сейчас был совершенно бесполезен. Ничего, Штефан не гордый, Штефан и такси мог вызвать, а как доберется этот малолетний пьяница – ему, честно говоря, было наплевать.

Он поморщился от яркого солнечного света, бьющего прямо в глаза, и отвернулся.

День подходил к концу, и фестиваль постепенно сворачивался. Рабочие суетились вокруг полуразобранной сцены и громко спорили между собой, надо ли на ночь скатывать искусственный газон или так оставить. Мимо просеменил толстый торговец свистками – в своей обычной мешковатой куртке и с огромным баулом в руках его вообще было не узнать. Постепенно собирали свои манатки и остальные. Пестрые палатки схлопывались и убирались в багажники подъезжающих автомобилей, и ярмарка постепенно редела.

В паре шагов от Штефана суетился какой-то мальчишка, лет двадцати, не больше, все пытающийся затолкать в потрепанный рюкзачишко складную табуретку. Табуретка никак не помещалась, постоянно разваливаясь в руках и путаясь в лямках, парнишка тихо ругался себе под нос, но не сдавался. Его скудное барахло было раскидано по всему прилавку, и вместе со своим владельцем, похожим сейчас на взъерошенного воробья, производило на редкость глупое впечатление. Очередной нищий студентик, пытающийся подзаработать продажей самодельных безделушек зажравшимся увальням, – помилуйте, какая очаровательная картина.

Штефану даже стало любопытно. Он вальяжно подошел к прилавку и мельком окинул взглядом скудный ассортимент. Внезапно, но парень продавал не очередную вышивку, и даже не глиняные сувениры, а музыкальные инструменты – Штефан не был знатоком, чтобы прямо так сходу сказать, как точно они назывались. Флейта? Кларнет?

– Свирель, – подсказал голос.

Да, точно. Свирель. С десяток простеньких, но аккуратных свирелей разного размера, вручную вырезанных то ли из камыша (и где только взял?), то ли еще из какой-то легкой полой древесины. На тщательно ошкуренной и залакированной поверхности даже был заметен узор из тонких прожилок, а вокруг ровных игровых отверстий явно прошлись кисточкой, слегка затемнив морилкой для красоты.

Парнишка замер, выжидающе таращась на Штефана, но не проронил ни слова. Это было странно, но он не расхваливал свой товар, не совал в руки разные варианты, посложнее и наверняка подороже, даже не пытался лебезить перед «урамом». Вот будет смешно, если окажется, что он сегодня так ничего и не продал.

– Mennyit?^[5] – вырвалось у Штефана, и он сам удивился. Собственный голос показался ему чужим, таким мягким и певучим он был, плавно растягивающим слоги, а не привычным истерично-лающим.

Штефан взял одну свирель в руки и повертел, рассматривая со всех сторон. Будто вообще впервые в жизни видел подобное – или наоборот, будто встретил что-то давно забытое. Он даже не сразу почувствовал, как ему на плечо легла тяжелая ладонь и крепко сжала. А когда все-таки почувствовал – то уже ничему не удивлялся.

Если подумать, ему ведь нахрен не нужна дурацкая самодельная дудочка. И ярмарка не нужна, его уже заебал весь этот фарс. Ему ничего из этого не нужно. Ни взъерошенный студентик со своими сраными деревяшками, так омерзительно похожий на него самого, ни девица, сжимающая обеими ладошками кружку с вином, ни шуршащая под ногами все-таки искусственная трава. Ни Венгрия не нужна. Он, Штефан Рац, уже имеет все, и ни в чем больше не нуждается.

Он, Штефан Рац...

Кто-то громко крикнул по-венгерски: «Вырубай!», и ослепительное «солнце» погасло. Но не сразу, а постепенно, с секундными паузами выключаясь рядами мощных светодиодных ламп. Теперь стало видно, что они ровной шахматной сеткой крепились к арматуре огромного стеклянного купола, накрывшего всю территорию фестиваля. Штефан вспомнил, как читал в газете про это сооружение – уникальное в своем роде, с собственным микроклиматом, имитирующим настоящие природные условия.

Ему, Штефану Рацу, скоро стукнет шестьдесят. И у него есть все, что ему нужно.

Когда шершавые подушечки пальцев гладят его по щеке, мягко очерчивают линию скул и зарываются в коротко подстриженные волосы на висках, – ему снова тридцать. У него есть многое. Маленькая, но гордая наркотическая империя, своя квартира в центре мегаполиса, куча денег и еще больше – перспектив. Ему нужно еще совсем немного. Ему нужно не лишиться того, что у него уже есть.

Когда обкусанные губы трогает почти незаметная усталая улыбка, ему снова двадцать. И у него нет ничего.

Штефану Рацу скоро исполнится шестьдесят. И не то чтобы у него было хоть что-то, кроме спрятанной в карман гладко обструганной деревянной трубки с шестью отверстиями.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

[Shax-r]

Я просто оставлю это здесь.
www.tohostage.com/elisabeth/

КАКДОЖИТЬБЛЯТЬ
Мне уже надо это увидеть

@темы: #Elisabeth

---

[Killing you softly]

Всем доброго времени суток.

Эм... Я пришла к вам с несколько необычным предложением. Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но я хотя бы попытаюсь. Как вам идея собраться всем миром, кто тут есть, и скинуться на покупку ДВД? Как мне известно, ДВД сам по себе дороговат (но не настолько, как кажется!), около 10 тыс. рублей с доставкой? А сколько нас тут в группе? Можно попытаться собрать денюжку и на всех купить один диск.
И можно ещё поспрашивать в дружественных группах людей, чтоб быстрее было.
В фандоме Дворецкого, например, так делали (правда, там покупали трансляцию, но всё равно).
Как вам идея? Только не бейте, никого ни к чему не принуждаю

@темы: #Elisabeth

---

[little.shiver]

Я не могу умиляться одна

+3

@темы: #фото, #Yoshio Inoue, #Shirota Yu, #другие исполнители роли Тода

---

С днем рождения, Kristenlain!

[little.shiver]

Свет очей наших, спасибо за все) За то, что с нами здесь и сейчас, за то, что любовь к Фурукавушке и Широте – часть жизни, за теплую улыбку и талант, за блестящие арты, которыми мы восхищаемся, за то чувство неодиночества, которое дарит только общение с такими же спятившими, как и ты сам
Любви и света по жизни, поменьше бед и побольше красивого вокруг и рядом, и чтобы самое важное и нужное не заканчивалось)
Уруруруруруру! С днем рождения, Kristenlain!

@темы: #фото, #RPS, #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa

---

Дезертир по жизни

[little.shiver]

Название: Дезертир по жизни
Автор: little.shiver
Фандом: «I am machine»
Персонажи: Штефан Рац/Рудольф Габсбург
Размер: драббл
Категория: ой, не похер ли? я все равно скажу, что они пидорасы
Рейтинг: G
Жанр: болтология

Читать

— Ты дебил?

Он как будто спрашивает, но на самом-то деле все давно знают эту прописную истину.

— Ага. Бинт подай.

Все как всегда. Мир не сошел с ума, даже не тронулся, и вовсе и не пытался сдвинуться, — он просто в одночасье перевернулся. Перевернулся, когда двадцати с лишним лет отроду мальчишка, напившийся в баре, решил, что жизнь ему не мила без качественного мордобоя. А отлупив первого попавшегося под руку сомнительного вида пьянчужку, позвонил по последнему номеру из очень короткого списка контактов.

— Может, сначала промоем?

— Ой, да я тебя умоляю, это вообще царапина, я просто мать не хочу пугать.

— Как знаешь.

Штефан забрал его прямо от входа. Помятого на вид, замерзшего, какого-то взъерошенного, с виду — трезвого, но это скорее сказывался опыт. Руди даже "спасибо" не сказал. Как будто подавится им.

— Куртку-то видел свою?

— Ну видел. Нормальная куртка, чего ты прикопался.

— Ага, нормальная! Да у нее шов разошелся!

— Так это на подкладке. Снаружи-то целая.

— Ты рукав видел вообще?

— Отъебись, а? Тоже мне, мамочка нашлась.

Штефан фыркнул. Обижаться он не привык.

— Да бога ради, больно-то ты мне нужен, — ляпнул от балды, даже не подумал толком, просто вырвалось, но Рудольф ощетинился, и выдернул из рук протянутый бинт.

— А не нужен, так и не надо было меня забирать!

— Угомонись, истеричка. — Штефан беззлобно усмехнулся и протянул следом непрозрачный флакончик с зеленой наклейкой.

— Просто полей, она даже шипеть не будет.

Руди недоверчиво глянул на этикетку, затем открутил и попытался понюхать жидкость через узкое горлышко.

— А вот это ты зря. Если как-нибудь сунешся вот так носом в кокаин, то поминай как звали через пару минут.

Штефан притащил из кухни кусок ваты, отобрал бутылек и принялся вспоминать все, что учил когда-то по оказанию первой помощи при ушибах и незначительных ранениях. По всему выходило, что он и правда раскудахтался как наседка — ссадины на кулаках у Рудольфа были едва заметными, гематомы образоваться не успели, да и похоже было, что ему самому досталось в разы меньше, чем многострадальной куртке.

И все же просто так сидеть он не мог, поэтому хлопнул больного по колену, чтобы не дергался, вцепился в руку и, подтянув за запястье к себе, смоченной ваткой промокнул подсохшую кровь и сукровицу. Замотав поверх бинтом, принялся с той же внимательностью за вторую.

— Ну, вот и готово. А вот с этим я тебе не помощник. — Штефан кивнул в сторону куртки с разошедшимся на плече швом. Очевидно, пьяным был оппонент Рудольфа или нет, но по крайней мере поначалу он точно пытался отбиться от нерадивого горе-обидчика. И походя чуть не оторвал рукав. Штефан усмехнулся, вспомнив, что раньше Рудольфа бы приняли за дезертира. Благо, времена были уже совершенно не те. Да и кто в здравом уме покусился бы, зная, кто перед ним на самом деле?

