Во мне спорили два голоса: один хотел быть правильным и храбрым, а второй велел правильному заткнуться.
Вообще-то, я тут пытаюсь собраться с мыслями и таки написать что-нибудь про историческую эпоху, из которой растут ноги у мюзикла. Вообще-то, еще в «I am machine» я затрагивал не только бесконечную рефлексию и сны о невозможном будущем, но и какие-то социкультурные вопросы.
Поэтому я решил попробовать немного отойти от истории двух великовозрастных болванов (однако, слишком мне полюбившихся, чтобы обойтись совсем без них) и сочинить что-нибудь про тот мир, в котором они обретаются. И про общественную прослойку, которую до этого почти полностью игнорировал, радостно ускакав описывать наркоманов и шлюх.
Учитывая, с кем я работаю, я не мог не поржать, что мне надо было бы приурочить этот фик к выходу восьмого айфона. Но нет. До сентября я не дотерплю~
Название: Гонка
Автор: Shax
Фандом: Нувыпоняли... Эта трава слишком забористая. Слишком.
Персонажи: мужская половина семейства Габсбургов,святой Иштван Штефан Рац, целая куча невнятных личностей.
Размер: мини
Рейтинг: PG-13
Жанр: киберпанк, драма. Я бы сказал, что это попытка в социальную драму, но нет. Даже до попытки оно не дотягивает~
Краткое содержание: «Золотой век, блять... Как будто раньше было лучше. Да люди какие были, такими и остались!» Да, я буду цитировать своих же персонажей, смиритесь.
Предупреждение: Все мои познания в медицине ограничиваются гуглом, поэтому на хоть какую-то достоверность я не претендую.
Ну и я люблю своих героев, ага~
Посвящение: Человеку, по вине которого эта трава меня хрен отпустит.
Читать дальше
Здесь просторно и почти нет мебели, а бесчисленные галогенные лампы выкручены на полную мощность. И все белое. Холодный белый свет, белый потолок, белые с серебристым узором панели на стенах – имитация мрамора или еще какого-то камня, который сейчас уже не достать. Светлый паркет, на него даже наступать страшно, чтобы случайно не прочертить начищенным ботинком черную полоску. Как будто в больнице.
Если бы не...
Массивные поддельные люстры, убогий выкидыш дизайна «под старину». Широкие столы вдоль стен, заставленные всевозможными закусками. Люди. Много людей, неторопливо перетекающих из угла в угол, волнообразно колышущаяся масса, хаотично разбивающая на отдельные более плотные кучки, но все равно кажущаяся единым организмом, живым и дышащим.
И голоса. Несмолкаемый гул человеческих голосов.
Разговоры небрежно тянулись по залу, спотыкаясь о звон бокалов. Приземистых, квадратных, с толстыми стенками, наполненных коньяком цвета темного янтаря, и высоких и узких, из тончайшего хрусталя, в которых искрилось под ярким светом шампанское. Мужские и женские голоса, как размеренное монотонное гудение, пронизывали, наполняли собой каждый кубический сантиметр окружающего пространства, становясь почти осязаемыми, взмахни рукой – и по коже вяло колыхнется тягучий поток из чужих слов.
– Благодарю, – Рудольф бросил почти на автомате, подхватывая с подноса бокал с вином, и снова повернулся к своему собеседнику.
Рудольф не очень любил вино, особенно красное. И Рудольф точно мог бы не тратиться на дежурные благодарности, потому что робот-разносчик в любом случае проскрипел что-то невнятное своими шасси и покатил дальше.
Герр Хольцман только слегка улыбнулся и понимающе кивнул: дескать, я и сам иногда путаюсь, по старой привычке. На редкость приятный и располагающий к себе человек, но при этом в меру скромный, не пытающийся задавить всех вокруг своим обаянием. Рудольф всегда испытывал слабость к таким открытым дружелюбным людям, лишенным светского лоска и снобизма, вот только... Вот только герр Хольцман не просто так был генеральным директором завода по производству оптоволокна. Не самого крупного и не самого пафосного, но развивающегося такими бешеными темпами за последние пару лет, что в простодушие его создателя верилось слабо.
– Значит, я могу к вам заехать в четверг?
– Безусловно. Я как раз распоряжусь подготовить образцы нашей продукции для демонстрации. Мне бы очень хотелось получить такого клиента, как клиника вашего отца.
Упоминание обожаемого родителя едва не заставило скривиться. Интересно, Хольцман нарочно сказал именно так? Дескать, пока я и с тобой поболтаю, но как дело дойдет до серьезных дел – отойди, мальчик, и не мешай взрослым дядям. А может быть, ничего такого он и не имел в виду, этот замечательный Хольцман, просто у Рудольфа уже начиналась паранойя.
В любом случае, большой удачей было встретить его именно сегодня именно здесь, а не вызванивать неделями, натыкаясь только на сонную и всем недовольную секретаршу, гнусавым как у автоответчика голосом сообщавшую, что шеф занят. А еще приходить не хотел, думал Рудольф, крепко сжимая и встряхивая на прощание протянутую ладонь. Конечно, не самое подходящее место и время для по-настоящему деловых переговоров, но ради Хольцмана стоило явиться даже на празднование дня рождения окружного губернатора. И кое-как вытерпеть часовую вступительную речь именинника, донельзя растроганного тем, сколько людей пришли сегодня его поздравить.
Самым сложным было не ржать, рассматривая чудовищных размеров носовой платок, которым губернатор смахивал несуществующие слезы, возвышенно-одухотворенное лицо папы (и еще парочки вьющихся подле него человек) и устало-скептичное – мамы. Такие празднества устраивались с завидной регулярностью («Каждый год, вот удивительно-то», – ехидно фыркал Рудольф), неизменно собирая огромную толпу, состав которой менялся до тошноты медленно. Медленнее менялось только содержание приветственной речи. То бишь, оно не менялось вообще.
В этот раз Рудольф искренне надеялся, что ему удастся прикинуться ужасно занятым и не тащиться на веревочке на это зверски увлекательное мероприятие, но увы. Не пронесло. Франц Иосиф был зануден, как все упрямцы, и упрям, как все зануды. И настоял, чтобы единственный сын и наследник явил высшему обществу свой светлый (и помятый) лик. А не только «позорил семью своими выходками». Да-да, прям так и выразился.
Сын и наследник уже успел поднабраться местным алкоголем. Для храбрости, разумеется. Сначала – чтобы поговорить со случайно замеченным среди гостей герром Хольцманом. Зря волновался – Хольцману нужны были клиенты, а Рудольфу нужно было его оптоволокно. Дорогое, конечно, но зато – очень прочное, износостойкое, с уникальными проводящими характеристиками. Самое качественное в Австрии и во всей Европе, хоть что-то аналогичное производили только в Америке, но там оно стоило вовсе заоблачных денег.
Оставалось только убедить отца в том, что им срочно пора менять поставщика. Рудольф, последний год не вылезавший из клиники, разбирался в материалах и технологических процессах явно лучше канцелярских крыс вроде Тааффе, но все равно жутко нервничал. Поэтому залпом опустошил свой бокал, торопливо, с жадностью глотая вино, и едва сдержался, чтобы не утереться рукавом новенького костюма. Плевать на приличия, все равно на него никто не смотрит. Кому он тут сдался?
– Ох, это вы!
Пронзительный женский голос, балансирующий на грани визга, заставил вздрогнуть и затравленно оглядеться. Увы, худшие опасения подтвердились: окликали именно его.
Невысокого плюгавого пожилого мужичка, приближающегося к нему торопливой подпрыгивающей походкой, Рудольф определенно где-то видел, но вот где... Все встало на свои места уже через минуту, когда мужичка легко оттерла плечом дама, которой, видимо, и принадлежал громкий голос. Фигуристая, одетая роскошно, но со вкусом, очень красивая дама средних лет. Вот только Рудольф хорошо помнил настоящий возраст фрау Беккер, указанный в ее медкарте. И количество пластических операций, перенесенных до того, как она обратилась в «Тач Бионикс».
– Какая неожиданность – встретить вас здесь! – унизанные кольцами длинные пальцы вцепились в его ладонь, как когти.
– Какая неожиданность, – вялым эхом отозвался, по всей видимости, герр Беккер, печально кивая почти полностью плешивой головой.
Фрау восторженно щебетала, то всплескивая руками, то прижимая их к груди, то норовя ухватить Рудольфа за локоть, – и ему стоило немалых усилий не отшатываться. Она рассыпалась в благодарностях, сбивчиво и чересчур красноречиво нахваливала поставленные ей импланты, и хорошо хоть ей хватало такта не вдаваться в подробные описания. Она широко, демонстративно улыбалась во весь рот, полный дорогих керамических зубов с вживленными золотыми нитями – абсолютно бесполезное нововведение, зато улыбка становилась поистине ослепительной. Она небрежно проводила пальцами с титановыми безумно тонкими косточками по пышной копне волос из искусственного кератина. А Рудольф почти не слушал ее болтовню, вспоминая стоимость десятков проводов, штырьков и шарниров из вездесущего оптоволокна и хирургической стали, пронизывающих теперь ее организм.
– Ох, герр Рудольф! – знакомое обращение, наверняка подслушанное в клинике, неприятно резануло по уху. – Я совсем забыла представить вам свою дочь! Фанни[2], подойди сюда!
Герр Беккер чуть заметно дернул ртом, пока его супруга активно размахивала руками и верещала еще громче, подзывая кого-то.
Фанни, отделившаяся от компании неподалеку и поспешно прибежавшая на маменькин зов, оказалась молодой женщиной, старательно косящей под юную девушку – судя по степени открытости платья и количеству косметики.
– Мы планируем записать Фанни в вашу клинику, – фрау Беккер щебетала, герр Беккер кисло морщился, их дочь мило улыбалась и хлопала глазами. – Уже составили техническое задание на разработку имплантов. Мы... то есть, Фанни хочет сделать себе красивые глаза – ну, знаете, такие большие и ярко-синие, как у актрисы. Этой, как ее... ах, да неважно!
Катящийся мимо робот-разносчик не досчитался еще пары бокалов шампанского на подносе, ловко выхваченных цепкими пальцами.
– А еще мы... то есть, Фанни хотела поставить... Ну...
Фрау отрепетировано покраснела и почти правдоподобно смутилась, дочь хихикнула, не слишком-то старательно прикрываясь ладошкой, якобы случайно прижимая локоть к декольте, и подмигнула. Она была вполне симпатичной, эта Фанни, – ничуть не хуже большинства своих ровесниц. Рудольф рассматривал ее с почти не скрываемым интересом, прокручивая в голове мысль, что из-за нее хотя бы не будут дома выедать мозги.
– Ох уж эта современная молодежь... – момент, когда фрау Беккер перешла от восторженных воплей к трагичным всхлипам, был упущен. – Герр Рудольф, вы же тоже молоды, вы и сами должны понимать, как для девушки сейчас важна внешность.
– Я... – «герр Рудольф» не понимал и понимать не хотел. Он хотел удрать подальше от этой семейки, внимание которой становилось чересчур навязчивым, но кто б ему дал.
Фанни, спешно подпихнутая матушкиным локтем, почти столь же трагично шмыгнула кукольным носиком. Господи, да какие ей операции? Она и так была красивой... слишком. Добавьте искусственные глаза, добавьте грудь на размер-два больше. Можно еще предложить удлинить ноги, – со скидкой, «за опт», – и будет конфетка. В блестящей фабричной упаковке.