— Да нормальная она, — Рудольф хмуро оглядел потрепанную куртку. Заморачиваться с ремонтом не хотелось. Покупать новую — и подавно.

— Ну не пойдешь же ты в ней? — Штефан, казалось, ужаснулся. И по тому, как он выглядел (в половине второго ночи, вытащенный из кровати, он был одет так, словно собирался на прием к министру финансов, не меньше) ожидать иной реакции было бы глупо. Рудольф решил оставаться принципиальным до конца.

— Она нормальная. И она моя. Чего ты докопался, я же не тебя пытаюсь одеть.

— Боже упаси! — Штефан закатил глаза. — Но, Руди, я нормально тебе плачу, ты и сам занимаешься много какой ерундой, да и твой отец, кажется, не отказал тебе в содержании. Вот скажи мне одну вещь: почему ты отказываешься выглядеть как человек?

— А я и выгляжу. Ты просто нормальных людей давно не видел.

— Руди. Одна куртка. Полчаса твоего времени. Любой магазин. — В его глазах даже зажглась искра надежды, и ка же чертовски приятно было ее потушить.

— Иди к черту. Я никуда не собираюсь.

Штефан театрально вздохнул, но чувствовалось в этом и искреннее раздражение.

— Руди, вот серьезно. У тебя достаточно денег, чтобы покупать своим шлюхам квартиры, чтобы пить каждый день, чтобы выкидывать их на улице из карманов, удивляясь, какого черта эти бумажки так сильно мешаются, но чтобы ты взял и купил что-то действительно тебе нужное — тебя с места не сдвинешь.

Рудольф посмотрел на него, удивленный отповедью. И понимающе усмехнулся.

— А я тебе расскажу.

— Сгораю от нетерпения.

Руди оскалился в жутковатой улыбке и придвинулся поближе, глядя Штефану прямо в глаза.

— Ты прав: я могу купить все, что угодно. Все, что продается за деньги, даже просто в теории, может быть моим. Весь мир у меня в кармане. — Руди говорил, все сильнее приближаясь и стискивая кулаки все яростнее. На правом проступила через слой бинта кровь. — Только он мне не нужен, понимаешь? Он мне нахрен не сдался. Я не хочу и никогда не хотел иметь все. Я хочу иметь только то, что мне нужно.

Рудольф поднялся, нависая теперь над сидящим на диване Штефаном, и покачал головой, разжимая кулаки и успокаиваясь.

— Да я и не знал, что ты такой философ, — Штефану потребовалось всего полсекунды, чтобы стереть с лица удивленно-завороженное выражение и вернуть маску напускного безразличия. — Я того ли Руди из бара забрал, а?

Рудольф упал обратно в свое кресло и буркнул, не заморачиваясь с ответом:

— Иди в жопу.

Штефан громко рассмеялся.

— А вот теперь узнаю.

Он сложил бинты обратно в аптечку и поднялся, чтобы унести все на место.

— Виски принеси, — крикнул ему вслед Рудольф, потирая ноющие костяшки.

Штефан отсалютовал ему средним пальцем:

— Всенепременно, ваше величество!

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

Пройди по моей могиле

[Shax-r]

Одна попытка написать что-то хорошее про моих любимых долбоебов уже была. Собственно, она вылилась в «How low can you go?» – то бишь, в объяснения, почему ничего хорошего быть как раз-таки не могло.
И мне б на этом успокоиться, смирившись с тем, что своих персонажей я слишком люблю мучить (в лучшем случае – до смерти), нооо... Нет.

Название: Пройди по моей могиле (оптимистичненько, да)
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Персонажи: Штефан Рац, Рудольф Габсбург
Размер: мини
Категория: слэш
Рейтинг: G
Жанр: мозгоебство, все-таки АУшечка (по понятным причинам)... или нет?
Краткое содержание: И снова – пара слов о нежно обожаемых кошмарах. Только теперь уже с другой стороны.
Примечание: В дремучем Средневековье бытовало поверье, что место захоронения каждого человека заранее предопределено, и если кто-то пройдет там, где в будущем будет располагаться твоя могила, – ты это почувствуешь. Из этого поверья в 18-м веке и родилось устойчивое выражение «Someone is walking over my grave» – ощущение холодка по коже в тот момент, когда кому-то приспичило потоптаться там, где тебя похоронят.

Посвящение: моему ненаглядному чудовищу, вдохновляющему меня на всякие извращения.

Читать

Walk with me to the end
Stare with me into the abyss
Do you feel like letting go?
I wonder how far down it is
(c) Three Days Grace – You Don't Get Me High Anymore

От Штефана у Рудольфа мурашки по загривку. Такие мелкие, неприятно-болезненные покалывания, будто кто-то пытается выбить на его коже татуировку, только почему-то без краски, да к тому же – ледяной иглой. Это вам не «Sex & Drugs & Rock & Roll», и даже не «Fuck you» на весь лоб, – Рудольф часто шутит, что именно такие татуировки он бы себе и сделал, если бы видел в них необходимость, – это неаккуратное чернильное пятно, расползающееся от шеи, по плечам и дальше вниз по спине.

От Штефана за километр несет самоуверенностью, еще сильнее, чем табачищем, когда он рядом – невозможно не проникнуться его потрясающей харизмой. То, как он улыбается, обнажая белоснежные зубы, как громко смеется низким грудным смехом, как щурится при этом, отчего в уголках глаз образуются веерные морщинки, – все это призвано очаровать и расположить к себе любого.

А у Рудольфа мороз по коже.

– Штефан, обаятельная ты дрянь, – бормочет он себе под нос и качает головой, доливая в стакан остатки виски.

* * *

– До завтра, ладно? – голос в коммуникаторе срывается на короткие гудки.

Рудольф привык к тому, что этого «завтра» в любой момент может не стать. Люди в его жизни вообще надолго не задерживаются, если не считать близких родственников. Хотя и тут как посмотреть – старшая сестра благополучно свалила за океан, и звонков от нее по полгода не дождешься.

Люди исчезают, когда им становится ясно, что ловить здесь нечего. Можно даже не утруждать себя запоминанием лиц. Рудольф не строит из себя блаженного, и он не настолько глуп, чтобы катать на своей шее всякого приживалу. Не то чтобы ему это сложно или накладно, просто – противно. Он и без того знает, что не является красавчиком, гением или просто интересным собеседником, вот и не надо лишний раз ему об этом напоминать. Так что недалекие псевдодрузья быстро отправляются в пешее эротическое.

А Штефан вот уже который год ухитряется себя не выдать.

Штефан совершенно точно не может быть исключением. Как раз таки он лучше всякого другого подходит на роль «приживалы» и «псевдодруга». Но Штефан, мразь такая, даже на такси отказывается брать у Рудольфа в долг, разве что выпивку иногда заказывает за его счет, но господи, Штефан так мало пьет, что предъявлять ему эти траты будет попросту смешно.

В неискренности Штефана нет ни малейших сомнений, но и подловить его на ней не получается. И Рудольфа это злит. Рудольф заебался искать подвох.

– Подбросишь меня до дома? – спрашивает он как можно более непринужденно, а сам при этом украдкой косится на лицо Штефана, наблюдая за его реакцией. – Совсем забыл, что моя машина в ремонте.

Широкая ладонь со всей силы лупит по рулю, а сам Штефан разражается возмущенной тирадой:

– А раньше ты не мог мне это сказать?! Никуда я тебя не повезу, мне вообще в другую сторону! Тоже мне, нашел бесплатного извозчика. Да я и так трачу на тебя своей время, нервы и бензин, поэтому сделай милость, хотя бы иногда думай, блять, наперед! – он очень правдоподобно хватается за сердце. – И никакой моральной компенсации за мои страдания! Даже спасиба от тебя не дождешься, черствое, неблагодарное ты животное!

На светофоре его машина, нарушая все мыслимые правила, не тормозит, а с визгом разворачивается на сто восемьдесят градусов и мчит в противоположную сторону.

– Не ори и не пытайся трахнуть мне мозг, – Рудольф беззлобно фыркает и морщится, прижимая ладонь к виску. От громких воплей у него уже начинает болеть голова. – Не найдешь. Так что не трать время на фантастику.

Рудольф заебался все время ждать и ждать, гадая, когда же и Штефан испарится из его жизни. Этот говнюк ведь даже попрощаться не соизволит.

Этот говнюк со своим высокомерием... бесит.

* * *

Больше бесит только то, что Штефан во всем лучше. Штефан ухожен и красив, и даже недостатки внешности, которые того же Рудольфа сделали ли бы совсем несуразным пугалом, придают ему определенный шарм. У Штефана изворотливый ум и развитая интуиция, в сочетании с богатым жизненным опытом они делают его практически гением. Штефан дьявольски удачлив, а если и нет – то дьявольски старателен, и его старания вознаграждаются сполна.

Ничего из этого у Рудольфа нет.

Рядом с блистательным Штефаном Рудольф – и впрямь всего лишь несуразное пугало, что-то вроде страшненькой подружки, которую везде таскают с собой, чтобы на ее фоне казаться еще выигрышнее.

И Рудольф бы завидовал, в открытую завидовал, если бы зависть начисто не перебивалась другим чувством – полнейшим непониманием того, он-то нахрена Штефану нужен?

Сложно представить что-то, в чем Штефан бы нуждался.

– Есть че пожрать? – в полукруглой арке, отделяющей кухню от гостиной, появляется довольно лыбящаяся физиономия. – Умираю с голоду.

– Пожрать нет, есть нажраться, – Рудольф кивает на грязные стаканы в раковине. – И яйца в холодильнике. Хочешь есть – готовь себе сам.

Штефан картинно закатывает глаза. Вид у него, как у аристократа, которому вдруг какие-то крестьяне посмели заявить, что булки не растут на деревьях, суп сам по себе не варится, а цыпленок не прыгает в жаркое уже ощипанным.

– Если ты когда-нибудь увидишь меня на кухне с поварешкой, – он вкрадчиво улыбается и приобнимает Рудольфа за плечи, – я тебя убью. Потому что ты слишком много знаешь.

– Если я когда-нибудь увижу тебя на кухне с поварешкой – я брошу пить, – парирует Рудольф, но руку не спешит стряхивать.

Мышцы плеч ощутимо напрягаются и деревенеют, как будто все сложнее становится просто держать себя в руках, вести непринужденную болтовню, зубоскалить и шутливо подпихивать товарища в бок острым локтем. И все сложнее – не думать о сильных теплых пальцах, крепко сжимающих плечо. Не представлять, как они поднимутся выше вдоль шеи, погладят по затылку, взъерошат волосы.

От одной только мысли об этом загривок покрывается мурашками.

– Ну так что там насчет пожрать? – благодушно улыбается Штефан и на всякий случай прикрывается второй рукой, справедливо предвкушая затрещину.

Штефану нечего поиметь с Рудольфа, – кроме, разве что, его самого, – но и эта выгода сомнительна.

* * *

Иногда, когда Рудольфу случайно удается заглянуть Штефану в глаза, он видит в глянцевой темной радужке собственное искаженное отражение. И собственные же глаза. Наверное, занятная получилась бы рекурсия – отражение в отражении и еще в отражении.

Какие только идиотские мысли не лезут в голову посреди ночи, когда вдруг обнаруживаешь, что не у тебя одного тут бессонница разыгралась. В голове сразу рождается тысяча и один вариант того, как можно съязвить на тему «вот и старость наступила», но прежде – еще хотя бы пару секунд смотреть на свое отражение в бликующих темных глазах.

В такой темноте и с такого расстояния деталей не разглядеть, поэтому в какой-то момент Рудольфу начинает казаться, что его собственное лицо в этих бликах становится похожим на лицо Штефана.

– Я к тебе завтра заскочу? Все равно мне утром по делам на соседнюю улицу надо будет.

Постепенно Рудольф начинает замечать, что Штефана становится слишком много. Они видятся по несколько раз в неделю, иногда мельком, на бегу, успевая только поздороваться да обменяться парой колкостей. А иногда застревают на чьей-нибудь квартире на целый день, даже носа не высовывая, пока один из них наконец не взвоет.

Благо, действовать друг другу на нервы у обоих получается превосходно.

– Руди, ирод ты проклятый! – стенания Штефана слышны даже из соседней комнаты. – Ни совести у тебя, ни сердца, ни мозгов!

Рудольфу проще. Он в любой момент может пристроиться в самой неудобной позе, – верхом на подоконнике или полуголым на разобранной кровати, – с планшетом и погрузиться в работу. И пусть весь мир подождет.

– Отъебись, я занят.

– Чем, просиживанием жопы на моей кровати? Сгинь в душ, нечистый, от тебя перегаром разит!

Весь мир. Кроме Штефана.

Потому что Штефана в этом мире слишком много.

Штефан всегда где-то поблизости: на соседней улице, на другой половине кровати, на другом конце радиоканала, – и это раздражает. Уже хотя бы тем, что Рудольф постепенно начинает к этому привыкать.

* * *

В какой-то момент Рудольф обнаруживает в кармане своей куртки ключи от штефановской квартиры – и даже не может вспомнить, при каких обстоятельствах они туда попали. Должно быть, сгреб с тумбочки вместе с флаконом таблеток. Их надо бы вернуть владельцу, зачем ему таскать с собой лишний хлам, да все никак подходящий случай не подворачивается. Штефан ужасно занят, последнее время они видятся в офисах, да в барах, где Рудольф нещадно надирается, будто пытаясь заглушить в себе что-то, а если им и удается доползти до квартиры – тут уже не до ключей. Сразу вспоминается, что в мире существует множество куда более интересных занятий. Например, прямо в одежде повалиться на кровать и уснуть.

В жизни Рудольфа появляются и закрепляются вещи, о которых он раньше и подумать не мог. Постоянная, хоть и специфическая, работа. Какие-то важные люди, называющие себя бизнесменами, и трясущийся сброд, называемый клиентами. Сомнительные грязные притоны. Сверкающие стерильно-белым аптеки. У всего этого множество форм, но лицо одно.

Лицо Штефана Раца.

И в какой-то момент Рудольфа это не на шутку пугает.

О том, что надо бы наконец вернуть ключи, он забыл уже пару месяцев как.

Он по-прежнему просыпается среди ночи и напряженно всматривается в чуть грубоватые, но все равно ужасно обаятельные черты лица. В плотно закрытые веки, за которыми – его собственное искривленное отражение на дне темных провалов. А потом – так же быстро засыпает снова.

Привычка – единственное слово, которое приходит на ум.

– Доктор Хайнеманн? Да. Да, это я. Доктор, когда мы с вами сможем встретиться?

* * *

На утро он опять просыпается (хотя судя по его внешнему виду – восстает из мертвых) совершенно разбитым. На автопилоте добирается до умывальника, споласкивает лицо ледяной водой и долго трет глаза. О бритье в таком состоянии помышлять даже не приходиться, если он не хочет располосовать себе всю морду непослушными руками.

И долго соображает, что из последних его воспоминаний было реальностью, а что – просто приснилось.

Все эти люди, заговоры, разборки, какие-то странные полуподвальные комнатушки, обдолбанные шлюхи, смеющиеся небритые итальянцы, железные руки, провода в затылке, неправдоподобно горькая выпивка. Все это то ли происходило с ним уже когда-то, то ли еще нет, то ли никогда не.

Во всяком случае, Штефана там нет, что не может не радовать. Штефана и так чересчур много, заебал уже, рожа его самодовольная.

Рудольф проводит ладонью по своей щеке и критически осматривает в зеркале двухдневную щетину.

У его отражения худое бледное лицо, едва заметный шрам над левой бровью и кривой нос. У него черные синяки под глазами и застывший напряженный взгляд. Его отражение понимающе ухмыляется и чуть заметно качает головой.

Его отражение подносит к виску пистолет и нажимает на спуск.

– Да пошли вы все... Нахуй.

Рудольф раздраженно фыркает и трясет головой. Нахуй. Нахуй это все.

Нахуй эту уебищную жизнь, нахуй эти уебищные неполноценные сны, которые оставляют после себя только сухость во рту, головную боль, – и ощущение, как будто чего-то не хватает.

Когда Рудольф понимает, чего, – ему становится смешно. Он треплет себя по голове, взлохмачивая волосы, и передергивает плечами, как от холодка, пробежавшего вдоль позвоночника вверх к затылку.

Привычка – худшее, что может приключиться с человеком. Хотя бы потому, что расставаться с ней иногда попросту не хочется.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

[little.shiver]

Не то, что заказывали, а то, что захотелось. На самом деле, я и правда пытался в запонки, но срать мое воображение хотело на эти запонки. А вот фильм вспомнился весьма кстати. Красивый фильм, и Абель Корженевски написал к нему саундтрек, после которого я просто не смог устоять. Очепятки спишем на то, что я сплю, общую бредовость повествования — на скудность фантазии и редкие потуги в писанину. Про посвящение я уже даже не пишу: ясен пень, что винить я всегда и всюду буду исключительно вас, потому что придумать мужчину, в которого я мог бы влюбиться — это преступление фантастической тяжести. Скажите спасибо, что я просто пишу про него плохие тексты, а не в полицию жаловаться пошел. С любовью, ваше ненаглядное чудовище.

Название: Одинокий мужчина
Автор: little.shiver
Фандом: «I am machine»
Персонажи: Штефан Рац/Рудольф Габсбург
Размер: драббл
Категория: джен (с натяжкой — пре-слэш)
Рейтинг: G
Жанр: драма

Читать

Край лакированных ботинок опускается на промерзшую землю, покрытую легким налетом бело-серого пепла. По правде, сказать бы, что это снег, но от снега у них давно уже ничего не осталось, даже в этом несчастном захолустье вдали от города. Цивилизация выедает себя по частям, и лучшее — самый смак — съедено первым как десерт. Сильные мира сего потому и сильные, что никогда не откладывают самое вкусное напоследок. Ужасные дети. Ужасные родители. Впрочем, — всего лишь люди.

Поступь у него мягкая, словно бархатом стелется по заметенной дорожке, оставляя позади вереницу шагов. Его собственный след в истории. Да уж, кто бы узнал — рассмеялся. След в истории, оставленный отпечатком щегольского ботинка сорок четвертого размера на заснеженной дорожке возле центральной части колумбария венского крематория. Смех и слезы. Смех и слезы.

Штефан потуже притягивает друг другу отвороты пальто, но от пронизывающего февральского ветра это конечно слабое утешение. Хотел бы он быть по-настоящему бесчувственным, но холод все еще настигает самым гадким образом, не давая сделаться излишне сентиментальным.

Слышится глуховатое скрежетание кремня в старомодной зажигалке, звонкий щелчок открытого портсигара, слабый выдох. Не простыть у него уже не получится, не замерзнуть — тем более, а вот начать дышать непривычно чистым загородным воздухом без примесей табачного дыма и смога тяжело. Здоровым покойником Штефану быть совершенно не хочется.

Руки замерзают сразу же. Вытащенные из кармана, они даже без жутких морозов сразу же покрываются красными пятнами от малейшего ветерка, и мысль о том, что приехать сюда было логично и правильно, улетучивается с каждой новой затяжкой. Да и урн толком не предусмотрено. Что за люди?

Штефан бродит минут десять, изучая ячейки в удивлении. Раньше ему не доводилось бывать в подобных местах, и даже на кладбище он никогда не был — разве что пил на поминках, но то все банкетные залы. И может быть даже зря? По крайней мере, если не считать жуткого холода, здесь было тихо. Ни тебе постоянных глупых вопросов, ни организационной мишуры, ни воплей и шума с улицы — покой на километры вокруг. И ведь как экономично: с учетом личных вещей на каждого человека — максимум по четверти кубометра. Практичность и изобретательность. Разумеется, исторической природы явления Штефан не знал, да и не особенно собирался интересоваться.