– Недавно к вам обращалась подружка Фанни, младшая дочка Зименов, – на этом моменте фрау Беккер глубоко вдохнула и сделала значительную паузу. Рудольф и бровью не повел. Про советника Зимена он слышал и даже на лицо помнил, – но и только. – Какая чудесная у нее стала осанка благодаря имплантам в позвоночнике! Мы себе тоже такие хотели, но уже потом. Как-нибудь в следующий раз.
Жалостливое шмыганье повторилось. Рудольф приободряюще улыбнулся и даже попытался осторожно взять Фанни под локоть. Девица врала, как дышала, ну так почему бы не приврать ей в ответ? Вот только он сразу отшатнулся, поймав на себе выжидающий, почти плотоядный взгляд.
– ... совершенная технология! Ох, герр Рудольф, вы создаете поистине прекрасные вещи!
– Фрау Беккер, простите, я не... – он ничего не создает, и дешевая лесть тут не прокатит.
– Безусловно, это так дорого... Но я не могу возмущаться, потому что считаю красоту бесценной! А деньги... Деньги – это преходяще, правда? – на этих словах герр Беккер болезненно поморщился. – Возьмем еще один кредит, да, дорогой? Для нашей милой девочки нам ничего не жалко, вы не подумайте!
Фанни активно закивала и еще старательнее захлопала глазками, и Рудольф не стал дожидаться, когда ему предложат... альтернативный вариант оплаты.
– Фрау Беккер! – собственный голос показался непривычным и чужим. А он и не знал, что может говорить так жестко. – Простите, но я вынужден вас покинуть. Срочно.
В задницу этикет, в задницу вежливость. Даже герр Беккер, который был явно не в восторге от монолога своей жены, удивленно сморгнул и поспешил посмотреть на Рудольфа максимально укоризненно. Но Рудольфу было насрать. И на милашку Фанни, и на ее бесхребетного папашу, и на экзальтированную мать. Обменяться торопливыми рукопожатиями, еще раз улыбнуться, уже не опасаясь нацеленного в упор выжидающего взгляда, и зашагать прочь. Благо, ноги у него длинные – эта троица в жизни не нагонит, если только не попробует устроить тут беготню. Но подобные выходки им не пристали, уж простите, – это его прерогатива.
Оставался только отец. Кажется, это его широкая прямая спина сейчас маячила впереди, заслоняемая чужими спинами. Вот черт, через такую толпу и не пробраться, только если совсем уж по-хамски расталкивать локтями. Блять, да откуда взялись все эти люди?!
– Прошу прощения, – кого-то он все же нечаянно толкнул, силясь добраться до знакомого силуэта. Высокий, представительный мужчина в смокинге брезгливо поджал губы, намереваясь разразиться негодующей тирадой, но тут же отвернулся, встретившись взглядом с Рудольфом.
Силуэт едва ли становился ближе. Казалось, что еще чуть-чуть. Еще немного вправо, чтобы снова рассмотреть полностью седую редеющую шевелюру, которую только что загородила откуда-то взявшаяся парочка. Быстро и аккуратно оттеснить их, лишь бы не потерять из виду, шагнуть вперед...
Франц Иосиф наконец остановился, увлеченно разговаривая с кем-то. Очередная важная шишка, коих десятки. Но отец смеялся. Совершенно искренне.
Рудольф со вздохом одернул накрахмаленные манжеты, поправил галстук и машинально потянулся к волосам, но вовремя себя остановил. Не для того он утром полчаса колдовал перед зеркалом с расческой, чтобы легким движением руки похерить результат своих стараний.
– Папа... Можно с тобой поговорить?
Все начинается с заказа.
Вернее даже – с заказчика. Таков нулевой пункт технологического задания, предваряющий все остальные: выяснить, кому, и только потом – что и зачем.
Существует строгая очередность. В первую очередь обслуживают тех, кто сам оплачивает все расходы на импланты. Для них разрабатываются индивидуальные эскизы, в зависимости от пожеланий, а пожелания могут быть практически любыми – насколько хватит технических возможностей. И такая политика оправдана, все-таки, «Wiener Touch Bionics» – частная клиника, целиком находящаяся на самофинансировании.
Вторые – силовые структуры, военные и полиция, которым ставят импланты за счет Министерства обороны. С ними все понятно и однообразно, обычно это просто укрепление опорно-двигательной системы. Изредка – люди, получившие на службе тяжелые травмы, требующие срочного протезирования. Хотя обычно их все-таки относят в третью категорию.
Тех, кто обращается за помощью к государству. Бюджетники, на местном жаргоне. Люди с врожденными пороками, жертвы преступлений или несчастных случаев, которые без имплантов не вернутся к нормальной жизни или вовсе не выживут, – но самостоятельно оплатить себе операцию не могут. Они записываются в социальные программы поддержки населения, чтобы получить за счет своей страны самый простой и дешевый (или вообще экспериментальный) имплант из всего модельного ряда, и ждут очереди. Иногда ждут годами. Часто – не дожидаются.
Прежде, чем что-то увидеть или услышать, он ощущает. Яркий свет с обратной стороны век, невнятный очень тихий монотонный гул от работающих электроприборов, отдаленные голоса. Приятная теплая тяжесть чего-то мягкого на груди, а в районе локтевого сгиба – небольшой дискомфорт от прикосновения холодного металла. В сознании не сразу формируется мысль о том, что это, наверное, игла. От капельницы, судя по тому, что ледяная жидкость легкими толчками проникает в вену. Ничего особенного, но если сосредоточиться на этом ощущении – становится не по себе.
Поэтому он открывает глаза. Как ни странно, выходит сразу же, хотя сколько раз он пытался сделать это раньше, вчера или неделю назад, пытался распахнуть слипшиеся ресницы, – но тщетно. А сейчас – пожалуйста.
Он промаргивается, пробует повести затекшей шеей – и обнаруживает, что к ней тоже подведены какие-то провода. Их не видно, но кожей ощущаются слегка влажные электроды, приклеенные пластырем. Такие же электроды симметрично прилеплены на виски, к предплечьям, к груди, и вроде бы где-то еще, – но ниже ребер он пока ничего не чувствует. Да и тем, что чувствует, он пока управлять не способен. Даже встряхнуть головой, чтобы откинуть лезущую в глаза прядь светлых волос. Даже дернуть рукой – такой бледной и тощей, с просвечивающими сосудами.
Зато получается слегка приоткрыть губы и шевельнуть потяжелевшим, непослушным языком. Голоса у него нет, но он все равно пытается четко, почти по слогам произнести...
Его зовут Йохан Фрайе. Ему двадцать шесть лет. И он добровольно дал свое согласие на участие в эксперименте.
– Как вы себя чувствуете, герр Фрайе?
Этого мужчину в белом халате (на два размера больше, как будто с чужого плеча) и с неизменным планшетом в руках, Йохан видел не впервые. Он иногда заходил в палату и разговаривал с медсестрами или дежурным врачом, но пару раз – и с пациентами. Как будто делал обход: расспрашивал о самочувствии, проверял показатели на мониторах, которые тщательно заносил в свой планшет. И хоть бы представился, засранец, потому что спросить его имя Йохан стеснялся.
Например, позавчера, в свой прошлый визит он целый час увлеченно рассказывал про новый экспериментальный кардиопротез, из чего Йохан сделал вывод, что этот странный человек все-таки не врач, а местный инженер. В самом деле, только инженер и мог с такими горящими глазами вещать что-то про гидравлические приводы, основной и побочный, их крепление в перикардиальной полости, принципы работы, сравнивать с предыдущими моделями, подробно описывая их недостатки, и со смехом объяснять, как в лаборатории ломали голову над попытками усовершенствовать и модернизировать имплант[3]. Йохан и сам разбирался в технике, но сбивчивую болтовню слушал вполуха и только иногда кивал. Говорить вслух он в принципе не очень любил, да от него и не требовалось. Это врачи устраивали ему допросы с пристрастием, или соседи по палате норовили почесать языками от скуки. И тех, и других можно понять, но до чего же приятнее просто лежать и слушать чужой голос – не монотонное бормотание, а живую и эмоциональную человеческую речь, однако, совсем не надоедливую.
Сегодня же его первым делом поблагодарили за то, что он в свое время согласился поставить себе кардиопротез по новейшей технологии, которая еще только находилась на стадии испытаний. Дескать, пациенты отказываются, боятся. Да плевать. Ему было все равно, как работает клубок стали, силикатов и органических смол, вживленный ему под ребра, главное – что работает. Что он больше не будет прикован к постели и аппарату искусственного кровообращения, как было последние четыре года. Еще немного... еще...
– Если бы я не согласился, то прождал бы в очереди на обычный протез еще полгода или год, – это он сказал раньше, чем подумал. Но раз уж начал, надо продолжать. – Сейчас очень много сердечников... якобы экология и все такое. Спрос на донорские органы и импланты огромный, а квота пациентов по соцпрограммам не так уж велика.
– Знаю, – инженер кашлянул и нервно взлохматил волосы, отворачиваясь и глядя куда-то в сторону. – А «Тач Бионикс» оперирует без очереди тех, кто соглашается...
– Стать подопытным?
И тут же пожалел о том, что ляпнул. Некрасиво это все-таки. Такие решения остаются на совести дирекции клиники, этот парнишка, – а вблизи он казался совсем молодым, едва старше самого Йохана, – тут не при чем.
– Вроде того, – инженер, однако, и бровью не повел. Только рассмеялся. – Я как раз начал... стажироваться в «Бионикс», когда приступили к непосредственной разработке и изготовлению вашего протеза. Я помню, как его испытывали на животных. То, что вы стали первым человеком с искусственным сердцем нового поколения, не имеющим аналогов в мире... должно хоть немного польстить, разве нет?
Йохану это не льстило. Вернее, он даже не задумывался о таком. Он знал, что миллионы людей, обеспеченных и не очень, совсем не против прихвастнуть друг перед другом какими-нибудь новенькими технологическими фичами, будь то последняя модель коммуникатора... или даже импланта. В конце концов, для них дело только в цене.
Но ответить он не успел – помешала молодая женщина, буквально влетевшая в палату. Судя по тому, что халата у нее не было, – не медперсонал.
– Герр Рудольф, а я вас везде ищу! – она немного наигранно всплеснула руками и бросила на инженера полный такого укора взгляд, что даже Йохану захотелось немедленно в чем-нибудь покаяться.
Инженер, получивший теперь забавное прозвище «герр Рудольф», однако, отреагировал куда спокойнее, как будто такое уже не впервые происходило.
– Ну что стряслось, Лотта? Я же предупредил айтишников, где буду до вечера.
Лотта обиженно поджала губы и быстрым шагом приблизилась к кровати Йохана, нависая над провинившимся во всех смертных грехах «герром Рудольфом». Зрелище было забавное – при том, что вблизи Лотта оказалась совсем молоденькой, маленькой и хрупкой на вид особой.
– Этих айтишников самих не разыщешь, – голос был полон праведного негодования. – Вас к себе вызывал ваш... то есть, герр Габ...
Судя по тому, как инженер подскочил, зацепив стул и едва не сбив с ног Лотту (благо, ее он вовремя успел схватить за плечи), кое-кто где-то крупно накосячил.
– Ох и влетит мне от шефа, – Лотта стоически отряхнула рукава пиджака, разглаживая невидимые складочки. – Почти час на поиски убила!
Герр Рудольф в ответ только хихикнул и что-то шепнул ей на ухо. Бедолага сначала растерянно сморгнула, покраснела, а потом с возмущенным писком стукнула его по предплечью увесистой кожаной папкой.
И Йохан отчего-то подумал, что хочет выписаться как можно скорее.
Кипельно-белое полотенце со скрипом прошлось по поверхности стакана. Потом еще раз. И еще, хотя толстые стеклянные стенки были уже идеально чистыми и прозрачными.