Из толпы людей типа «я хочу все прямо здесь и сейчас» Штефан выделялся разве что своей предприимчивостью. И, пожалуй, терпением. Немногочисленным, но уж какое имелось.

— Разумеется, тебе, засранец, табличку отгрохали будь здоров, — он беззлобно усмехнулся в пустоту, дойдя до нужного мемориала. Впрочем, ничего выдающегося: имя, даты, пара строк на латыни. Сходу Штефан перевода не помнил, но нацарапано было что-то про любящую семью. От внезапно нахлынувшей злости захотелось ударить по камню и расколотить тот вдребезги. Штефан мстительно затушил сигарету на фамилии «Габсбург».

— Я бы многое тебе сейчас сказал, дружище, — Штефан не оставлял попыток в кривляниях до последнего, представляя, как Руди выскакивает из-за надгробия с собственным именем и ржет. Не показываться же перед ним со всеми своими внутренностями — бледно-розовыми, красно-малиновыми, синеватыми и неказистыми. Не харкать же в него своими потугами на чувства, своими попытками сделать лучше. Не говорить же банального «Я по тебе скучаю, дурила ты безмозглый» или «Я купил бутылку, а потом вспомнил, что покойники не пьют». Нет, это было бы слишком. Это было бы слишком для того Штефана, которого Руди знал. Для того, кому все было ни по чем, все у которого было по-простому, без обиняков и сложных афер. Это было слишком и для того Штефана, которого Руди не знал. Того Штефана, который ненавидел морозы, но при первой же возможности приперся на кладбище это недоделанное, где даже места развернуться нет. Где фамильный склеп — это избытки аристократии, и дьявол их всех упаси быть такими расточительными. Из-за своей же проэкологической политики Габсбурги даже похоронить сына не могли в нормальных условиях: только и выделили из общей массы карцером размером с мелкий холодильник.

Штефан ненавидел их всех.

Снегом заметало бессовестно и беспощадно. Ветер пробирался под штанины и ласковым псом облизывал ноги. Стоять становилось невыносимо. Говорить что-то — тем более.

Штефан поднес руку к плите и прижал ладонь к имени человека, которого лишь с максимальной натяжкой мог бы назвать другом. И он сам был виноват в том, что никого ближе истеричного наркомана и алкоголика в его жизни не было.

Сейчас не осталось даже этой малости.

Штефан очень талантливо проиграл партию одиночеству.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

Home again

[Shax-r]

Вообще, начиналось все более чем безобидно. В разное время у меня постепенно накапливались какие-то смишнявые обрывки диалогов, зарисовки на три-четыре предложения, визуальные образы и прочая мелочевка, которую не представлялось возможным куда-либо логично вписать. Но она копилась, лежала мертвым грузом и действовала мне на нервы. Поэтому что? Поэтому я решил просто собрать ее всю в одну кучу и скопом вывалить в текст.

Но поскольку я – это я, то легким движением руки винегрет из смехуечков превратился... превратился винегрет... Нувыпоняли во что. Во что он вообще мог превратиться?

Название: Home again

*

В названии – отсылка к одноименной песенке группы Blackmore's Night. Содержание песенки к тексту прямого отношения не имеет, но атмосферу создает.
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Персонажи: А... Нахрена тут вообще этот пункт?
Размер: мини
Категория: слэш
Рейтинг: а хер бы его знал...
Жанр: боль, тлен, мозгоебство. Мои персонажи меня ненавидят.
Краткое содержание: Есть у Штефана Раца милый его сердцу, нежно обожаемый кошмар.
Примечание: Бидермейер (Biedermeier, «простодушный господин Майер») – художественный стиль, зародившийся в Германии-Австрии в начале 19 века. Если коротко – это помесь ампира и откровенного мещанства, когда все вроде бы дорого и пафосно, но при этом мягонько, уютненько, с кучей тряпочек-завитушек-узорчиков и прочих мелких финтифлюшек. И до кучи – непременно в цветуечек. Есть неплохая статья с иллюстрациями для наглядности.
В тексте упоминается декоративный узел бидермейер, которым завязывают шарфы и пояса. Вообще-то, моя любовь к этому узлу не связана с его происхождением (гспд, где я – и где занавески в цветочек?), но конкретно тут он упомянут не просто так.

Посвящение: Сэру Начальнику и моим собственным нежно обожаемым кошмарам.

Читать дальше

Looking through distorted eyes
A mirror that I can't recognize
No way out, no exit signs
I try to make myself believe
I'm only in a lucid dream,
It's like another world exists.
I wanna go back into the abyss
(c) Three Days Grace – The Abyss

Штефан повернул голову вправо, затем влево, чуть наклонился вперед. Пожевал губами, придирчиво рассматривая свое отражение и так, и эдак, будто собирался фотографироваться на обложку Форбс. Увы, совершенства в мире все еще не было. С досадой наморщив нос, он мазнул по краю усов короткой жесткой щеточкой. Движение вышло быстрым и точным, встопорщенные волоски легли на место, и Штефан наконец выпрямился, с выражением полного морального удовлетворения поправляя воротничок рубашки. Сейчас он был больше всего похож на холеного домашнего кота, только что сожравшего стейк из форели с хозяйской тарелки.

– Ну наконец-то, блять, – Рудольф бесцеремонно отпихнул его локтем, сам сунувшись к зеркалу. Плюнул на ладонь, кое-как пригладил взъерошенные патлы и вяло осклабился. – Ты побрейся, пару часов в день точно сэкономишь. Хуже бабы, чесслово.

Сейчас Штефан едва ли смог бы сказать, что раздражает его больше: этот сиплый спросонок голос, нудящий под ухом, или помятая физиономия запойного алкоголика. Или все и сразу.

– Умолкни, страшилище.

– Я-то, по крайней мере, не пытаюсь вылепить из говна конфетку, – эту реплику Рудольф сопроводил ехидным смешком. – А ты во всяких парикмахерских полжизни пропадаешь, заебал уже.

Не давая увернуться, Штефан ласково приобнял его за плечи, а когда Рудольф, почуяв неладное, попытался было дернуться, – сдавил с такой силой, что затрещали кости.

– Радость моя, откуда столько неприязни к людям, заботящимся о своей внешности? – пропел Штефан, расплываясь в донельзя дружелюбной улыбке. – Уже прошли те дремучие времена, когда мужчине достаточно было быть лишь чуть красивее обезьяны. Так что и тебе, мой драгоценный друг, не помешало бы регулярно наведываться к парикмахеру, – он ощутимо треснул ребром ладони по вихрастому затылку. – И на маникюр. И в тренажерный зал. И к стилисту. И...

Очередное «и» было прервано коротким метким ударом в бок, достаточно сильным для того, чтобы Штефан заткнулся и ослабил свои медвежьи объятия.

– И нахуй, – выдохнул Рудольф, злобно косясь исподлобья. – Тебе точно не помешало бы регулярно ходить нахуй.

Но Штефану уже не было до него никакого дела. Он снова, как ни в чем не бывало, завертелся перед зеркалом, насвистывая себе под нос какую-то веселую джазовую песенку и расправляя складки на шейном платке. Ярко-зеленом в мелкий белый горошек – предмете его особой гордости и обожания.

Рудольф, бормоча себе под нос проклятия в адрес чьей-то матери, сполз на пол. Он любил так делать при каждом удобном случае, иногда даже – прямо посреди людной улицы, а уж в надраенной до блеска квартире Штефана любой случай был удобным.

– Чтоб я еще раз остался у тебя ночевать, – резюмировал он и потряс головой, будто пытался окончально проснуться.

– Но раз уж ты тут, то будь так любезен, послужи на благо отечества, – незамедлительно отреагировал Штефан. – Возьми ключи на тумбочке и прогрей мне машину.

– Может, тебе еще и завтрак сделать? – ядовито огрызнулся Рудольф, поудобнее подворачивая под себя ступни, садясь по-турецки. – Чай? Кофе?

– Потанцуем? – оживился Штефан, поворачиваясь к нему всем корпусом и лукаво улыбаясь.

– Если только на твоей могиле.

Его сарказм Штефана не только не задел, а скорее наоборот – воодушевил.

– Какое заманчивое предложение! А какие будут варианты? Если что, то я люблю фокстрот. Или, может, лучше чарльстон?

– Джигу-дрыгу, блять. Штефан, не действуй мне на нервы!

* * *

Сколько Штефан ни думал о своих взаимоотношениях с Рудольфом, он неизменно приходил к одному выводу. Они друг друга взаимно бесили. Иногда в шутку – фраза «Подъеби ближнего своего» давно стала их общим девизом. Вот они и подъебывали, упражняясь в остроумии так старательно, что в какой-то момент такая полушутливая-полуиздевательская манера общения стала для них нормой.

А иногда – всерьез. У Рудольфа грань между притворством и злостью была размыта, он моментально взрывался, пуская в ход не только весь свой матерный словарный запас, но и кулаки. Пару раз для Штефана все оборачивалось плачевно, сломанный однажды нос вообще пришлось зашивать, но на их отношения в целом это не повлияло. Потому что остывал Рудольф так же быстро, пшик – и все. А в последние пару лет даже научился извиняться, пусть нелепо и по-дурацки, лучше бы вовсе помалкивал. Зато он хотя бы старался.

А Штефан – нет.

Чем дольше все это продолжалось, тем явственнее Штефан понимал, что скоро от него не останется ничего, кроме раздражения. Порой наступали такие моменты, когда он почти по-настоящему, почти всерьез ненавидел. Или даже не почти, потому что ласковая доброжелательность в его голосе, фальшивая забота в прикосновениях становились приторными до тошноты. Под такой сладкой патокой только и прятать, что слежавшуюся тухлятину.

Штефан помнил, что он, вообще-то, любил. И продолжал любить, насколько это слово вообще было к нему применимо. Помнил, как поначалу сам удивлялся происходящему. Думал, везение это или подвох? Помнил, как корил себя за неосмотрительность, за минутную пьяную слабость. Сожрал тогда полфлакона какого-то странного успокоительного и скурил всего одну пачку сигарет только потому, что все ближайшие ларьки были уже закрыты. Помнил, как с сомнением крутил в руках подаренную ему когда-то нераспечатанную коробку кубинских сигар.

Спустя неделю Рудольф стащил эту коробку, в хлам разодрал полиэтиленовую упаковку и рассыпал сигары.

– Руки из жопы растут, – не удержался Штефан, в глубине души радуясь, что теперь он сможет выбросить эту ароматизированную гадость. – И то не тем концом.

А потом ему было уже не до язвительности, потому что под креслом Рудольф нашел закатившуюся туда пустую бутылку коньяка, и настал его черед высмеивать лучшего друга.

Штефан помнил, как с интересом изучал рекламную вывеску мебельной фабрики, которая вот уже полгода висела напротив его окон. Как, морщась, глотал омерзительный виски из стакана, чтобы только найти повод для молчания. Помнил пристальный взгляд, давящий ему на затылок, на плечи, на хребет.

– Я тогда завтра зайду, лады? – Рудольф зевнул и попытался встать, но тут же повалился обратно на диван. Ноги отказывались держать его пьяную тушку. – Кажется, я чу... чу-чуть перебрал. Са-авсем немного, – он глупо хихикнул, икнул, и умолк на минуту. А потом добавил почти нормальным тоном. – Я и трезвый тоже... вроде ничего.

Штефан помнил, как сверху вниз смотрел в темные, почти черные глаза, как вдыхал терпкий сладковатый запах травяной настойки.

– От тебя табачищем разит, – пробормотал Рудольф вполголоса, будто и не обращаясь ни к кому, и отвернулся.

– А от тебя – спиртом.

– Идиот, это одеколон.

– Это полбутылки егермейстера, бестолочь ты невыносимая.

Штефан помнил, как прикоснулся к теплой коже, колючей от коротко обстриженных волос, будто хотел погладить, – а на самом деле отвесил затрещину. И как думал о том, что теперь уже поздно трепыхаться.

Штефан Рац попался.

За каких-то два с небольшим года они из случайных знакомых стали друзьями. Любовниками. Партнерами. Всем и сразу. Штефан мог с кем-то приятно проводить время за выпивкой и бильярдом, с кем-то спать, с кем-то вести бизнес. А потом, случись вдруг что, да даже случаться не надо, хватило бы малейших подозрений, – с легкостью разорвать с этим человеком все контакты. А с Рудольфом так не вышло бы. Рудольф ухитрился занять свое место во всех сферах его жизни, и везде это место было значительным.

Но и тогда Штефан Рац ничего не заподозрил.

* * *

Штефан помнил это скребущее, сосущее где-то под ребрами чувство тревожности. Гнетущее, постепенно нарастающее, год от года становящееся сильнее, ощутимее. Его можно было бы списать на паранойю, – профессиональную болезнь всех преступников, – но Штефан Рац не был параноиком. Штефан Рац спокойно спал по ночам, спокойно ездил даже в самые злачные места, спокойно ходил по грязным темным закоулкам Вены. Его мучили головные боли и тахикардия, иногда – похмелье, но уж точно не кошмары и не совесть.

И все же, порой Штефану казалось, что он где-то однажды оступился, в чем-то ошибся, и теперь беды не миновать. Как будто его медленно затягивало в болото, он уже чувствовал сладковатый запах гниения и обволакивающее ноги вязкое тепло. Он думал, что может выбраться, пока подошвы его ботинок только соприкасались с топкой грязно-бурой жижей. Пока начинал погружаться в нее по щиколотку. По икры. По колено. По пояс. Свинцово-черная бездна далеко внизу, под ногами, ласково улыбалась ему.

Штефан лукавил, когда говорил, что кошмары ему совсем-совсем никогда не снятся. Или он просто о них не помнил.

Во всяком случае, не они были причиной его внезапных пробуждений посреди ночи, когда только удавалось выкроить лишние часы для сна.

Если Штефан и просыпался, то чаще всего от того, что к его спине приваливались теплым телом и закидывали руку поперек груди. Не то, чтобы эта рука была такой уж тяжелой, но Рудольф ухитрялся расположиться самым неудобным образом, то надавливая острым локтем по печени, то упираясь коленом в задницу. Да еще и хрипло дышал прямо в ухо. Спасибо, хоть не храпел и слюни не пускал.

– За что мне такое наказание... – сонно пробормотал Штефан, ерзая и пытаясь скинуть с себя аморфную, но чертовски неподатливую тушку. – Руди, ирод ты проклятый, не разбрасывайся своими костями, это неприлично.

Рудольф оглушительно зевнул и недовольно зафыркал, отплевываясь от лезущих в лицо волос.

– Заткнись и не мешай мне спать.

– Ты охуел, уебище? – Штефан бы потерял дар речи – не будь он Штефаном. – Сам же мне мешаешь!

– Да, Штеф, я охуел, – сонно пробормотал Рудольф, снова утыкаясь в затылок. Он уже с чем угодно готов был согласиться, лишь бы снова удрыхнуться до обеда.

Но Штефан так просто сдаваться не собирался. Неглубокий поверхностный сон уже улетучился, оставив после себя только досаду и неприятно скребущую горло тошноту, как после чашки крепкого кофе на голодный желудок, а страдать в одиночку Штефану не хотелось.

– Ште-фан, – громко проговорил он по слогам, зная, что Рудольф уже наверняка задремал, и повторил для пущей убедительности: – Меня зовут Штефан! Не Штеф, не Ште, а Штефан! Я что, зря это имя придумывал?!

И тут же прикусил язык, понимая, что сболтнул лишнего.

– Придумывал? – должно быть, Рудольф решил, что ему померещилось.

– Родители мои придумывали, – поспешно исправился Штефан и, не дожидаясь ответа, понесся дальше. – Ро-ди-те-ли. Знаешь о таких? Это когда мама и папа, а еще братья-сестры-ипрочаяживность.

Штефан никогда не распространялся ни о том, кто были его родители, – этого он и сам не знал, – ни о том, как прошло его детство. О, поговорить-то об этом он любил. Сочинял небылицы о большой дружной семье, в которой все друг в друге души не чаяли, по воскресеньям ходили на прогулки в парк, а на праздники дарили собственноручно связанные носки. Такой мир и благолепие, что за десять лет он им ни разу не позвонил.

Даже полный идиот не поверил бы в эти сказочки. Рудольф не верил. Рудольф только понимающе усмехался.

Он же и прервал излияния Штефана, перекатываясь через него и ложась напротив. В темной спальне, на фоне плотно закрытого ставнями окна, Рудольф казался бледным привидением с черными провалами вокруг глаз. Вот только вряд ли у привидений бывают такие теплые руки, осторожно пробирающиеся под одеяло, касающиеся груди шершавыми подушечками пальцев.

– Знал я когда-то парня из семьи, ну вот точь-в-точь, как твоя.

Это какой? Воображение рисовало Штефану типичных маргиналов – нищих оборванцев, когда десяток человек живут в крохотной квартирке без отопления и удобств, где штукатурка сыпется с потолка, а углы заросли плесенью и мышиными гнездами. Когда чумазые дети играют пустыми бутылками и использованными шприцами, сидя на заблеванном полу.

– Его звали Марк.

Штефан о таких семьях знал только понаслышке. И не то что бы его это не радовало.

– Он был честным и добрым человеком.

У Рудольфа жилистые руки и длинные пальцы, сухощавые, крепкие, он даже гладил так, будто готов был ударить, и сжимал, будто собираясь раздавить. Рудольф вел ладонью вниз по груди, царапая кожу короткими ногтями, Рудольф выгибал спину и тянулся вперед, утыкаясь носом в ключицы. Рудольф гладил по животу и подталкивал плечом, побуждая перевернуться на спину, с удовлетворенным ворчанием целовал в шею. Рудольф почти болезненно кусался, будто не мог остановиться.

И Штефану определенно нравились такие прикосновения.

– Он мечтал о карьере и большой любящей семье.

Рудольф неловко дрыгал ногой, отпихивая мешающее одеяло, и усаживался сверху. Рудольф ерзал, все пытаясь устроиться поудобнее, сквозь зубы матерясь, что у него же опять поясницу прихватит. Рудольф укладывал руки Штефана себе на талию и прогибался, когда тот с нажимом вел их вниз. Рудольф за каких-то несколько минут ухитрялся перетянуть на себя все внимание, Рудольф заполнял собой все свободное пространство. Это тощее бледное привидение – и такая теплая тяжесть живого человеческого тела.

Рудольф и сам не догадывался, как без особых усилий он утягивал Штефана за собой, в вязкую черную пропасть.

– А потом он спрыгнул с крыши.

Штефан всегда знал, что ему нельзя поддаваться слабостям. Он не Руди, случись что – его никто не подстрахует и никто не вытащит из болота. Штефан сам должен о себе позаботиться.

Штефан помнил, что даже в минуты умиротворения и покоя, когда по телу растекается приятное тепло, мышцы сами собой расслабляются, а дыхание замедляется, – даже тогда он помнил сжимающий горло ужас перед распростертой под ногами бездной.

– Ты табаком пахнешь, – Рудольф зевнул, обдавая Штефана запахом вчерашнего перегара и нечищенных зубов, удобно устроившись на его плече.

– А ты пахнешь пидорасом, – вяло огрызнулся Штефан. – Спи давай.

* * *

Штефан знал, что у него не было другого выбора. Хотя все чаще он думал о том, что с удовольствием отказался бы от этого знания, чем жил с ним уже который год. Лучше уж думать, что допустил непоправимую ошибку, – в конце концов, ну кто не ошибается? – чем быть уверенным в своей правоте, когда от осознания этой гребаной правоты нихрена не легче.

У Штефана было только одно маленькое утешение. Он наконец смог отойти от края.