Бармен отчаянно зевал и вот уже минут двадцать машинально полировал один и тот же несчастный стакан. Скука смертная... По вечерам в будни в «Ноунейме» и так-то всегда было немноголюдно, а сегодня вдобавок весь день лил такой дождь, что даже самые закоренелые выпивохи смирно отсиживались дома. Прямо сейчас посетителей было всего ничего: небольшая компания рабочих с силикатного завода, насквозь промокших и уставших после смены, и двое представительного вида молодых мужчин за дальним столиком. Вообще-то, они должны были казаться подозрительными – ну не ходят такие франтоватые личности в дорогих костюмах по забегаловкам. Но бармен привык. В «Ноунейме» эти двое были завсегдатаями.
– Так... Ада сегодня точно не придет? – Рудольф встряхнул головой, отгоняя коварно подступившее помутнение, и плеснул себе в стакан еще немного содержимого приземистой пузатой бутылки без этикетки с благородным (или не очень) налетом пыли на боках.
– В сотый раз тебе отвечаю – нет, – Штефан недовольно ткнул в него указательным пальцем. – Но если обоснуешь причину, по которой ей прямо-таки жизненно необходимо тут присутствовать, – я ее уговорю, – он сощурился и издевательски прищелкнул языком: – Что, никто больше не дает?
– Иди ты... Просто не хочу я ей в таком виде показываться.
Вид у Рудольфа был... не то чтобы обычный – скорее, обычный для его в хлам пьяной ипостаси. Ворот мятой рубашки расстегнулся и съехал куда-то вбок, галстук жалким комом лежал поверх небрежно брошенного на сидение пиджака. Отросшие волосы лезли в лицо, из-за чего он периодически фыркал и пытался зачесать их назад пятерней, но координация подводила, и Рудольф пьяно посмеивался, устало роняя голову на руки и утыкаясь в них лбом.
– То есть, мне ты в таком виде показываться можешь? – обижаться Штефан умел превосходно. И очень показательно – так, что совесть начинала грызть всех вокруг в радиусе ста метров.
Всех, кроме Рудольфа, у которого совести не водилось.
– Раньше надо было думать, а теперь терпи меня и люби таким, какой я есть. Кстати, терпеть будет гора-а-аздо проще, если ты тоже выпьешь, – хмыкнув, он потянулся за вторым стаканом, пока еще неприлично пустым, чтобы немедленно прекратить это безобразие. Руки слушались плохо, бутылка тряслась, норовя выплеснуть содержимое мимо, но он не сдавался. – Господи, как же я налакался...
– Если даже ты, душа моя, это признаешь, значит, все совсем пиздец, – со знанием дела констатировал Штефан. – Руди, ну сколько можно пить?
– Штефан, ну сколько можно читать мне мораль? – и пусть скажет спасибо, что Рудольф не додумался сокращать его имя. – Я взрослый тридцатилетний мужик, я имею право надраться? У меня даже причина есть... эта... как ее... О! Уважительная.
– Ага, еще какая. Взрослый тридцатилетний мужик, которому папенька щелкнул по носу за попытки лезть в дела компании. Смех, да и только.
Было ли это целенаправленной попыткой задеть и разозлить, или Штефан просто ляпнул, не подумав (хотя где Штефан – и где «не подумав»?), Рудольф не знал. Поэтому на всякий случай отреагировал в своей излюбленной манере. То есть, начал ныть.
– Да он любую мою инициативу на корню рубит! Я столько сил, столько времени потратил, договариваясь с Хольцманом, а он даже не посмотрел! Сказал, что переходить на материал от нового поставщика дорого и долго, и отчитал, как мальчишку. И как мне теперь Хольцману в глаза смотреть? Я же ему практически пообещал...
Вконец расстроившись, Рудольф залпом опустошил стакан, который сам же приготовил для Штефана, и закашлялся. Строго говоря, отчасти он сам виноват. Нечего было распускать хвост перед Хольцманом и заверять, что Габсбург-старший непременно согласится. О смене поставщиков не может быть и речи как минимум до февраля, а это почти полгода. Да и кто ему теперь поверит, после такого-то провала?
Сам виноват, гребаный неудачник. Это было ясно, как день, но сейчас, когда липкая алкогольная дымка обволакивала мозг, скопившаяся за день обида на отца хотя бы не оставляла места для жалости к самому себе.
– Разрыдайся мне еще тут, – Штефан осторожно похлопал его по плечу и попытался забрать пустой стакан из рук. Безуспешно. – Хватит с тебя, бестолочь. Давай, я довезу тебя до дома, ты проспишься, а завтра мы на трезвую голову все обсудим. У меня как раз есть свежие новости из Германии, хочешь послушать?
Слушать Рудольф не хотел. Он хотел говорить. И продолжать пить, куда ж без этого.
– И этот человек регулярно жалуется мне на то, какое сейчас ужасное время. И какие ужасные люди. На моем же примере, естественно, – он весело расхохотался, но пальцы только сильнее вцепились в стакан. – Только и выслушиваю, что про его замечательную молодость. Золотой век, блять... Как будто раньше было лучше. Да люди какие были, такими и остались!
Штефан картинно закатил глаза, догадываясь, что раз уж его приятелю приспичило порассуждать – заткнуть его будет непросто. И потянулся за сигаретами, чтобы хоть время провести с пользой.
Но Рудольф любил преподносить сюрпризы. Особенно дорогому другу. Нет, он не стал буянить или пускаться в пространные лекции о падении нравов в каком-нибудь девятнадцатом веке. Он просто умолк, хмыкнув и снова плеснув себе из бутылки. Что это хоть такое?.. Вкуса он сейчас все равно не ощущал – только едкую горечь, царапающую по горлу.
С каким бы умилением отец ни вспоминал времена своей юности, Рудольф был убежден, что с тех пор мало что изменилось. Хуже уж точно не стало. Люди, которым некуда девать лишние деньги, раньше покупали элитные автомобили, загородные дома, драгоценности, сейчас к этому списку добавились протезы.
– Вот за что я люблю это место, – оказывается, если понизить голос, не так уж и заметно, что у него заплетается язык, – так это за то, что сюда не ходят всякие зажравшиеся выпендрежники. Знал бы ты, как меня заебало со всех сторон это слышать... как люди хвастаются друг перед другом зубами с алмазной крошкой или гетерохромией по индивидуальному эскизу.
Штефан в ответ только ухмыльнулся и приложил палец к губам, кивая в сторону, будто хотел указать на что-то, требующее особого внимания.
У Рудольфа не было привычки подслушивать чужие разговоры, но на что только не согласишься на пьяную голову? К тому же, и прислушиваться-то не приходилось – компания, сидевшая через два столика от них, оказалась довольно шумной. И прямо сейчас один из них, бурно жестикулируя, с воодушевлением расписывал, какой компьютер он недавно приобрел к себе домой. Современный, с голографическим экраном и расширенной памятью, новейший флагман известной на весь мир американской фирмы, заказанный напрямую у производителя еще до официального старта продаж.
Рудольф прекрасно знал, сколько стоит такая вещь.
Он отвернулся от соседей и переглянулся со Штефаном. Оба молчали пару секунд – а потом одновременно рассмеялись. Совершенно одинаково, хоть и не сговаривались.
– Дай закурить, а?
Изящный тонкий палец зачем-то промотал новостную заметку до самого верха и коснулся крестика выхода. И еще раз, потому что сразу чувствительный сенсор не сработал – мешал длинный наманикюренный ноготь.
Пора бы их уже обстричь.
Поэтому я решил попробовать немного отойти от истории двух великовозрастных болванов (однако, слишком мне полюбившихся, чтобы обойтись совсем без них) и сочинить что-нибудь про тот мир, в котором они обретаются. И про общественную прослойку, которую до этого почти полностью игнорировал, радостно ускакав описывать наркоманов и шлюх.
Учитывая, с кем я работаю, я не мог не поржать, что мне надо было бы приурочить этот фик к выходу восьмого айфона. Но нет. До сентября я не дотерплю~
Название: Гонка
Автор: Shax
Фандом: Нувыпоняли... Эта трава слишком забористая. Слишком.
Персонажи: мужская половина семейства Габсбургов,
Размер: мини
Рейтинг: PG-13
Жанр: киберпанк, драма. Я бы сказал, что это попытка в социальную драму, но нет. Даже до попытки оно не дотягивает~
Краткое содержание: «Золотой век, блять... Как будто раньше было лучше. Да люди какие были, такими и остались!» Да, я буду цитировать своих же персонажей, смиритесь.
Предупреждение: Все мои познания в медицине ограничиваются гуглом, поэтому на хоть какую-то достоверность я не претендую.
Ну и я люблю своих героев, ага~
Посвящение: Человеку, по вине которого эта трава меня хрен отпустит.
Читать дальше
So far behind
No finish line
It can happen to you
It can happen to me, yeah
(c) Three Days Grace – Human race[1]
No finish line
It can happen to you
It can happen to me, yeah
(c) Three Days Grace – Human race[1]
Здесь просторно и почти нет мебели, а бесчисленные галогенные лампы выкручены на полную мощность. И все белое. Холодный белый свет, белый потолок, белые с серебристым узором панели на стенах – имитация мрамора или еще какого-то камня, который сейчас уже не достать. Светлый паркет, на него даже наступать страшно, чтобы случайно не прочертить начищенным ботинком черную полоску. Как будто в больнице.
Если бы не...
Массивные поддельные люстры, убогий выкидыш дизайна «под старину». Широкие столы вдоль стен, заставленные всевозможными закусками. Люди. Много людей, неторопливо перетекающих из угла в угол, волнообразно колышущаяся масса, хаотично разбивающая на отдельные более плотные кучки, но все равно кажущаяся единым организмом, живым и дышащим.
И голоса. Несмолкаемый гул человеческих голосов.
Разговоры небрежно тянулись по залу, спотыкаясь о звон бокалов. Приземистых, квадратных, с толстыми стенками, наполненных коньяком цвета темного янтаря, и высоких и узких, из тончайшего хрусталя, в которых искрилось под ярким светом шампанское. Мужские и женские голоса, как размеренное монотонное гудение, пронизывали, наполняли собой каждый кубический сантиметр окружающего пространства, становясь почти осязаемыми, взмахни рукой – и по коже вяло колыхнется тягучий поток из чужих слов.
– Благодарю, – Рудольф бросил почти на автомате, подхватывая с подноса бокал с вином, и снова повернулся к своему собеседнику.
Рудольф не очень любил вино, особенно красное. И Рудольф точно мог бы не тратиться на дежурные благодарности, потому что робот-разносчик в любом случае проскрипел что-то невнятное своими шасси и покатил дальше.
Герр Хольцман только слегка улыбнулся и понимающе кивнул: дескать, я и сам иногда путаюсь, по старой привычке. На редкость приятный и располагающий к себе человек, но при этом в меру скромный, не пытающийся задавить всех вокруг своим обаянием. Рудольф всегда испытывал слабость к таким открытым дружелюбным людям, лишенным светского лоска и снобизма, вот только... Вот только герр Хольцман не просто так был генеральным директором завода по производству оптоволокна. Не самого крупного и не самого пафосного, но развивающегося такими бешеными темпами за последние пару лет, что в простодушие его создателя верилось слабо.
– Значит, я могу к вам заехать в четверг?
– Безусловно. Я как раз распоряжусь подготовить образцы нашей продукции для демонстрации. Мне бы очень хотелось получить такого клиента, как клиника вашего отца.
Упоминание обожаемого родителя едва не заставило скривиться. Интересно, Хольцман нарочно сказал именно так? Дескать, пока я и с тобой поболтаю, но как дело дойдет до серьезных дел – отойди, мальчик, и не мешай взрослым дядям. А может быть, ничего такого он и не имел в виду, этот замечательный Хольцман, просто у Рудольфа уже начиналась паранойя.