На дне его персональной бездны сворачивалось кольцами, скручивалось тугим клубком существо. Гладкая кожа существа лоснилась, будто смазанная жиром. Человеческим – со всех тех тел, на которых оно покоилось, разорванных в клочья, наполовину сожранных, наполовину уже превратившихся в слежавшуюся стухшую массу. Их внутренности уже образовали плотный ковер с на удивление симметричным переплетающимся узором, как в какой-нибудь антикварной восточной лавке. У существа не было лап, зато были длинные когти с зазубринами по кромке, темно-бурыми то ли от крови, то ли от грязи. Не было глаз – но его неподвижный взгляд смотрел из самой глубины и тихо, почти ласково звал, звал, не издавая при этом ни звука.

– ... Штефан?

Штефан моргнул и потряс головой, удивленно озираясь по сторонам.

– Штефан, еб твою мать!

Рудольф с досадой пнул его по колену, яростно жестикулируя и всем своим видом выражая, что матерный словарный запас у него уже закончился.

– Руди, ну чего ты так завелся? – с нежностью, как будто разговаривал с умалишенным, спросил Штефан, приобнимая его за талию. – Имей хоть чуточку уважения к своему любимому и единственному другу.

– Штефан, ты дебил?

– Я могу интерпретировать это как раскаяние?

– Ты можешь интерпретировать это как «пошел нахуй».

* * *

Кажется, впервые за много лет Штефан Рац чувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся. Солнышко, правда, не светило, и птички за окном не пели, но это не отменяло того, что он будто помолодел лет на двадцать. Будто ему снова семнадцать, у него за спиной череда обидных поражений и маленьких побед, но зато впереди – целая новая жизнь. Впереди – огромный город, яркий и живой, в котором перед ним открыты все дороги, взамен провонявшей смогом и болотом Вены.

Штефан Рац смотрит в зеркало на свою похудевшую, но все равно до неприличия красивую физиономию, и привычным уже жестом приглаживает усы.

Все уже позади, говорит Штефан самому себе и оборачивается назад, на примятую постель. Она все еще пахнет сладковатыми женскими духами – забавно, но их запах держится на подушке дольше, чем в его голове – имя этой миленькой блондинистой фрау, что так любезно согласилась съебаться еще на рассвете. Штефан расплывается в снисходительной улыбке.

Ему хорошо. В кои-то веки он, ни на йоту не соврав, может сказать, что ему хорошо, что он по-настоящему счастлив. Потому что ушла та сжирающая внутренности смесь тревоги и отчаяния, ушла безысходность, заставлявшая его чувствовать себя загнанным в угол зверем. Раненым, затравленным, уставшим зверем, с ободранными боками, со свисающими из пасти хлопьями пены. Зверем, медленно погружающимся в топкое болото. По грудь. По плечи. По горло.

Именно таким был Штефан до недавнего времени. Но, несмотря ни на что и вопреки всем, он сумел выбраться.

Штефан мурлычет себе под нос веселую бессмысленную песенку, которую вот уже неделю наперебой крутят все берлинские радиостанции, и завязывает тонкий шарф аккуратным бидермейером. Расправляет складки носового платка в нагрудном кармане. Проверяет, застегнут ли браслет коммуникатора, стилизованного под старинные наручные часы.

И все равно Штефану кажется, что он что-то забыл. Что-то очень-очень важное, без чего не то что на улицу не выйти – без чего вообще нельзя. Какое-то жизненно необходимое умение, сродни умению ходить или дышать.

Спиной, даже через плотную шерстяную ткань пиджака, он чувствует слабое дуновение ветра, откуда-то сзади, со стороны зеркала. Улавливает знакомый запах дешевого одеколона. Слышит тяжелые, но тихие шаги, – так пружинит от пола прорезиненная подошва армейских ботинок.

И на какое-то мгновение, еще до того, как он успевает до конца осознать и проанализировать это ощущение, ему становится легче. Будто что-то знакомое, почти родное, прикасается широкой теплой ладонью. Это пугает – и вместе с тем успокаивает, потому что Штефан вспоминает, чего же ему так не хватало.

– Ты меня слышишь?

Штефан не оборачивается. Он пристально смотрит себе под ноги, будто пытается разглядеть что-то среди ослепительно вычищенных планок паркета.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

ТрудовыЕбудни

[Kristenlain]

Название: ТрудовыЕбудни
Автор: Kristenlain
Персонажи: Фурукава Юта, Широта Ю
Жанр: Повседневность
Размер: Драббл
Рейтинг: G
Краткое содержание: О способах снятия стресса или приобретения нового.

– Фуру-чан, я больше не могууу.

– Потерпи ещё немного и мы сменим позу.

– У меня ногу сводит.

– Да тебя даже на две минуты не хватает.

– Неправда! В прошлый раз я продержался семь!

Девочка-гример, которую в последнюю их встречу эти двое откачивали нашатырем, отчаянно краснея вышагивала по коридору, пытась найти услышанному логичное объяснение. В конце концов, сколько десятков таких историй она от них слышала. Как с тем зацепившимся париком дер Тода за штанины Рудольфа, когда они репетировали сцену или в тот раз, когда они меняли лампочку в гримерке.

Она натянуто улыбнулась проходящим мимо артистам балета и выскочила в холл к автоматам. Объяснение все не находилось, зато воображение подбрасывало с каждым разом все более откровенные сцены. Взяв воду, девушка покорила себя за то, что думает всякие глупости про приличных артистов и выкинула подобные мысли из головы.

***
– Это хороший способ снять напряжение перед спектаклем.

– Чем тебя не устраивал предыдущий способ? Мне он нравился гораздо больше, – проскулил Ю.

Фурукава на секунду потерял равновесие и двинул локтем Широте.
Тот поломанным жирафом из позы война полетел вниз. Потирая ушибленную пятую точку, Ю обиженно покосился на Юту, но тот невозмутимо принял следующую позу, согласно статье раскрывающую верхние каналы энергии, и прикрыл глаза.

Широта, который на прошлой неделе от балды притащил этот журнал, посмотрел на него с искренним негодованием. Журнал, вопреки всем надеждам Ю, не воспламенился и продолжал жизнерадостно сверкать глянцевыми страницами. Устав буравить взглядом творение задолбанного жизнью и зожниками редактора, Широта развалился на полу и стал копаться в телефоне. Сделав пару снимков Юты в позе смиренного фламинго, он проверил почту и ответил на несколько сообщений в твиттере. Потом утащил со стола телефон Фурукавы, сделал с десяток селфи и выбрав самое, по его мнению, упоротое приличное, поставил тому на фоновую заставку. Почуяв неладное, Фурукава приоткрыл один глаз.

– Я, блять, сказал тебе не трогать мой телефон! Как ты его вообще разблокировал?! Я задолбался пароли менять! – Фурукава в искреннем недоумении всплеснул руками.

Широта, разглядывая свой свежий маникюр, сделал вид, что не услышал вопроса. Юта, возмущение которого в очередной раз проигнорировали, запустил в Широту полотенцем и, последовав его примеру, решил забить на всю эту йогическую ерунду, которой они страдали неделю, и предложил пойти поесть панкейков после спектакля. Ю оживился и предложил взять ещё чего-нибудь мясного. Выходные в компании Лины пробуждали в нем особенный аппетит, будто он не два дня питался фруктами и овощами, а месяц пил одну воду. Фурукава согласно закивал и забронировал столик на вечер.

@темы: #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa

---

С Днём Рождения!!!

[Kristenlain]

Чудесного Дня Рождения, наш бесподобный господин Начальник!
Успехов во всех начинаниях, вдохновения, материальных благ, заботы и любви! Пусть сбудется всё, о чем мечтается!

---

С Днём Рождения!!!

[Kristenlain]

С Днём Рождения, дорогой наш, любимый сэр Уильям!
Вдохновения, гениальных идей, свободного времени и материальных благ на все любимые хотелки! Ставьте большие цели и добивайтесь их также упорото упорством и трудолюбием, как наши любимые идиоты.
Спасибо за Вашу доброту и бесподобные рассказы.

---

[little.shiver]

А ещё, поскольку админ – несчастный трудоалкоголик, который ни помнит ни дат, ни себя, то мы сегодня поздравляем с уже прошедшим днем рождения ещё одного чудесного мальчика. Йошио у нас немножко постарше будет, поэтому, будем верить, поймет и простит)

Волшебный голос и совершенно очаровательная улыбка, которые толкнули админа даже на мысли (и не только мысли) о сторонних пейрингах, второй любимый Тод, которого играл мужчина (прости, Камараш, ты на третьем месте будешь!), а еще любимый Моцарт (прости, Юточка, тебя мы еще не видели в этой роли!), который с каждым годом становится все более и более взрослым, но только хорошеет, как дорогое вино (простите, сэр Заместитель, что не с вискарем сравниваю). Больше ролей, больше вдохновения, больше тепла и любви! С днем рождения, Ёшио

@темы: #фото, #Yoshio Inoue

---

[little.shiver]

Поздравляем с днем рождения чудесного мальчика, который толкнул нас на все это форменное безобразие, который не устает радовать нас новыми ролями, который, ну такой красивый, что даже у меня сердечко ёкает, и вообще, описывать то, какой Юта чудесный, не хватит ни времени, ни ограниченного количества символов. Любим, желаем здоровья, укуренности, уверенности в себе, верных фанатов побольше, личного счастья два мешка, и чтобы улыбался, улыбался! С днем, Фурукавушка

@темы: #фото, #Furukawa Yuta

---

Однострочники Т№1. Заявка №5.

[Kristenlain]

Т№1. Заявка №5. "Старбакс АУ. Широта - бармен в Старбаксе, который вечно не добавляет сахар Фурукаве в кофе. Пять раз, когда Юта промолчал и один раз, когда не выдержал."
Хотел иллюстрацию к исполнению сэра Уильяма, но куда-то ушёл.

Тык

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #издевательства над живыми людьми, #Shirota Yu, #Shirukawa, #Однострочники Т№1

---

Парадокс лжеца

[Shax-r]

За эту мысль я зацепился быстро, внезапно и с твердым намерением расправиться с ней как можно скорее. Никакого вам рассусоливания на двадцать страниц, никаких бездарно прожитых недель жизни. И никакого задротства с сюжетом и матчастью, ни-ни-ни. А в итоге...

Нувыпоняли. Я радостно ускакал штудировать мат.логику.

И еще немного моих провальных попыток слепить несколько идей в одну.

Название: Парадокс лжеца
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Персонажи: Рудольф Габсбург, Штефан Рац.
Размер: мини
Категория: слэш
Рейтинг: PG-13
Жанр: почтиАУ от АУ по АУ, насилие над психикой читателей, поток сознания, бессмысленный и беспощадный.
Краткое содержание: «Я лгу тебе в том, что я лгу в том, что я лгу тебе.» Или немного о том, что перекладывание ответственности – это заразно.
Предупреждения: 1. Место и время действия уже должны быть вам знакомы.

Спойлер

Таймлайн: зима 2056-57 гг. Помните сцену из «Are you real?», кальянная-бордель и девочка-подросток, из-за которой чуть ранее Рудольф избил наркодилера? Вот действие этого фика начинается как раз сразу после. А уж АУ это к дальнейшим событиям «Are you real?» или нет, решать вам.
2. Скорее всего, вы будете спрашивать: «Что тут вообще происходит?!». Так вот. Это нормально. Я сам не знаю.
Примечание: О том, что такое «парадокс лжеца», и какие существуют способы его решения, можно прочитать здесь. Для справки – здесь использовано решение Рассела.

Посвящение: возлюбленной жертве моих пейсательских экспериментов. Читайте и страдайте, мва-ха-ха.

Читать

Without dedication there's self-medication,
We're all just searching for the lie,
Communication was lost in translation.
Haven't you seen that the blind lead the blind?
(c) 10 Years – Cycle of life

Все начинается с того, что со Штефаном совершенно невозможно нормально разговаривать.

– Быть такого не может, – он самодовольно посмеивается, закидывая ногу на ногу.

И Рудольф кивает.

Будь что будет, – думает он. Ты, дорогой мой друг, – даже внутренний голос начинает говорить интонациями Штефана Раца, – сам так решил.

* * *

Все начинается здесь.

В тесном прокуренном помещении с нервно мигающей вывеской. Среди густых клубов удушливого влажного дыма, среди равномерного белого шума электронной музыки, долбящей по ушам почти ощутимой болью. Под мутно-красным светом старых прожекторов, то и дело выхватывающим из полумрака кучки людей за кособокими стеклянными столиками и тощие нескладные фигуры, хаотично шатающиеся между ними подобно броуновским частицам.

Все начинается с блестящих тряпок на полуголых телах, с торчащих ребер и выпирающих костей таза. С маленьких точечных синяков на руках. Со смазанных пятен косметики на бледных лицах, с лихорадочного румянца на щеках и с ввалившихся стеклянных глаз, подернутых пленкой наркотического опьянения.

Все началось еще осенью, с испуганной маленькой девочки в тонком плаще и с содранных в мясо кулаков. С уже почти (или не почти?..) безжизненного тела, которое так податливо хрустело и чавкало под ударами массивных ботинок. Все продолжается сейчас, когда эти большие оленьи глаза смотрят – и не видят.

Все начинается со слова:

– Зачем?

С фразы:

– Нахер тебе это нужно?

Рудольф хмыкает, залпом допивая стакан. Штефан смеется.

– Что, не мог найти кого-нибудь понадежнее? В городе столько частных охранных контор, а тебе приспичило связаться именно с тем, кто держит этот засраный бордель.

Все начинается со стакана в мутных разводах, крепко зажатого в пальцах. Мышцы горла судорожно сокращаются, проталкивая маленькими порциями теплую едкую жидкость, глоток за глотком. Она обволакивает гортань тонкой маслянистой пленкой, под которой слизистую жжет огнем еще сильнее, вызывая малодушное желание закашляться и запить водой. От дешевого вонючего виски нет никакого удовольствия, его хочется не смаковать по чуть-чуть, наслаждаясь вкусом, а вылить кому-нибудь на голову.

– Не бордель, а кальянную! – изрекает Штефан, назидательно поднимая палец вверх. – Что поделать, мой дорогой Руди, даже солидные деловые люди могут позволить себе парочку безобидных увлечений.

– Все вы, деловые люди, такие – сплошная мразота.

Все начиналось со Штефана, и в этом нет ничего удивительного. С яркого, громкого, вечно мельтешащего перед глазами Штефана. Все начиналось с долгой, почти в два года, предыстории, с редких встреч в забегаловках, окутанных сигаретным дымом и алкогольным угаром, с полуночных разговоров о чьих-то успехах и собственных амбициях. А дальше – один короткий вечер в чужой квартире, а дальше – пара несерьезных разговоров о серьезных вещах. И высказанное полушутливо, со смешками, предложение поработать вместе. Штефан тогда сказал: «Я хочу дать тебе отличную возможность проявить себя. Руди, ты же мой друг». Штефан никогда бы не сказал: «Я тебе доверяю».

А кому тогда?

– И ты им настолько доверяешь? – Рудольф машинально крутит стакан, поворачивая запястье то по часовой стрелке, то против. – Что будет, если кто-то из них подберется к тебе слишком близко?

Все начинается с короткой простенькой мысли. С ощущения. С желания.

– Что я могу для тебя сделать? – спрашивает Рудольф, намертво вцепившись в худющее, у него запястье такое же в обхвате, предплечье.

– Что будет, если кто-то попытается тебя обмануть? – спрашивает Рудольф, наклоняясь вперед корпусом.

– Руди, я тебя умоляю, – Штефан улыбается во все тридцать два ослепительно-белых зуба (кажется, кое-кто пиздит насчет отсутствия у него имплантов, ой пиздит). – Откуда у тебя вообще такие мысли берутся?

Штефан не хочет разговаривать, Штефан хочет выебываться.

Все начинается с того, что Рудольф молча наливает виски во второй стакан, доселе пустой. И с тяжелого запаха некачественного спирта, которым, кажется, пропиталось все вокруг – даже он сам.

– Я никого к себе не подпускаю, – объясняет Штефан и прикрывается ладонью, щелкая зажигалкой. В первый раз палец соскальзывает. – Меня окружает немало людей, знающих о моей двойной жизни. Знаешь, как весело получается? Они приходят ко мне в офис, протирают жирными задницами кожаные кресла в приемной и любезничают с секретаршей, а сами тем временем думают, что этот респектабельный бизнесмен перед ними – обыкновенный барыга.

Все продолжается в тот момент, когда Штефан отхлебывает из стакана и брезгливо морщится. А потом громко и очень неискренне раскаивается в том, что вынудил своего бесценного друга довольствоваться таким отвратительным пойлом. И клятвенно обещает, что в следующий раз в качестве извинения принесет бутылку самого дорогого коллекционного виски, какой только сможет найти.

У Штефана есть деньги и есть связи. Он может пообещать хоть настойку из марсианского грунта – и в этом обещании не будет ничего фантастического.

Рудольф отворачивается со скучающим видом, потому что обещания Штефана стоят еще меньше, чем то, что он сейчас пьет.

Дальше будет виски, много виски, гораздо больше, чем следовало бы. Алкогольное опьянение отлично симулирует горячую тянущую тяжесть между грудной клеткой и горлом, какая бывает в моменты волнения, восторга или благоговения. Безусловно, оно не заменит эмоций и ощущений, испытанных по-настоящему, но подделка, сфабрикованная затуманенным мозгом, дается ему слишком легко и выглядит слишком естественной, естественнее, чем реальность.

Дальше будет блеклый мигающий фонарь на площадке у черного входа, перевернутый мусорный бак и заплесневелая стена, баллончиком исписанная посланиями – кто, кого и куда. Иногда даже с иллюстрациями.

Рудольф обеими ногами вляпывается в грязную лужу, но не сдвигается с места. И подает руку.

– Что я могу для тебя сделать?

На него смотрят недоверчиво, исподлобья. Но сигарету из его рук принимают, а в ответ на улыбку, максимально дружелюбную, какую только получается из себя выдавить, вроде бы даже осторожно кивают.

Дальше будет липкий тошнотворный дым и монотонный гул голосов. Вонючие кальяны и обдолбанные шлюхи – идеальная декорация для какой-нибудь хорошей доброй книжки про надежду и справедливость.

– Ты себя окружил теми еще тварями, – язык нещадно заплетается, поэтому Рудольф подливает себе еще. – Вдруг им что-то не понравится? Вдруг они испугаются риска, вдруг захотят наживиться еще больше? Они в любой момент могут сдать тебя полиции со всеми потрохами. Или начнут распускать слухи, которые вмиг испортят тебе репутацию. Штефан, а ты... не боишься?

Глупый вопрос, потому что Штефан не боится ничего. Вот он и молчит, только с ироничной улыбкой в духе: «Ну ты же сам понимаешь, какую чушь сейчас сморозил?» салютует стаканом. Он тоже выпил, немного, конечно, но по нему все равно видно – Штефан расслаблен и доволен жизнью, глаза блестят, речь слегка заторможена, он растягивает слова и подвисает в паузах. И не заметить ничего, если не знать его достаточно долго.

Дальше все будет совсем не так, как случается в хороших добрых книжках про надежду и справедливость.

– Пусти руку, – осипший от табачного дыма голос все равно остается совсем детским. – Товарный вид испортишь.

Дальше будет то, что было всегда – чувство собственного бессилия. Когда не хватает совсем немного, совсем чуть-чуть, когда ты можешь и хочешь, но не знаешь – как. Когда чувствуешь себя виноватым не в том, что случилось с этими людьми, а в том, что ты не способен это исправить. Или – не способен предотвратить.

– Ты ни разу не задумывался о том, что кто-нибудь из них обязательно попробует навредить тебе?

– Мне не так-то просто навредить, – Штефан снисходительно улыбается и кладет ладонь на затылок Рудольфа, наклоняется к его лицу.

Вонючие кальяны, обдолбанные шлюхи, а напротив – карие в золотистую крапинку глаза с морщинками в уголках.