В любом случае, большой удачей было встретить его именно сегодня именно здесь, а не вызванивать неделями, натыкаясь только на сонную и всем недовольную секретаршу, гнусавым как у автоответчика голосом сообщавшую, что шеф занят. А еще приходить не хотел, думал Рудольф, крепко сжимая и встряхивая на прощание протянутую ладонь. Конечно, не самое подходящее место и время для по-настоящему деловых переговоров, но ради Хольцмана стоило явиться даже на празднование дня рождения окружного губернатора. И кое-как вытерпеть часовую вступительную речь именинника, донельзя растроганного тем, сколько людей пришли сегодня его поздравить.
Самым сложным было не ржать, рассматривая чудовищных размеров носовой платок, которым губернатор смахивал несуществующие слезы, возвышенно-одухотворенное лицо папы (и еще парочки вьющихся подле него человек) и устало-скептичное – мамы. Такие празднества устраивались с завидной регулярностью («Каждый год, вот удивительно-то», – ехидно фыркал Рудольф), неизменно собирая огромную толпу, состав которой менялся до тошноты медленно. Медленнее менялось только содержание приветственной речи. То бишь, оно не менялось вообще.
В этот раз Рудольф искренне надеялся, что ему удастся прикинуться ужасно занятым и не тащиться на веревочке на это зверски увлекательное мероприятие, но увы. Не пронесло. Франц Иосиф был зануден, как все упрямцы, и упрям, как все зануды. И настоял, чтобы единственный сын и наследник явил высшему обществу свой светлый (и помятый) лик. А не только «позорил семью своими выходками». Да-да, прям так и выразился.
Сын и наследник уже успел поднабраться местным алкоголем. Для храбрости, разумеется. Сначала – чтобы поговорить со случайно замеченным среди гостей герром Хольцманом. Зря волновался – Хольцману нужны были клиенты, а Рудольфу нужно было его оптоволокно. Дорогое, конечно, но зато – очень прочное, износостойкое, с уникальными проводящими характеристиками. Самое качественное в Австрии и во всей Европе, хоть что-то аналогичное производили только в Америке, но там оно стоило вовсе заоблачных денег.
Оставалось только убедить отца в том, что им срочно пора менять поставщика. Рудольф, последний год не вылезавший из клиники, разбирался в материалах и технологических процессах явно лучше канцелярских крыс вроде Тааффе, но все равно жутко нервничал. Поэтому залпом опустошил свой бокал, торопливо, с жадностью глотая вино, и едва сдержался, чтобы не утереться рукавом новенького костюма. Плевать на приличия, все равно на него никто не смотрит. Кому он тут сдался?
– Ох, это вы!
Пронзительный женский голос, балансирующий на грани визга, заставил вздрогнуть и затравленно оглядеться. Увы, худшие опасения подтвердились: окликали именно его.
Невысокого плюгавого пожилого мужичка, приближающегося к нему торопливой подпрыгивающей походкой, Рудольф определенно где-то видел, но вот где... Все встало на свои места уже через минуту, когда мужичка легко оттерла плечом дама, которой, видимо, и принадлежал громкий голос. Фигуристая, одетая роскошно, но со вкусом, очень красивая дама средних лет. Вот только Рудольф хорошо помнил настоящий возраст фрау Беккер, указанный в ее медкарте. И количество пластических операций, перенесенных до того, как она обратилась в «Тач Бионикс».
– Какая неожиданность – встретить вас здесь! – унизанные кольцами длинные пальцы вцепились в его ладонь, как когти.
– Какая неожиданность, – вялым эхом отозвался, по всей видимости, герр Беккер, печально кивая почти полностью плешивой головой.
Фрау восторженно щебетала, то всплескивая руками, то прижимая их к груди, то норовя ухватить Рудольфа за локоть, – и ему стоило немалых усилий не отшатываться. Она рассыпалась в благодарностях, сбивчиво и чересчур красноречиво нахваливала поставленные ей импланты, и хорошо хоть ей хватало такта не вдаваться в подробные описания. Она широко, демонстративно улыбалась во весь рот, полный дорогих керамических зубов с вживленными золотыми нитями – абсолютно бесполезное нововведение, зато улыбка становилась поистине ослепительной. Она небрежно проводила пальцами с титановыми безумно тонкими косточками по пышной копне волос из искусственного кератина. А Рудольф почти не слушал ее болтовню, вспоминая стоимость десятков проводов, штырьков и шарниров из вездесущего оптоволокна и хирургической стали, пронизывающих теперь ее организм.
– Ох, герр Рудольф! – знакомое обращение, наверняка подслушанное в клинике, неприятно резануло по уху. – Я совсем забыла представить вам свою дочь! Фанни[2], подойди сюда!
Герр Беккер чуть заметно дернул ртом, пока его супруга активно размахивала руками и верещала еще громче, подзывая кого-то.
Фанни, отделившаяся от компании неподалеку и поспешно прибежавшая на маменькин зов, оказалась молодой женщиной, старательно косящей под юную девушку – судя по степени открытости платья и количеству косметики.
– Мы планируем записать Фанни в вашу клинику, – фрау Беккер щебетала, герр Беккер кисло морщился, их дочь мило улыбалась и хлопала глазами. – Уже составили техническое задание на разработку имплантов. Мы... то есть, Фанни хочет сделать себе красивые глаза – ну, знаете, такие большие и ярко-синие, как у актрисы. Этой, как ее... ах, да неважно!
Катящийся мимо робот-разносчик не досчитался еще пары бокалов шампанского на подносе, ловко выхваченных цепкими пальцами.
– А еще мы... то есть, Фанни хотела поставить... Ну...
Фрау отрепетировано покраснела и почти правдоподобно смутилась, дочь хихикнула, не слишком-то старательно прикрываясь ладошкой, якобы случайно прижимая локоть к декольте, и подмигнула. Она была вполне симпатичной, эта Фанни, – ничуть не хуже большинства своих ровесниц. Рудольф рассматривал ее с почти не скрываемым интересом, прокручивая в голове мысль, что из-за нее хотя бы не будут дома выедать мозги.
– Ох уж эта современная молодежь... – момент, когда фрау Беккер перешла от восторженных воплей к трагичным всхлипам, был упущен. – Герр Рудольф, вы же тоже молоды, вы и сами должны понимать, как для девушки сейчас важна внешность.
– Я... – «герр Рудольф» не понимал и понимать не хотел. Он хотел удрать подальше от этой семейки, внимание которой становилось чересчур навязчивым, но кто б ему дал.
Фанни, спешно подпихнутая матушкиным локтем, почти столь же трагично шмыгнула кукольным носиком. Господи, да какие ей операции? Она и так была красивой... слишком. Добавьте искусственные глаза, добавьте грудь на размер-два больше. Можно еще предложить удлинить ноги, – со скидкой, «за опт», – и будет конфетка. В блестящей фабричной упаковке.
– Недавно к вам обращалась подружка Фанни, младшая дочка Зименов, – на этом моменте фрау Беккер глубоко вдохнула и сделала значительную паузу. Рудольф и бровью не повел. Про советника Зимена он слышал и даже на лицо помнил, – но и только. – Какая чудесная у нее стала осанка благодаря имплантам в позвоночнике! Мы себе тоже такие хотели, но уже потом. Как-нибудь в следующий раз.
Жалостливое шмыганье повторилось. Рудольф приободряюще улыбнулся и даже попытался осторожно взять Фанни под локоть. Девица врала, как дышала, ну так почему бы не приврать ей в ответ? Вот только он сразу отшатнулся, поймав на себе выжидающий, почти плотоядный взгляд.
– ... совершенная технология! Ох, герр Рудольф, вы создаете поистине прекрасные вещи!
– Фрау Беккер, простите, я не... – он ничего не создает, и дешевая лесть тут не прокатит.
– Безусловно, это так дорого... Но я не могу возмущаться, потому что считаю красоту бесценной! А деньги... Деньги – это преходяще, правда? – на этих словах герр Беккер болезненно поморщился. – Возьмем еще один кредит, да, дорогой? Для нашей милой девочки нам ничего не жалко, вы не подумайте!
Фанни активно закивала и еще старательнее захлопала глазками, и Рудольф не стал дожидаться, когда ему предложат... альтернативный вариант оплаты.
– Фрау Беккер! – собственный голос показался непривычным и чужим. А он и не знал, что может говорить так жестко. – Простите, но я вынужден вас покинуть. Срочно.
В задницу этикет, в задницу вежливость. Даже герр Беккер, который был явно не в восторге от монолога своей жены, удивленно сморгнул и поспешил посмотреть на Рудольфа максимально укоризненно. Но Рудольфу было насрать. И на милашку Фанни, и на ее бесхребетного папашу, и на экзальтированную мать. Обменяться торопливыми рукопожатиями, еще раз улыбнуться, уже не опасаясь нацеленного в упор выжидающего взгляда, и зашагать прочь. Благо, ноги у него длинные – эта троица в жизни не нагонит, если только не попробует устроить тут беготню. Но подобные выходки им не пристали, уж простите, – это его прерогатива.
Оставался только отец. Кажется, это его широкая прямая спина сейчас маячила впереди, заслоняемая чужими спинами. Вот черт, через такую толпу и не пробраться, только если совсем уж по-хамски расталкивать локтями. Блять, да откуда взялись все эти люди?!
– Прошу прощения, – кого-то он все же нечаянно толкнул, силясь добраться до знакомого силуэта. Высокий, представительный мужчина в смокинге брезгливо поджал губы, намереваясь разразиться негодующей тирадой, но тут же отвернулся, встретившись взглядом с Рудольфом.
Силуэт едва ли становился ближе. Казалось, что еще чуть-чуть. Еще немного вправо, чтобы снова рассмотреть полностью седую редеющую шевелюру, которую только что загородила откуда-то взявшаяся парочка. Быстро и аккуратно оттеснить их, лишь бы не потерять из виду, шагнуть вперед...
Франц Иосиф наконец остановился, увлеченно разговаривая с кем-то. Очередная важная шишка, коих десятки. Но отец смеялся. Совершенно искренне.
Рудольф со вздохом одернул накрахмаленные манжеты, поправил галстук и машинально потянулся к волосам, но вовремя себя остановил. Не для того он утром полчаса колдовал перед зеркалом с расческой, чтобы легким движением руки похерить результат своих стараний.
– Папа... Можно с тобой поговорить?
* * *
Все начинается с заказа.
Вернее даже – с заказчика. Таков нулевой пункт технологического задания, предваряющий все остальные: выяснить, кому, и только потом – что и зачем.
Существует строгая очередность. В первую очередь обслуживают тех, кто сам оплачивает все расходы на импланты. Для них разрабатываются индивидуальные эскизы, в зависимости от пожеланий, а пожелания могут быть практически любыми – насколько хватит технических возможностей. И такая политика оправдана, все-таки, «Wiener Touch Bionics» – частная клиника, целиком находящаяся на самофинансировании.
Вторые – силовые структуры, военные и полиция, которым ставят импланты за счет Министерства обороны. С ними все понятно и однообразно, обычно это просто укрепление опорно-двигательной системы. Изредка – люди, получившие на службе тяжелые травмы, требующие срочного протезирования. Хотя обычно их все-таки относят в третью категорию.
Тех, кто обращается за помощью к государству. Бюджетники, на местном жаргоне. Люди с врожденными пороками, жертвы преступлений или несчастных случаев, которые без имплантов не вернутся к нормальной жизни или вовсе не выживут, – но самостоятельно оплатить себе операцию не могут. Они записываются в социальные программы поддержки населения, чтобы получить за счет своей страны самый простой и дешевый (или вообще экспериментальный) имплант из всего модельного ряда, и ждут очереди. Иногда ждут годами. Часто – не дожидаются.
* * *
Прежде, чем что-то увидеть или услышать, он ощущает. Яркий свет с обратной стороны век, невнятный очень тихий монотонный гул от работающих электроприборов, отдаленные голоса. Приятная теплая тяжесть чего-то мягкого на груди, а в районе локтевого сгиба – небольшой дискомфорт от прикосновения холодного металла. В сознании не сразу формируется мысль о том, что это, наверное, игла. От капельницы, судя по тому, что ледяная жидкость легкими толчками проникает в вену. Ничего особенного, но если сосредоточиться на этом ощущении – становится не по себе.
Поэтому он открывает глаза. Как ни странно, выходит сразу же, хотя сколько раз он пытался сделать это раньше, вчера или неделю назад, пытался распахнуть слипшиеся ресницы, – но тщетно. А сейчас – пожалуйста.
Он промаргивается, пробует повести затекшей шеей – и обнаруживает, что к ней тоже подведены какие-то провода. Их не видно, но кожей ощущаются слегка влажные электроды, приклеенные пластырем. Такие же электроды симметрично прилеплены на виски, к предплечьям, к груди, и вроде бы где-то еще, – но ниже ребер он пока ничего не чувствует. Да и тем, что чувствует, он пока управлять не способен. Даже встряхнуть головой, чтобы откинуть лезущую в глаза прядь светлых волос. Даже дернуть рукой – такой бледной и тощей, с просвечивающими сосудами.
Зато получается слегка приоткрыть губы и шевельнуть потяжелевшим, непослушным языком. Голоса у него нет, но он все равно пытается четко, почти по слогам произнести...
Его зовут Йохан Фрайе. Ему двадцать шесть лет. И он добровольно дал свое согласие на участие в эксперименте.
– Как вы себя чувствуете, герр Фрайе?
Этого мужчину в белом халате (на два размера больше, как будто с чужого плеча) и с неизменным планшетом в руках, Йохан видел не впервые. Он иногда заходил в палату и разговаривал с медсестрами или дежурным врачом, но пару раз – и с пациентами. Как будто делал обход: расспрашивал о самочувствии, проверял показатели на мониторах, которые тщательно заносил в свой планшет. И хоть бы представился, засранец, потому что спросить его имя Йохан стеснялся.
Например, позавчера, в свой прошлый визит он целый час увлеченно рассказывал про новый экспериментальный кардиопротез, из чего Йохан сделал вывод, что этот странный человек все-таки не врач, а местный инженер. В самом деле, только инженер и мог с такими горящими глазами вещать что-то про гидравлические приводы, основной и побочный, их крепление в перикардиальной полости, принципы работы, сравнивать с предыдущими моделями, подробно описывая их недостатки, и со смехом объяснять, как в лаборатории ломали голову над попытками усовершенствовать и модернизировать имплант[3]. Йохан и сам разбирался в технике, но сбивчивую болтовню слушал вполуха и только иногда кивал. Говорить вслух он в принципе не очень любил, да от него и не требовалось. Это врачи устраивали ему допросы с пристрастием, или соседи по палате норовили почесать языками от скуки. И тех, и других можно понять, но до чего же приятнее просто лежать и слушать чужой голос – не монотонное бормотание, а живую и эмоциональную человеческую речь, однако, совсем не надоедливую.
Сегодня же его первым делом поблагодарили за то, что он в свое время согласился поставить себе кардиопротез по новейшей технологии, которая еще только находилась на стадии испытаний. Дескать, пациенты отказываются, боятся. Да плевать. Ему было все равно, как работает клубок стали, силикатов и органических смол, вживленный ему под ребра, главное – что работает. Что он больше не будет прикован к постели и аппарату искусственного кровообращения, как было последние четыре года. Еще немного... еще...
– Если бы я не согласился, то прождал бы в очереди на обычный протез еще полгода или год, – это он сказал раньше, чем подумал. Но раз уж начал, надо продолжать. – Сейчас очень много сердечников... якобы экология и все такое. Спрос на донорские органы и импланты огромный, а квота пациентов по соцпрограммам не так уж велика.
– Знаю, – инженер кашлянул и нервно взлохматил волосы, отворачиваясь и глядя куда-то в сторону. – А «Тач Бионикс» оперирует без очереди тех, кто соглашается...
– Стать подопытным?
И тут же пожалел о том, что ляпнул. Некрасиво это все-таки. Такие решения остаются на совести дирекции клиники, этот парнишка, – а вблизи он казался совсем молодым, едва старше самого Йохана, – тут не при чем.
– Вроде того, – инженер, однако, и бровью не повел. Только рассмеялся. – Я как раз начал... стажироваться в «Бионикс», когда приступили к непосредственной разработке и изготовлению вашего протеза. Я помню, как его испытывали на животных. То, что вы стали первым человеком с искусственным сердцем нового поколения, не имеющим аналогов в мире... должно хоть немного польстить, разве нет?
Йохану это не льстило. Вернее, он даже не задумывался о таком. Он знал, что миллионы людей, обеспеченных и не очень, совсем не против прихвастнуть друг перед другом какими-нибудь новенькими технологическими фичами, будь то последняя модель коммуникатора... или даже импланта. В конце концов, для них дело только в цене.
Но ответить он не успел – помешала молодая женщина, буквально влетевшая в палату. Судя по тому, что халата у нее не было, – не медперсонал.
– Герр Рудольф, а я вас везде ищу! – она немного наигранно всплеснула руками и бросила на инженера полный такого укора взгляд, что даже Йохану захотелось немедленно в чем-нибудь покаяться.
Инженер, получивший теперь забавное прозвище «герр Рудольф», однако, отреагировал куда спокойнее, как будто такое уже не впервые происходило.
– Ну что стряслось, Лотта? Я же предупредил айтишников, где буду до вечера.
Лотта обиженно поджала губы и быстрым шагом приблизилась к кровати Йохана, нависая над провинившимся во всех смертных грехах «герром Рудольфом». Зрелище было забавное – при том, что вблизи Лотта оказалась совсем молоденькой, маленькой и хрупкой на вид особой.
– Этих айтишников самих не разыщешь, – голос был полон праведного негодования. – Вас к себе вызывал ваш... то есть, герр Габ...
Судя по тому, как инженер подскочил, зацепив стул и едва не сбив с ног Лотту (благо, ее он вовремя успел схватить за плечи), кое-кто где-то крупно накосячил.
– Ох и влетит мне от шефа, – Лотта стоически отряхнула рукава пиджака, разглаживая невидимые складочки. – Почти час на поиски убила!
Герр Рудольф в ответ только хихикнул и что-то шепнул ей на ухо. Бедолага сначала растерянно сморгнула, покраснела, а потом с возмущенным писком стукнула его по предплечью увесистой кожаной папкой.
И Йохан отчего-то подумал, что хочет выписаться как можно скорее.
* * *
Кипельно-белое полотенце со скрипом прошлось по поверхности стакана. Потом еще раз. И еще, хотя толстые стеклянные стенки были уже идеально чистыми и прозрачными.
Бармен отчаянно зевал и вот уже минут двадцать машинально полировал один и тот же несчастный стакан. Скука смертная... По вечерам в будни в «Ноунейме» и так-то всегда было немноголюдно, а сегодня вдобавок весь день лил такой дождь, что даже самые закоренелые выпивохи смирно отсиживались дома. Прямо сейчас посетителей было всего ничего: небольшая компания рабочих с силикатного завода, насквозь промокших и уставших после смены, и двое представительного вида молодых мужчин за дальним столиком. Вообще-то, они должны были казаться подозрительными – ну не ходят такие франтоватые личности в дорогих костюмах по забегаловкам. Но бармен привык. В «Ноунейме» эти двое были завсегдатаями.
– Так... Ада сегодня точно не придет? – Рудольф встряхнул головой, отгоняя коварно подступившее помутнение, и плеснул себе в стакан еще немного содержимого приземистой пузатой бутылки без этикетки с благородным (или не очень) налетом пыли на боках.
– В сотый раз тебе отвечаю – нет, – Штефан недовольно ткнул в него указательным пальцем. – Но если обоснуешь причину, по которой ей прямо-таки жизненно необходимо тут присутствовать, – я ее уговорю, – он сощурился и издевательски прищелкнул языком: – Что, никто больше не дает?
– Иди ты... Просто не хочу я ей в таком виде показываться.
Вид у Рудольфа был... не то чтобы обычный – скорее, обычный для его в хлам пьяной ипостаси. Ворот мятой рубашки расстегнулся и съехал куда-то вбок, галстук жалким комом лежал поверх небрежно брошенного на сидение пиджака. Отросшие волосы лезли в лицо, из-за чего он периодически фыркал и пытался зачесать их назад пятерней, но координация подводила, и Рудольф пьяно посмеивался, устало роняя голову на руки и утыкаясь в них лбом.
– То есть, мне ты в таком виде показываться можешь? – обижаться Штефан умел превосходно. И очень показательно – так, что совесть начинала грызть всех вокруг в радиусе ста метров.
Всех, кроме Рудольфа, у которого совести не водилось.
– Раньше надо было думать, а теперь терпи меня и люби таким, какой я есть. Кстати, терпеть будет гора-а-аздо проще, если ты тоже выпьешь, – хмыкнув, он потянулся за вторым стаканом, пока еще неприлично пустым, чтобы немедленно прекратить это безобразие. Руки слушались плохо, бутылка тряслась, норовя выплеснуть содержимое мимо, но он не сдавался. – Господи, как же я налакался...
– Если даже ты, душа моя, это признаешь, значит, все совсем пиздец, – со знанием дела констатировал Штефан. – Руди, ну сколько можно пить?
– Штефан, ну сколько можно читать мне мораль? – и пусть скажет спасибо, что Рудольф не додумался сокращать его имя. – Я взрослый тридцатилетний мужик, я имею право надраться? У меня даже причина есть... эта... как ее... О! Уважительная.
– Ага, еще какая. Взрослый тридцатилетний мужик, которому папенька щелкнул по носу за попытки лезть в дела компании. Смех, да и только.
Было ли это целенаправленной попыткой задеть и разозлить, или Штефан просто ляпнул, не подумав (хотя где Штефан – и где «не подумав»?), Рудольф не знал. Поэтому на всякий случай отреагировал в своей излюбленной манере. То есть, начал ныть.
– Да он любую мою инициативу на корню рубит! Я столько сил, столько времени потратил, договариваясь с Хольцманом, а он даже не посмотрел! Сказал, что переходить на материал от нового поставщика дорого и долго, и отчитал, как мальчишку. И как мне теперь Хольцману в глаза смотреть? Я же ему практически пообещал...
Вконец расстроившись, Рудольф залпом опустошил стакан, который сам же приготовил для Штефана, и закашлялся. Строго говоря, отчасти он сам виноват. Нечего было распускать хвост перед Хольцманом и заверять, что Габсбург-старший непременно согласится. О смене поставщиков не может быть и речи как минимум до февраля, а это почти полгода. Да и кто ему теперь поверит, после такого-то провала?
Сам виноват, гребаный неудачник. Это было ясно, как день, но сейчас, когда липкая алкогольная дымка обволакивала мозг, скопившаяся за день обида на отца хотя бы не оставляла места для жалости к самому себе.
– Разрыдайся мне еще тут, – Штефан осторожно похлопал его по плечу и попытался забрать пустой стакан из рук. Безуспешно. – Хватит с тебя, бестолочь. Давай, я довезу тебя до дома, ты проспишься, а завтра мы на трезвую голову все обсудим. У меня как раз есть свежие новости из Германии, хочешь послушать?
Слушать Рудольф не хотел. Он хотел говорить. И продолжать пить, куда ж без этого.
– И этот человек регулярно жалуется мне на то, какое сейчас ужасное время. И какие ужасные люди. На моем же примере, естественно, – он весело расхохотался, но пальцы только сильнее вцепились в стакан. – Только и выслушиваю, что про его замечательную молодость. Золотой век, блять... Как будто раньше было лучше. Да люди какие были, такими и остались!
Штефан картинно закатил глаза, догадываясь, что раз уж его приятелю приспичило порассуждать – заткнуть его будет непросто. И потянулся за сигаретами, чтобы хоть время провести с пользой.
Но Рудольф любил преподносить сюрпризы. Особенно дорогому другу. Нет, он не стал буянить или пускаться в пространные лекции о падении нравов в каком-нибудь девятнадцатом веке. Он просто умолк, хмыкнув и снова плеснув себе из бутылки. Что это хоть такое?.. Вкуса он сейчас все равно не ощущал – только едкую горечь, царапающую по горлу.
С каким бы умилением отец ни вспоминал времена своей юности, Рудольф был убежден, что с тех пор мало что изменилось. Хуже уж точно не стало. Люди, которым некуда девать лишние деньги, раньше покупали элитные автомобили, загородные дома, драгоценности, сейчас к этому списку добавились протезы.
– Вот за что я люблю это место, – оказывается, если понизить голос, не так уж и заметно, что у него заплетается язык, – так это за то, что сюда не ходят всякие зажравшиеся выпендрежники. Знал бы ты, как меня заебало со всех сторон это слышать... как люди хвастаются друг перед другом зубами с алмазной крошкой или гетерохромией по индивидуальному эскизу.
Штефан в ответ только ухмыльнулся и приложил палец к губам, кивая в сторону, будто хотел указать на что-то, требующее особого внимания.
У Рудольфа не было привычки подслушивать чужие разговоры, но на что только не согласишься на пьяную голову? К тому же, и прислушиваться-то не приходилось – компания, сидевшая через два столика от них, оказалась довольно шумной. И прямо сейчас один из них, бурно жестикулируя, с воодушевлением расписывал, какой компьютер он недавно приобрел к себе домой. Современный, с голографическим экраном и расширенной памятью, новейший флагман известной на весь мир американской фирмы, заказанный напрямую у производителя еще до официального старта продаж.
Рудольф прекрасно знал, сколько стоит такая вещь.
Он отвернулся от соседей и переглянулся со Штефаном. Оба молчали пару секунд – а потом одновременно рассмеялись. Совершенно одинаково, хоть и не сговаривались.
– Дай закурить, а?
* * *
Вчера, 5 февраля 2061 года, скончался первый пациент с имплантированным искусственным сердцем нового поколения, пересаженным ему в клинике «Wiener Touch Bionics». Смерть была зафиксирована в 7:52 вечера.
По имеющимся сведениям, двадцатишестилетний Йохан Фрайе страдал терминальной стадией порока сердца и ожидал очереди на пересадку донорского органа или имплантацию протеза. В октябре прошлого года он перенес операцию по установке экспериментальной модели кардиопротеза шестого поколения.
Пациент быстро оправился после операции и прошел почти полный курс ускоренной реабилитации. Он находился под наблюдением медиков, когда в декабре его состояние начало ухудшаться, а в конце прошлой недели стало критическим. Герр Фрайе впал в кому и скончался, не приходя в сознание.
Сотрудники клиники настаивают, что устройство не могло являться причиной летального исхода, поскольку прошло все необходимые клинические исследования.
В настоящий момент разыскиваются родственники герра Фрайе для передачи им тела умершего.
Изящный тонкий палец зачем-то промотал новостную заметку до самого верха и коснулся крестика выхода. И еще раз, потому что сразу чувствительный сенсор не сработал – мешал длинный наманикюренный ноготь.
Пора бы их уже обстричь.
-
-
30.06.2017 в 15:07Это любовь~
Можно еще предложить удлинить ноги, – со скидкой, «за опт», – и будет конфетка. В блестящей фабричной упаковке.
/дьяволски заржал/
Но Рудольфу было насрать. И на милашку Фанни, и на ее бесхребетного папашу, и на экзальтированную мать.
– Папа... Можно с тобой поговорить?
Первая мысль: "Ну, как всегда..."
обижаться Штефан умел превосходно. И очень показательно – так, что совесть начинала грызть всех вокруг в радиусе ста метров.
Это любовь~ [2]
– Я взрослый тридцатилетний мужик, я имею право надраться? У меня даже причина есть... эта... как ее... О! Уважительная.
Нет, Руди, тебе вредно~
Он отвернулся от соседей и переглянулся со Штефаном. Оба молчали пару секунд – а потом одновременно рассмеялись. Совершенно одинаково, хоть и не сговаривались.
Люблю этих дебилов
Уютно окунуться в грязь и затхлость этого киношного мира, маленькой вселенной, в которой плохо все, кроме случаев, когда все очень плохо, - это счастье) Сердце согрела эта картина, хоть, конечно и понимаешь, насколько все прогнило. И в рассуждениях Руди о "золотом веке" именно это и задевает: он говорит о достижениях, в то время как хуже стали только люди. И Франц-Иосиф это по-своему видит, а Руди - пока еще нет. Пока он только цепляется за рефлексию и отношение к кому-то, а не смотрит на картину в целом, и это очень здорово его подкосит, когда-нибудь~
И на фоне отношений с отцом отношения со Штефаном выглядят почти идиллическими, этого я, конечно, тоже не могу не отметить)
Уж про "больше никто не дает?" я молчу~ И да-да, я заметил секретаршу~
Спасибо вам огромное за полчаса спокойствия и уютной безысходности
-
-
30.06.2017 в 15:45Вы хоть поняли, на кого я ссылался этой Фанни?)
хоть, конечно и понимаешь, насколько все прогнило.
Да где ж прогнило-то?) Наоборот, тут старательно подчеркивается, что все всегда так было. И так всегда будет. И ничего не изменится.
Просто раньше выпендривались изукрашенными каретами, сейчас - айфонами, в этом мире - протезами. Но люди так же живут не по средствам, берут кредиты, торгуют своим телом, - чему гнить, когда иного никогда не было?
Отсюда и слова Рудольфа про "золотой век". Это он не про современность, это он про времена молодости Франца Иосифа, которые тот идеализирует в своих воспоминаниях. Про технологии Рудольф вообще молчит, он рассуждает только о людях. Которые, подчеркиваю, не изменились вообще.
И Франц-Иосиф это по-своему видит, а Руди - пока еще нет.
Эмн. Ровно наоборот. Единственное заблуждение Рудольфа тут - он несколько переоценивает людей из... низшего сословия. И то тут же исправляется, когда слышит разговор за соседним столиком. Потому что в этой реальности он до конца остался небезразличным. К родной компании, к людям, к миру.
Это же он пытается что-то сделать, это ему противна семейка Беккеров, это он как ребенок радуется новой модели протеза и фактически курирует пациента.
А где в этот момент папа? Правильно, папа в кабинете. Тоскует по ушедшей молодости. Вспомните ваши же выводы о нем после "Машины".
Пока он только цепляется за рефлексию и отношение к кому-то, а не смотрит на картину в целом, и это очень здорово его подкосит, когда-нибудь~
Когда-нибудь?) Через три месяца объявится Тод, а еще через два - Рудольф пустит себе пулю в голову.
Он тут уже почти все. Это время - его последние попытки именно что-то сделать, а не сидеть и страдать. Страдать и жалеть себя он потом будет.
Мне бы все-таки очень хотелось, чтобы вы обратили внимание еще и на Йохана, который тут - почти главный герой, на равных с Рудольфом. На него самого, его связь с Руди и Адой, и его отношение к альтернативе, если уж на то пошло
И на параллели с тем же "Кронпринцем". Или с современностью, на худой конец. Потому что все-таки главной здесь идёт мысль о том, что в точности такие же сцены (с поправкой на детали и технологии) типичны для любой эпохи.
-
-
30.06.2017 в 16:29Мария?
Но люди так же живут не по средствам, берут кредиты, торгуют своим телом, - чему гнить, когда иного никогда не было?
Людям гнить, нормальным людям, которыми когда-то можно было считать Руди и Аду, даже Штефана, но окружение их добивает, сгущает краски вокруг настолько, что они даже не замечают, что и сами гниют в этом.
А где в этот момент папа? Правильно, папа в кабинете. Тоскует по ушедшей молодости. Вспомните ваши же выводы о нем после "Машины".
Папа в этот момент гниет в своем же кабинете, осознавая, что все, некуда и нечего здесь пытаться идеализировать, и сын не оправдывает его надежд как минимум в том, что пытается с этим миром бороться, а не стать лучшим из худших. И сетует на то, что веками не менялось. И не изменится, если уж на то пошло. Просто Франц-Иосиф это понимает, а Руди - нет. Он каждым своим вздохом пытается улучшить, модернизировать, обновить, в то время как Франц-Иосиф тянет ворох старых бед, опасаясь накликать новых, более страшных.
Если уж совсем упираться, то Рудольф все время тянет отца к свету, говорит "Вот, папа, вот, смотри, какой он!", а Францу-Иосифу режет глаза, и он закрывает, старательно отворачиваясь. Рудольф этим светом еще не обжегся, только начинает, Франц-Иосиф же аккумулирует нервы для постоянного выживания среди этих сил.
Руди в этом смысле катастрофический кретин и
потенциальныйсамоубийца.Когда-нибудь?) Через три месяца объявится Тод, а еще через два - Рудольф пустит себе пулю в голову.
Где я и где временные рамки? Жизнь Рудольфа - это не годы и месяцы, а часы и минуты, поэтому, да, когда-нибудь~
Потому что все-таки главной здесь идёт мысль о том, что в точности такие же сцены (с поправкой на детали и технологии) типичны для любой эпохи.
Разумеется, она идет главной, и вы раскрыли её, так что я не вижу смысла её тревожить. Не вспоминаю же я про конфликт отцов и детей~
Наверно, поэтому Иохан не задел меня так, как, к примеру, то, что Рудольф проторчал полчаса перед зеркалом, чтобы опрятно выглядеть там, куда он даже не собирался. История Йохана везде, и она не ограничена временем, другое дело, что вокруг таких людей часто попадаются случайные неравнодушные люди, и вот те, кто неравнодушен - заслуживают внимания. Йохан становится интересным в тот момент, когда он перестает быть равнодушным к своей жизни. Он соглашается на эксперимент ради нескольких месяцев реальной жизни, без привязки к аппаратам, и это делает ему честь. Это и интересует Рудольфа, поэтому он исполняет роль назойливой сиделки (хотя на глав.врача больше тянет).
-
-
30.06.2017 в 19:51"Имя, сестра, имя!" (с)
читать дальше
Тут же вся сцена, если убрать из нее явные детали, характерные для середины 21 века, спокойно может быть вписана в век девятнадцатый. Ну и если брать общую картину: Фанни - девушка, которую хотят в буквальном смысле подложить под Рудольфа, чтобы извлечь выгоду для себя (династические браки не напоминает?). Плюс - сам Рудольф думал, что за шашни с Фанни ему хотя бы родители мозг не будут выедать.
они даже не замечают, что и сами гниют в этом.
Они приспосабливаются) Меня все время тянет их называть "героями своего времени" (да, по Лермонтову), потому что они - идеальное отражение своего мира.
пытается с этим миром бороться
Не бороться. Улучшить его пытается. Не людей, а именно сам мир - вот тут уже можно вспомнить про технологии. В конце концов, если бы у него вышло развить киберпротезирование как науку - скоро протезы стали бы общедоступными, в том числе для малообеспеченных людей.
Я уже говорил, что это киберпанк, а не киберпоп. Главный персонаж тут не противостоит окружающему миру, не ненавидит его - а любит. И то, что он в этом мире считает хорошим, - то и пытается развивать, продвигать дальше. По сути, старания Рудольфа (получи он реальную власть) двигали бы мир в том же направлении. Лучшую сторону этого мира.
Ваши же слова:
Он каждым своим вздохом пытается улучшить, модернизировать, обновить,
Вот это - в точку.
Просто Франц-Иосиф это понимает, а Руди - нет.
Да блин) Как будто раньше было лучше. Да люди какие были, такими и остались! Франц Иосиф забил на какое-либо понимание, он просто живет. А Рудольф - анализирует. И понимает, что люди-то лучше не станут. Но лучшими можно сделать условия их жизни.
Рудольф проторчал полчаса перед зеркалом, чтобы опрятно выглядеть там, куда он даже не собирался.
Вот кстати. Еще в "Машине" было - он стал гораздо больше следить за собой, когда устроился в клинику на стажировку. Приучился к костюмам, причесываться стал. Потому что у него появилась реальная цель.
Уф. И наконец - Йохан.
Много текста. Очень много текста.
-
-
01.07.2017 в 09:39Плюс - сам Рудольф думал, что за шашни с Фанни ему хотя бы родители мозг не будут выедать.
Надо еще раз посмотреть, ничерта не помню~ Да, про жену-то я и забыл~ А была ли жена~
Они приспосабливаются) Меня все время тянет их называть "героями своего времени" (да, по Лермонтову), потому что они - идеальное отражение своего мира.
Ада и Штефан - да, а Рудольф не может приспособиться. "Счастливые люди пулю в висок не пускают". Он, скорее, смиряется с тем, что он ничего не изменит.
Главный персонаж тут не противостоит окружающему миру, не ненавидит его - а любит. И то, что он в этом мире считает хорошим, - то и пытается развивать, продвигать дальше.
Но то, что он не любит - он ненавидит всеми фибрами души. Его же отношение к приему и людям на нем, даже то, как вы описываете самое начало: казалось бы, идиллическая картина, море света и пространства, почти спокойные очертания зала, а потом его резко наполняют людьми, словно в аквариум выпустили пираний, и все, картина резко становится отвратительной.
Да и Рудольф весь - противостояние своему отцу, он осознает, что тот как руководитель не заинтересован в модернизации, и он идет в обход, надеясь, что отец зацепится хотя бы за какие-то обещания, зацепится за идею, но нет. И все-таки, для него это битва, пусть и за то, что он любит (в конце концов, а за что еще бороться?).
Он противостоит старым устоям и людям, его олицетворяющим (это я в данном случае и называю миром, потому что это - его основное окружение, из которого он всеми силами пытается вырваться). Кстати, люди в баре - не только показатель того, что Рудольф способен изменить свое мнение и о людях менее обеспеченных, но и грустная картина того, что мир гниет на всех уровнях.
Франц Иосиф забил на какое-либо понимание, он просто живет.
Я, может, отойду от вашего Франца, потому что мы можем его по-разному воспринимать, но. Для меня Франц-Иосиф - это больше фигура, чем человек, и он всегда таким был, и в те моменты, когда позволял матери оскорблять любимую женщину, и в те моменты, когда требовал от сына повиновения, а не понимания. Он осознал свою роль слишком рано для того, чтобы пытаться противостоять миру, а когда встретил Элизабет - было уже поздно ему противостоять. После смерти Софии стало лучше, но немногим, его закрытость и отчужденность так и остались тем, что позволяло ему оставаться и главой государства, и главой семьи (Элизабет не зря бежала от него как можно дальше, она не только гналась за смертью, но и убегала от). Поэтому для меня он - человек, который все понимает, но уже ничего не может с этим сделать, потому что его так воспитали. Его воспитали покорным (вспомните его мать), и люди, мыслящие свободно, не скованные рамками приличия, такие, как Рудольф - непонятны для него, он видит в них угрозу. Но что сделать, если это твой собственный сын? Он отдаляется. Поэтому "Папа, можно с тобой поговорить?", поэтому "Он даже слушать меня не захотел", поэтому попытки взять все в свои руки (вот только "Руди вообще не умеет управлять ситуацией").
Но лучшими можно сделать условия их жизни.
И в этом ошибка Рудольфа. Махину не раскрутишь, пока люди этого не захотят. А они не хотят.
Приучился к костюмам, причесываться стал. Потому что у него появилась реальная цель.
Но эта цель была больше в том, чтобы показать отцу, как он заинтересован, плюс - собственное любопытство. В конце концов, Рудольф не хуже других людей понимает, что реальную власть честными путями не получить.
А костюмы и галстуки - удел тех, кто к этой власти ближе всего. И в конечном счете все знаменуется только стоимостью и индивидуальным покроем этих удавок.
Это один в один тот самый сумасшедший мальчик, который все это придумал.
Отсылку я увидел, и да, кто он, тоже было понятно.
Ну и напоследок. Связь Йохана и Ады.
Кроме всего вышеперечисленного, это было единственным, до чего я так и не допер. С нашей великой любовью к завершению всего кругами, я почему-то думал, что пальцы в данном случае принадлежали той химере, с которой Рудольф общался на приеме. И что она словно усмехнулась напоследок, мол, молодец, мальчишка, что пытался, но свой шанс ты благополучно прохлопал.
А вот детали - ваша любовь, и да, я честно их прохлопал, угнавшись за рефлексией Рудольфа. Так что я перечитаю уже с теми данными, которые есть у меня сейчас, и в более спокойной обстановке.
Но, как ни странно, этим обсуждением вы скорее расставили акценты и углубили понимание, но не изменили для меня картины мира. Я по-прежнему считаю, что главный персонаж здесь - Рудольф, а не его неудачи, хотя убедился в том, насколько сильно Йохан их символизирует (хотя это чувствовалось как раз с момента пробуждения, в какой-то момент я даже вновь подумал о пластинации).
Большое спасибо за эти самые акценты, мне жаль, что я не уловил их сразу, но на то нам и даны обсуждения, правда?)
И да, вчера писал на работе, забыл указать, к чему выделил:
Но Рудольфу было насрать. И на милашку Фанни, и на ее бесхребетного папашу, и на экзальтированную мать.
Квинтэссенция отношения Рудольфа к окружению его семьи. Да, он может ими воспользоваться, но ему плевать на них. И то, что он все же уходит в сторону, плюет на промелькнувшую идею - тоже своего рода протест. Он, может, будет иметь их заинтересованность в виду, но только, если ему это будет выгодно.
-
-
01.07.2017 в 10:32"И совсем не жаль, что ради этого короткого мига пришлось ждать тридцать лет, как не жаль и того, что он скоро закончится. Потому что вернуться обратно он не сможет, как не сможет больше дышать испарениями окружающего его болота."
Рудольф и так - идеальное отражение своего мира. Его самоубийство все-таки было связанно с внутренним разладом, но никак не с окружающей реальностью. Туда он как раз неплохо вписывался.
Он противостоит старым устоям и людям, его олицетворяющим (это я в данном случае и называю миром, потому что это - его основное окружение, из которого он всеми силами пытается вырваться).
Вот людям - да. Но мир и люди - это две больше разницы. Основная масса этих людей как была мусором в каком-нибудь Средневековье - так им и осталась. Но при этом с каждым поколением растут не только технологии, улучшается уровень жизни в целом.
То есть мир-то как раз не гниет, он совершенствуется, за счет той самой люто нелюбимой всеми "системы", в которую Рудольф и пытается пробиться. Стать винтиком - но в механизме, который в конечном итоге ведет все-таки к процветанию. А люди и окружение - это просто аморфная масса, которая скорее дополняет мир, но никак не может с ним отождествляться.
мир гниет на всех уровнях
Так что - нет. Никто не гниет. Люди какими были, такие и есть. Уж пусть лучше хвалятся протезами, чем головами убитых соседей.
И в этом ошибка Рудольфа. Махину не раскрутишь, пока люди этого не захотят. А они не хотят.
Вам историю Теслы напомнить?)
Никакие новаторства никогда не принимаются сразу с распростертыми объятиями. Более того - зачастую они попросту нежеланны.
Ошибка разве что в том, что он ищет поддержку хоть у кого-то, а не просто прет к цели, ни на кого не оглядываясь.
Но эта цель была больше в том, чтобы показать отцу, как он заинтересован, плюс - собственное любопытство. В конце концов, Рудольф не хуже других людей понимает, что реальную власть честными путями не получить.
А костюмы и галстуки - удел тех, кто к этой власти ближе всего. И в конечном счете все знаменуется только стоимостью и индивидуальным покроем этих удавок.
Тут скорее то, что у него наконец появился смысл играть по их правилам.
Сравните две встречи с немецкой делегацией. Где на первой Рудольф - чучело в грязных ботинках, а на второй - прилизанный и в костюме. Потому что во второй раз он точно знает, чего хочет. И знает, что для достижения этой цели ему придется перенять правила чужой игры.
Но, как ни странно, этим обсуждением вы скорее расставили акценты и углубили понимание, но не изменили для меня картины мира.
Вот я пока усиленно пытаюсь внушить вам мысль, что ни о каком гниении (как процессе, как планомерном изменении чего-то в худшую сторону) речи и быть не может) Ну в самом деле, терпеть не могу эту голливудщину с "мир прогнил, какой кошмар".
Квинтэссенция отношения Рудольфа к окружению его семьи. Да, он может ими воспользоваться, но ему плевать на них. И то, что он все же уходит в сторону, плюет на промелькнувшую идею - тоже своего рода протест. Он, может, будет иметь их заинтересованность в виду, но только, если ему это будет выгодно.
И еще ему ужасно не хотелось им потакать) Из чистого упрямства - не буду я делать того, чего вы так сильно от меня ждете.
-
-
01.07.2017 в 11:50Погодите, но. Внутренний разлад вырастает из несоответствия внутреннего и внешнего, так что это логичное продолжение (или конец) завершения внутреннего конфликта. Он думает о том, реален ли он, может ли он, такой неподходящий этому миру, быть его частью? И находит ответ, который помогает ему понять, что да, он - реален, окружающие - тоже, и они не подходят друг другу, так зачем продолжать пытаться? Что это, если не причина?
"Потому что вернуться обратно он не сможет, как не сможет больше дышать испарениями окружающего его болота."
Он будет знать, что не подходит, он будет знать, что никогда не впишется в их среду, что он всегда будет собой, и будет бежать от них. Элизабет выбрала бегство как вариант, Рудольф же прибег к более радикальным мерам.
А люди и окружение - это просто аморфная масса, которая скорее дополняет мир, но никак не может с ним отождествляться.
С целым миром - нет, но мы же говорим о мире Рудольфа. И здесь подошло бы францевское снисходительное похлопывание по плечу и что-нибудь пафосное в духе: "Это твой мир, моя мальчик, все эти люди - твои люди. Вот и будь таким, чтобы они это знали всегда и не сомневались в тебе."
В конце концов, мы же все равно рассматриваем не весь мир, а очень узкую его часть, и все здесь - чтобы подчеркнуть персонажей и их универсальность вне эпох. Может, кстати, где-то и есть головастые люди, преданные своему делу, новаторы и перфекционисты, которым хватает духа справляться с машиной огромных корпораций, не спорю, но их в непосредственном окружении Рудольфа (в лучшем случае) - чуть. И от их нехватки он задыхается. Потому что остальные тянут его назад, уничтожая тем самым цели и мечты. И вот эти разрушенные цели и мечты, умершая мечта о лучшей жизни для всех (да, мне очень понравилось, как вы расписали "очереди ожидания") - это то, что умирает и разлагается, отравляя Рудольфа. А Йохан - физическое воплощение этой гнили. Убивает Рудольфа не сама даже битва с окружением, не постоянные неудачи (вернее, не только они), а то, что вы подчеркиваете - так было всегда. И хоть мир в целом и развивается, может, становясь лучше, но люди власть держащие по-прежнему опираются в первую очередь не на мнение народа, а на мнение тех, кто дает деньги. А это, собственно, и есть мир Рудольфа (с которым он борется, но не справляется, он не выживает в этой человеческой гонке).
Ошибка разве что в том, что он ищет поддержку хоть у кого-то, а не просто прет к цели, ни на кого не оглядываясь.
Выражусь иначе, не раскрутить, пока конкретные люди этого не захотят. А он все время бьется в двери не к тем людям.
И знает, что для достижения этой цели ему придется перенять правила чужой игры.
Это не примиряет его с тем фактом, что он должен выглядеть так, как им удобно. При первой встрече Штрауб сожрала его убийственными взглядами, и когда ему что-то от неё потребовалось в итоге - он переступил через себя. Так же и с отцом. С той лишь разницей, что на Штрауб ему плевать, а Франц-Иосиф помимо того, что глава Бионикса, ещё и отец, внимания которого Рудольф всегда хотел.
Ну в самом деле, терпеть не могу эту голливудщину с "мир прогнил, какой кошмар".
А я выше расписал, в чем он прогнил для меня. В целом развитие есть всегда, но люди все дальше и больше забывают о том, для чего были все эти улучшения и изменения. И в итоге они точно так же перемалываются жерновами корпораций, и кто-то получает с этого деньги, не заботясь о результате. А кто-то всегда становится жертвой (да, я о Йохане, а не о Рудольфе, его смерть - это его решение, первое из осознанных).
В чем я вижу это ухудшение, в чем я вижу "гниль" (да, я уже понял, что слово вам не нравится, но), так это людях. Идеальных людей нет никогда и нигде, все преследуют свои цели, но если сравнить Марию и Аду (нет, я понимаю, что это два разный персонажа), то посмотрите, что делает с ними время. Максимум на что соглашается Мария - это быть красивой для него. Только для него. Он - её идеал и совершенство. И она прекрасна в том, что может любить по-настоящему. Настолько, что лучше умрет, чем согласится на брак с кем-то другим. Ада же (как единственный персонаж, с которым в "Машине" Рудольф все-таки спал, и, по сути - отражение образа его женщины) - пустышка с красивыми глазами, которая безучастно наблюдает за картиной мира и волнуется, но ничего не может сделать. Да, она - отображение Мицци. Но я хочу подчеркнуть то, что в жизни вашего Руди нет ни одного человека, который бы по-настоящему любил его, и мне это не кажется случайностью. Мне это кажется существенным изменением именно в людях. Даже Штефан, казалось бы, друг и жилетка, не оказывается честным до конца. Наверно, такие люди как Мария, просто не выжили бы в том мире, который окружает Рудольфа у вас.
Где-то здесь должна была быть шутка о том, что вы просто сели писать слэш, и Мария вам ни за каким чертом не сдалась, но. Вы могли вписать любую обожательницу или случайную знакомку, однако же, нет. И, мне кажется, что это не просто так. В конце концов, Рудольф в нынешнем времени настолько накачал десцидолом, что едва ли смог бы кого-то отобразить. Опиум в этом смысле, правда, не лучше.
Из чистого упрямства - не буду я делать того, чего вы так сильно от меня ждете.
Потому что по ним были откровенно видно, чего они хотят, да~
-
-
01.07.2017 в 13:23Смирись он с мыслью, что он - машина, что так хорошо и правильно, он бы нашел свое место в мире. Потому что машина (не в буквальном, а в метафизическом смысле) - это идеальное существо. Рациональное, все время стремящееся к тому, чтобы улучшить себя.
Вот только Рудольф понял, что он - человек, как раз потому, что все время планомерно портил свою жизнь (рефлексией, алкоголем, таблетками, не теми людьми). С одной стороны - это сделало его счастливым, примирило с самим собой и своей сущностью, позволило понять, что свою жизнь он сам (ссылаясь уже на ваш фик) раскрашивает теми цветами, какими хочет. С другой же... Я уже говорил: Рудольф тогда вполне мог бы попробовать как-то выкарабкаться из созданной им самим ямы. Он бы и попробовал. Но очень хорошо понимал: сил не хватит. Даже если он победит наркотическую зависимость и избавится от людей - попутно все равно сгноит себя рефлексией.
Такой парадокс: человек может сделать себя счастливым, но человеком его делает способность к саморазрушению. Когда он сумел хотя бы ненадолго склонить весы в сторону счастья - тогда и застрелился. Чтобы не скатиться обратно.
Все - внутри, в общем-то. Окружающие тут были только вспомогательными элементами то на одной, то на другой стороне.
Может, кстати, где-то и есть головастые люди, преданные своему делу, новаторы и перфекционисты, которым хватает духа справляться с машиной огромных корпораций, не спорю, но их в непосредственном окружении Рудольфа (в лучшем случае) - чуть.
Великих умов в принципе везде наперечет. Но была такая категория, названная "ребятами из лаборатории", к которым Рудольф и тянулся. Это же ради них он в конечном итоге пошел на сделку с Галлертом. И ради себя в том числе - потому что считает, что он с этими "ребятами" в одной лодке, и преследуют они схожие цели.
Мы снова возвращаемся к тому, что "мир" и "люди" - это разные вещи. Вернее, "люди" являются частью "мира", но - только частью. "Мира" Рудольфа - в том числе.
В чем я вижу это ухудшение, в чем я вижу "гниль" (да, я уже понял, что слово вам не нравится, но), так это людях.
О, я вас понял. Так вот. Если сравнивать общество современное (или из "Машины") и тот же девятнадцатый век, то... не в пользу последних будет это сравнение.
Сейчас принято ругать человечество за моральное разложение и все в этом духе. И я на эту тему могу рассуждать (и ржать) очень долго, но просто повторюсь: "Пусть лучше меряются протезами, чем головами убитых соседей". Потому что прогресс таки затрагивает все сферы жизни.
Человек может сгнить сам по себе, на протяжении своей жизни, это да. Но если сравнивать того же Штефана с каким-нибудь его аналогом, жившим лет на двести раньше, - Штефан окажется просто душкой. Штефана, вон, страшит мысль об убийстве, - а некогда это было в порядке вещей.
Сравнивая же Марию и Аду... Ада пыталась помочь. Она была единственным человеком из ближайшего окружения, который искренне хотел и пытался помочь. Да, криво. Да, неумело. Да, она даже не могла настоять на своем. Но - пыталась. И помогла, к конце концов, дав толчок к пониманию себя, - пусть это и не то, к чему она стремилась. А Мария действительно просто была красивой и просто любила. Здорово, конечно. Но - смысл?
Да, историю баронессы действительно превозносят как идеал романтизма, но... Вот блять. Серьезно? Великая любовь - это замечательно, но если вся ценность человека только в этом, то как-то оно совсем печально.
Мне это кажется существенным изменением именно в людях.
Это существенное изменение в самом Рудольфе. Который до безумия хочет быть любимым - но в упор не замечает тех, кто к нему действительно хорошо относится, вместо этого цепляясь за отца да за Штефана.
А людей искренних, которые могли бы ему помочь, вокруг него было дохера. Причем - как раз тех, кто плевал бы на его деньги и связи.
В конце концов, Рудольф в нынешнем времени настолько накачал десцидолом, что едва ли смог бы кого-то отобразить.
Вообще, безусловно, очень существенно то, что он одинок. Но - именно потому, что это его выбор. Это сознательное саморазрушение - и тут снова вернитесь к первому абзацу.
-
-
01.07.2017 в 14:28А вот теперь я понимаю, почему для вас нет понятия "все прогнило")
Это существенное изменение в самом Рудольфе. Который до безумия хочет быть любимым - но в упор не замечает тех, кто к нему действительно хорошо относится, вместо этого цепляясь за отца да за Штефана.
Ему не нужно "хорошее отношение", ему нужно признание от равных или бесконечная преданность его идеалам. В Марии Рудольф нашел человека, который не воспротивится, потому что всегда ставил и будет ставить его идеалы выше своих. От отца он признания так и не получил.
А Ада - это отдельная песня. Она не плелась на поводке, она не хотела жить, но и умирать она не хотела, и если сравнить просто даже само отношение, то Ада не согласилась бы умереть с ним или вместо него, для неё на первом месте была она сама (я не говорю, что это плохой подход, просто Рудольфу этого было мало чем, кстати, не причина для расставания).
И возвращаясь к
А Мария действительно просто была красивой и просто любила. Здорово, конечно. Но - смысл?
В девятнадцатом веке у неё и в самом деле не было особых шансов как-то исправить положение, но в современности или отдаленном будущем - вполне. И, вероятно, она смогла бы как-то повлиять, но.
Собственно, если говорить именно о времени и людях, то да, убивать стало незаконно, а хвастаться гаджетами намного менее аморально. Но к чему мы пришли? В мире, где возможно, если не все, то очень многое, люди не меняются. А отсутствие изменений - это ухудшение. И отсюда я делаю вывод, что да, мир в целом тоже становится хуже, хотя смотрю всего лишь на одну семью (по сути-то). Дальше, мне кажется, пойдут уже совсем фломастеры)
-
-
01.07.2017 в 14:51И в этом еще одно отличие "машинного" Рудольфа от исторического.
Ему было нужно именно хорошее отношение - сам же это говорил. Но как только такое отношение появлялось - Рудольф его или игнорировал, или сжирал себя мыслями "Чем я это заслужил? В чем тут подвох?"
К слову о, совсем забыл.
Вы могли вписать любую обожательницу или случайную знакомку, однако же, нет.
Была. Пусть на тот момент я об этом не думал, но. Почему бы и нет.
Хельга из лаборатории, принесшая из дома печенье, чтобы отпраздновать сдачу проекта. Я не писал ни про ее возраст, ни про отношение к Рудольфу, но... Она и Оскар вполне могут быть тем самым собирательным образом людей, которые к Рудольфу глубоко неравнодушны и действительно его любят.
Увы, история не о любви. А о фокусах нашего собственного сознания.
А Ада - это отдельная песня. Она не плелась на поводке, она не хотела жить, но и умирать она не хотела, и если сравнить просто даже само отношение, то Ада не согласилась бы умереть с ним или вместо него, для неё на первом месте была она сама (я не говорю, что это плохой подход, просто Рудольфу этого было мало чем, кстати, не причина для расставания).
Вот это бы он и оценил - что на него не смотрят собачкой и не будут ради него умирать. Если бы задумался.
Но к чему мы пришли? В мире, где возможно, если не все, то очень многое, люди не меняются. А отсутствие изменений - это ухудшение.
Не меняется их суть (желание казаться лучше соседа, страх перед неизвестным, например). Это же инстинкты, которые чисто биологически измениться не могут. Но зато - меняются внешние условия, в которых эту суть можно проявлять, меняются рамки дозволенного. Это и называется нравственным прогрессом. Фактическим-то результатом все равно становится повышение качества жизни.
-
-
01.07.2017 в 15:30Это же инстинкты, которые чисто биологически измениться не могут.
Не соглашусь, но мы так уйдем в болтологию, а после перепрочтения мнение в чем-то может измениться, так что не будем страдать)