– Я не первый год живу на этом свете, – улыбка у него ласковая, как у доброго дядюшки, а взгляд все равно тяжелый и неподвижный, как бы он ни кривлялся. – И, ты не поверишь, не в тепличных условиях вырос, – а вот тут уже понятно, в чей огород этот камень. – Большинству этих доморощенных холеных торгашей я не по зубам.

Штефан светится самодовольством, и Рудольф ловит себя на мысли, что в кои-то веки не хочет набить ему за это морду.

Раньше были смерти, много смертей. Передозировки, суициды, убийства в результате грабежей и якобы несчастные случаи, – жертвы были, есть и будут. Как будут и те, кто захочет добраться до виновного.

– Что, если кто-то желает тебе зла? – Рудольф очень старается разобрать накопившийся за вечер ворох невысказанных опасений, но мысли безнадежно спутались в клубок. – Не устраняет конкурента, не хочет разжиться за чужой счет. Что, если для кого-то цель – только ты сам?

Штефан – та еще беспринципная сволочь, которой глубоко наплевать и на закон, и на совесть. Многие имеют на него зуб, потому что Штефан использует все, к чему может приблизиться, и всех, кто хоть раз приближался к нему. Исключений нет, и на свой счет Рудольф тоже не питает иллюзий. Штефан – мразь и подонок, но Штефан все еще – его друг.

Дальше будут разговоры, много разговоров. Бесчисленные звонки, ответом на первый из которых будет лаконичное «Пошел нахер», а на последний – «Ладно, давай увидимся». Ада настолько демонстративно его не ненавидит, что в ее присутствии Рудольф чувствует себя, как на скамье подсудимых. И крыть ему нечем. Он виноват.

– Мне твоя помощь не нужна, – она раздраженно отступает на шаг назад и сует руки в карманы мешковатой блузы.

Дальше будет просторный светлый кабинет заведующего отделением интенсивной терапии, табличка на столе с золотистой гравировкой, дурацкая искусственная пальма в кадке. Круглые очки в тонкой проволочной оправе и пышная щетка усов, которую все время их разговора машинально теребили короткие пухлые пальцы.

– На терапию уйдет много времени, но тут как раз все ясно, случай типичный. Проблема заключается в другом.

– Деньги? – Рудольф понимающе кивает и лезет в карман за кредиткой. – Это как раз не проблема.

Это значит – откупиться. От слова «искупить».

– Да нет же, – доктор Хайнеманн только отмахивается, устало потирая переносицу. – Герр как-вас-там, она несовершеннолетняя. И без документов. И если второе еще как-то можно замять, то против первого я бессилен. Для лечения нужно письменное согласие родителей или опекунов. Без него я больше не могу ее здесь держать.

Дальше будут долгие дни и недели, проведенные в тяжелом, будто похмельном, тумане. А вместо сожалений «зачем я столько пил?» – «зачем я в это ввязался?». Может быть, не стоило? Может быть, ну его к херам, может, просто забыть и забить, притвориться, что ничего и не было.

Потому что один раз – это и правда ничего. Чтобы успокоить собственную совесть – нужно немного больше.

Нужен еще хотя бы один.

Дальше будут разговоры, много разговоров. И попытки переиграть того, с кем играть в принципе – заведомо провальная затея. Как объяснить, не объясняя, и сказать понятное для непонятном для обоих языке?

– Мне все желают зла, – Штефан пожимает плечами. – Знаешь, чем гадать на кофейной гуще, пытаясь разобраться, кто по какой причине мечтает сжить меня со свету, предварительно обобрав до нитки, – проще принять как данность то, что они мои враги. Важно то, что они хотят мне навредить, а не то, почему. Важен возможный результат. А уж их личные мотивы мне не интересны.

Такой Штефан – все еще прежняя вальяжная нахальная сволочь. Он подсаживается ближе и фамильярно обнимает за плечи, тянет к себе. Его ладонь давит сильнее, чем нужно, пальцы почти впиваются в выемки под костью, и это неприятно. Но Рудольф молчит, равнодушно вливая в себя еще один стакан вонючего виски, а Штефан ухмыляется. Он, должно быть, чувствует себя хозяином положения.

Дальше будут прикосновения чуть шершавых пальцев, медленно, будто машинально проводящих по его затылку. Будет размеренное свистящее дыхание возле лица, слегка пахнущее спиртным и сильно – табачным дымом, дальше будут тепло и тяжесть человеческого тела, которое совсем уже беспардонно приваливается к плечу, даже сейчас пытаясь подмять под себя.

Дальше будет взгляд глаза в глаза, снисходительно-насмешливый, почти физически ощутимый.

– Да блять, Штефан, морда твоя усатая, не беси меня, – беззлобно ворчит Рудольф, вяло отпинываясь от него.

Приятная слабость во всем теле, вызванная опьянением, пока еще перевешивает желание с размаха двинуть наглеца кулаком в ухо. А слегка заторможенные, и от того более осторожные, более ласковые прикосновения – и вовсе сводят его на нет.

Такой Штефан нравится такому Рудольфу гораздо больше.

Дальше будет тусклый белесый свет матовой лампы, в котором все кажется серым: и модные ставни-гармошки на окнах, и ворох одеял, и безбожно измятая постель, и собственная бледная рука с проступающими венами. А глаза – черные. И глядя в них, хочется сначала со всей силы съездить по этой самодовольной роже, а потом забиться в самый дальний угол. Или в обратном порядке.

– Говоришь, все? – Рудольф цепляется за эту фразу, будто клещ. – Все желают тебе зла?

Иногда ему кажется, что он действительно может помочь. Взять за руку и увести, вытащить, даже если придется тащить силой. Мать с отцом, Аду, Штефана, может быть, даже еще кого-то. Может быть, даже самого себя.

Ключевое слово здесь – «кажется».

Дальше будет только хуже. Потому что помогать надо тем, кто этого не хочет.

– На что ты намекаешь? – Штефан трезвеет на глазах, заметно подбирается и напрягается.

Такой Штефан, – собранный, осторожный, хищный, – куда лучше соответствует представлениям Рудольфа о нем, хоть и не так привычен, как Штефан-истеричное-трепло.

Такой Штефан все еще остается его другом.

Мучительно тяжело сформулировать правильно то, что еще даже в собственной голове не оформилось до конца. Так, чтобы поняли, – и так, чтобы не поняли лишнего.

– Про меня ты думаешь так же? – выпаливает Рудольф, как на духу, не задумываясь ни на секунду.

Потому что он хочет подвести Штефана к некой очень важной мысли. Штефана – или себя.

Все закончится тогда, когда Штефан даст ответ.

Все заканчивается пониманием того, что дальше молчать не выйдет. Не выйдет сидеть в сторонке, успокаивая себя иллюзией, будто бы все в порядке. Нихуя не в порядке. Начатое однажды, по пьяни и из дурацкой сопливой жалости, придется закончить, пока оно не переросло во что-то более масштабное, сложное, ответственное, и потому – необратимое.

– Я принес себя – очевидно, тебе, и бутылку – очевидно, себе, – Рудольф хохочет, неуклюже плюхаясь своей тощей задницей на серо-бежевый диван в чужой гостиной.

Штефан хватается за голову и громко сетует на свою жестокую судьбу, Иисуса, Аллаха, Будду и Кетцалькоатля, всех скопом, ниспославших на его бедную голову такое ужасное чудовище. Штефан достает из домашнего мини-бара стаканы и приносит с кухни колотый лед. Штефан болтает о какой-то ерунде, о скачках продаж в южном филиале, о маркетинговой стратегии, а потом, улыбаясь во все тридцать два, в лицах пересказывает историю про мудака, подрезавшего его на дороге.

– Хочешь, я ему морду набью? – заговорщицким тоном спрашивает Рудольф, очень стараясь скроить как можно более кровожадную гримасу. За что тут же получает клеймо невоспитанного варвара.

Штефан крепко держит его за плечи, прижимая спиной к стене, от чего немедленно начинают ныть непривычно прямо разведенные лопатки, и бормочет в шею еще что-то про гада и бестолочь.

С таким Штефаном можно даже побыть честным.

Можно. Рудольфу сейчас все можно.

Ты подпускаешь некоторых людей слишком близко к себе. Правда?

У них достаточно возможностей, чтобы навредить тебе. Правда?

И они хотят тебе навредить. Правда?

А что насчет меня? Я знаю? Я могу? Я хочу? Как ты думаешь, что из этого правда?

Все закончится, когда Штефан даст ответ. Штефан, расчетливый хитрец Штефан, пропустил уязвимость в созданной им самим структуре. И когда его тычут в эту уязвимость носом, когда буквально кричат о ней в ухо, ему нужно только заметить это и сказать: «Да, ты был прав».

Рудольф ждет.

– В горле пересохло, – говорит он и наливает себе еще.

Все началось три месяца назад, за липким столиком тесной прокуренной забегаловки. Все закончится здесь, в светлой просторной гостиной одного из самых успешных молодых бизнесменов Австрии.

Коллекционный виски, когда выпита почти целая бутылка, дерет горло ничуть не хуже безымянной паленой дряни.

– Штефан... – Рудольф криво улыбается и смотрит на него искоса. – А что, если б я тоже лгал тебе? И если прямо сейчас я тебе лгу?

– В чем? – Штефан очень правдоподобно таращит глаза от изумления, дескать, это еще что за новости?

– В том, что...

В том, что я знаю о твоей уязвимости и могу ей воспользоваться? В том, что я могу променять твою безопасность на жизни десятков незнакомых людей? В том, что я готов это сделать? В том, что не готов?

Рудольф как-то растерянно пожимает плечами. Он уже сам запутался в собственных выводах, в том, что он принял за истину, а что – за обман. Да и какая теперь разница? Штефан все равно назовет правдой то, что ему хочется видеть правдой.

Все закончится – и начнется заново.

– В том, что... я лгу тебе?

Все начинается с того, что со Штефаном совершенно невозможно нормально разговаривать.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец