Однострочники Т№1. Заявка №4

[Shax-r]

Т№1. Заявка №4. Широта Ю, Фурукава Юта. "Широте в голову пришла бензопила мысль: почему бы не сделать ремонт своими руками? Обстоятельства и причины возникновения такой мысли, а так же тяжелые предметы, летящие в Широту решения, принятые Фурукавой по этому поводу."

Исполнение №1. 269 слов

Мой дом – моя крепость. В рожу бы навалять тому, кто это придумал. Или подсунуть ему Широту. Хотя нет, это антигуманно, Женевская конвенция не позволит.

О том, почему на него-то эта несчастная конвенция не распространяется, и вообще, за что ему такие муки, Фурукава размышлял уже минут пять, тупо разглядывая банки со штукатуркой и водоэмульсионкой, заставившие весь коридор.

– Ты не представляешь, что я придумал!

*

(читать вот с такой интонацией) – вопль был полон жизнелюбия и ни с чем не сравнимой придури. – Давай ремонт сделаем? У тебя тут все такое унылое, черно-белое.

– Да мне и так нравится... – жалобно попытался возразить Фурукава, но его уже бесцеремонно схватили за плечи и поволокли в комнату. Отбиваться от вдохновленного дебила, который на полголовы тебя выше и в полтора раза шире, было делом гиблым, поэтому Юта смиренно повис.

– И потолок можно покрасить! В зелененький!

– Я тебя самого покрашу, в цвет фингала, – он вяло попытался высвободиться. – Не хватало еще, чтобы тут краской воняло.

– Нуууу... Можно пока пожить у меня дома.

– Ты же сказал, что у тебя у самого там ремонт в разгаре уже которую неделю, – ехидство в голосе Фурукавы было непередаваемым.

Широта ойкнул. Сглотнул. Отступил на шаг назад, надеясь, что этот стратегический маневр остался незамеченным. Опрокинул ведро с уже разведенной краской. Зелененькой, мать ее. Прямиком на ламинат.

Повисло тяжелое молчание. Очень тяжелое. Настолько, что Ю физически почувствовал, как оно давит на его многострадальный затылок, только утром огребший традиционную порцию затрещин.

Фурукава потянулся и красноречиво хрустнул пальцами. Широта заранее втянул голову в плечи.

– Говоришь, у тебя пожить можно? – Юта говорил ласково, как с умственно-отсталым ребенком. Хотя почему «как»... – Отлично. Заодно и там ремонт доделаем. Ты, друг мой, черную краску купил?

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa, #Однострочники Т№1

---

[little.shiver]

Т№1. Заявка №1. фем!Широта Ю/фем!Фурукава Юта. "Широта-чан - мужественная воительница, покорительница

...

новых земель. Ее корабль (она естессно капитан) причаливает к неизвестным берегам. Джунгли непроходимые там и все дела. И команда отважных еще не знает, что коренные обитательницы этих земель - кровожадное племя, которое не оставляет в живых чужаков. (дада. они типа амазонок). Однако соблазнительнице Широте удается как-то покорить и влюбить в себя вождя племени - Фурукаву, которая решает оставить ее при себе (типа таланты пригодятся). В конце после бурной ночи Широта убивает и сваливает к чертям собачьим. И да. Ей не стыдно."

В общем, я пытался не скатиться чисто в черный недоюмор, но ничерта у меня не вышло
Может, чуть позже я-таки соберусь и напишу это по-человечески, а пока - так.
По больше части вторая половина заявки, присутствие Фурукавы номинальное или нет, ни смысла, ни сюжета толком, зато всего двести слов!

Исполнение №1. 256 слов

— Твою мать! — Ю тяжело вздохнула и снова потянула мешок на себя.

Плечи и руки порядком устали, но она не могла просто уйти и бросить его. В мрачной тишине полночного леса отборный мат звучал как-то даже возвышенно.

— Поехала, называется, в путешествие, ага. Развеялась под парусом, отдохнула от тяжелых мыслей, черт бы вас всех побрал!

Справа в кустах кто-то громко чихнул, но, приглядевшись, Широта все-таки разглядела маленькое существо неопределенной наружности, на свое счастье не имеющее ничего общего с человеческим видом.

Мешок с каждым пройденным шагом становился все тяжелее, и Ю уже и не рада была собственной склонности к авантюрам.

— Я просто поехала посмотреть, что это за остров такой интересный, а не на работу к сумасшедшим девицам устраиваться! — ругалась она, тяжело дыша и явно размышляя о том, не пора ли остановиться.

— И что? — она оглянулась на мешок, который явно не в состоянии был хоть что-нибудь ответить. — Нет, конечно же, ночь была хороша, но обязательства?! Работа?! Да вы там все сумасшедшие, и ты — самая ненормальная из всех! — Широта в обвинительном жесте ткнула пальцем в сторону мешка, который успел порядком ей надоесть.

— И все же, жаль, что у вас такие суровые нравы, ты мне даже успела было понравиться... — вдруг добавила она с грустью, но тут же встряхнула патлатой головой и принялась ещё более рьяно впиваться каблуками высоких сапог в противно-мокрый после тропического дождя песок.

— Но я капитан своего собственного корабля, а не девица на выданье!

С гордо вздернутым подбородком она продолжила тащить свою ношу, медленно приближаясь к морской глади и тихо поругиваясь про себя:

— Ну и тяжелый же у тебя характер!

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #издевательства над живыми людьми, #Shirota Yu, #Shirukawa, #Однострочники Т№1

---

Однострочники Т№1. Заявка №10

[little.shiver]

Название: Правила игры в безумие
Автор: little.shiver
Фандом: мюзикл «Элизабет» (постановка театра TOHO, 2016г)
Персонажи: Тод/Рудольф Габсбург
Жанр: ангст, PWP
Рейтинг: R
Размер: мини; ~2000 слов
Примечание: исполнение заявки: «Т№1. Заявка №10. „Элизабет“. Тод/Рудольф. „Продолжение сцены в Майерлинге“» Получилось много ангста, невнятный рейтинг, но спасибо дорогой Jay Haiiro за возможность развить мысль в этом ключе, вам же и посвящаю сам текст) Даже если оно вам нафиг не нужно

Читать

Тод обхватывает плечи Рудольфа и чувствует, как тело в его руках вздрагивает, замирает пойманной добычей, но не изворачивается. Пальцы смерти держат крепко, и, оказавшись за гранью, Рудольф уже должен бы был понять, что и деться-то отсюда некуда.

Тод сжимает плечи чуть крепче, чувствуя, как сминаются под натиском мягкие ткани, как тепло покидает Рудольфа, как дыхание срывается мягким вздохом с его постепенно белеющих губ.

Тод вздыхает, вдыхает, впитывает его сейчас всего, прижимает к себе, словно хочет растворить.

Смерть — едкая серная кислота, разъедает ткани и кости, иссушает, опустошает, низводит в несуществующее.

Тод — яркая вспышка перед самым финалом.

Рудольф сломанной куклой обмякает в объятиях смеющегося над ним ангела. А затем чувствует, как неосязаемо и нежно темные крылья обнимают его спину.

***

Он просыпается, окруженный ничем. Это не пустота и не хаос, бесконечный свет и сияние, заполоняющее все вокруг, но не освещающее, не дающее пути.

Рудольф всем телом чувствует: пути больше нет. Нет планов и забот, нет бесконечной погони за властью, сохранением чести и признанием. Нет того, что некогда делало его человеком, и теперь он — никто.

Рудольф всем телом чувствует, что он не одет. Вокруг не холодно, и жара он тоже не чувствует. Поглотившее его ничто никакое: не светлое и не темное, не холодное и не горячее, не мокрое и не сухое. И вместе с тем он прекрасно чувствует. Просто эти чувства вне привычных для него категорий, поэтому он не может дать им определения.

Рудольф не чувствует поверхности под собой, но вместе с тем он теперь не уверен и в том, лежит он или стоит.

В этой игре почему-то очень важно не открывать глаз.

— Не открывай глаза, — шепчет голос, и Рудольф покорно соглашается. Он здесь никто, и противостояние больше не его цель.

Сейчас собственная жизнь кажется Рудольфу до ужаса бессмысленной. Зачем идти куда-то? Зачем делать что-то? Самое главное — в нем самом. И это не получить извне.

В Рудольфе вся его жизнь и смерть, в Рудольфе все его богатства и потери. И все это останется с ним навсегда. Это тоже очень важное правило игры.

— Я рад, что ты это понял, наконец, — в мягком шепоте слышна усмешка. Но сейчас Рудольф не обижается. Это сказано не со зла и не из желания обидеть, просто Тод мертв уже так давно, что не помнит, зачем людям их мирские заботы.

Руки, сжимавшие некогда его плечи, ласково гладят Рудольфа по спине — так когда-то делала мать, если Рудольф был напуган. И это движение успокаивает витающую в воздухе тревогу.

— Скажи мне то, что я хочу услышать, — оглаживает его висок голос Тода. — И сможешь открыть глаза.

Рудольф судорожно вздыхает, вдруг почувствовав на своём лице теплую ладонь. Но пугает его не это, а ощущение, что он оторван от земли.

Восприятие скоро придет в норму.

Рудольф чувствует воздух под собой, почти видит со стороны, как он завис, изогнутый полукругом, словно кто-то препарирует его сердце. Словно чья-то огромная рука подхватила его и тянет всё выше. Страх высоты ему неведом, но Рудольф чувствует — это не просто высота. Чья-то рука бережно удерживает его, и едва ли она сможет делать это бесконечно.

Значит, нужно сказать.

Сказать что?

— Скажи, почему ты здесь? — окутывает его голос, обласкивает прохладным дыханием, и Рудольф чувствует холод. Его кожа покрывается мурашками, едва заметно натягивается, но это приятное ощущение. Одно из тех, в которых хочется забыться.

У нас не так много времени.

— Ты пришел по моей просьбе и забрал меня, — шепчет он в ответ. Голова кружится, ощущение полета в разы усиливает восприятие, и голос Рудольфа срывается. В его горле не задерживается ни одного звука, и Тоду это нравится.

Рудольф ловит себя на мысли, что вокруг становится влажно, и старается сконцентрироваться.

Так и есть, это Тод ведет по коже своим шершавым языком, оставляя след. А затем выдыхает и улыбается. На груди Рудольфа красуется крест из двух линий, и само пространство не позволяет им пропасть из виду — преобразует в отметины, темно-синие, почти черные, но ровные.

— Ох, если бы ты это видел, — Тод скользит вокруг с ловкостью кошки — Но сначала скажи.

Он требователен и безумен. Впрочем, Рудольфу не привыкать. Куда больше его беспокоят ощущения, но вовсе не потому, что он не готов к ним, уж скорее он слишком готов, слишком отзывчив. Тод играет с его телом так ловко и вместе с тем легко, что всех этих действий не описать словами. Искуснейшие музыканты не завораживают свой инструмент так, как это делает его ангел. Рудольф смеётся про себя: в этом измерении определенно существуют какие-то иные правила, потому что всё происходящее дается ему слишком легко.

— Я хотел бы увидеть, — он говорит тихо, в унисон своей смерти. В конце концов, за гранью нет смысла кричать. — Но я все ещё не знаю, что именно ты хочешь услышать. Поясни мне. Скажи.

Мышцы напрягаются, вопреки всем рассказам врачей Рудольф чувствует и собственный пульс, гул которого набатом разбегается по всей голове, и своё тело, каждое сухожилие, каждый импульс, посланный мозгом. И это ощущение не пугает, а лишь распаляет его интерес ещё больше.

Отметины на теле, хоть он и не видит их, горят, словно на тело попало масло, или чья-то рука невесомо прошлась по коже. Он не помнит прикосновений живых людей, только Тода, который всегда казался таким холодным и пустым.

Ох, каким глупцом он был, позволяя себе так думать! Тод всегда был потоком воздуха, согревающим его душу, поддерживающим его огнем, и теперь Рудольф знает: его прикосновения опаляют, его губы жалят, а укусы заставляют вздрагивать всем телом, уворачиваться словно от щекотки.

Рудольф не осознает физического присутствия Тода рядом, но чувствует его всем своим телом. Вот он проводит раскрытой ладонью по предплечью, вот словно лезвием ножа ведет суховатым кончиком языка вдоль ключицы или подхватывает бедро, заставляя раскрыться ещё больше. Он словно просит показать все, он с рвением юного ученика бросается изучить все скрытое бесчисленными мундирами и кожей высоких сапог.

И хоть его собственное тело едва ли отличается от тела Рудольфа, Тод не идет проторенными путями, он старается узнать, каков во всем этом Рудольф. Нравятся ли ему укусы, вздрагивает или отстраняется ли он, если провести ногтями вдоль позвоночника, и как он отреагирует, если языком обвести бедренную косточку и ямку под ней.

Рудольф теряется в ощущениях. Он проводил ночи с самыми разными женщинами, и одни из них были требовательными и скупыми, другие же горели страстью, желали отдать ему всех себя. Но даже в Марии не было столько нежности, сколько дарит её Тод. И его дыхание сбивается, а пульс, кажется, сошел с ума. От неестественного положения в пространстве его спина отзывается тягучей болью, но Рудольф ни за что не согласится променять эти ощущения на покой.

Движения Тода лишены стыда и логики, и Рудольфу отчаянно хочется видеть его глаза, видеть мутную поволоку возбуждения и коснуться мягких, горячих губ смерти, потому что одного поцелуя ему определенно будет мало. Теперь — всегда мало.

— Что ты хочешь услышать? — прерывисто шепчет-шипит он, захлебываясь волной накатывающих эмоций. Рудольф, наконец, чувствует тело Тода целиком, потому что ангел снова обнял его и держит так крепко, как только может.

— Почему ты здесь? Со мной? Зачем позволил забрать тебя из того мира?

Он тяжело дышит, и голос кажется более низким, хриплым, словно Тод бежал огромные расстояния, словно он очень давно пристрастился к табаку, и его здоровье отзывается в своем ритме. Но сила его рук говорит об обратном: Тод прижимает Рудольфа к себе, кладет голову к себе на плечо, заставляет обвить руками шею, а ногами — талию. Его намерения более чем очевидны, но Рудольфа это ничуть не пугает. В его жизни не было мужчин, и в некотором смысле он рад, что остался невинен. Едва ли Тод будет способен оценить такой дар, но мысль о том, что он единственный должна хотя бы польстить.

— Потому что ты тот, с кем я на самом деле хочу быть, — отвечает Рудольф, прогибаясь в спине. У Тода очень хорошо натренированы мышцы живота, поэтому член оказывается плотно зажат между ними, и это создает напряжение. — Потому что в том мире мне не осталось места. С самыми близкими людьми я не был близок, самых любимых женщин я не любил, самые крепкие напитки отпускали мой разум с невероятной легкостью, и ты был единственным, с кем я чувствовал себя по-настоящему живым. Я сходил с ума, метался в крайности, и не переставал думать, что всё это — просто сон. — Он с силой прижимается, руками и ногами словно вцепляясь в Тода, прячась от непроходящего чувства невесомости. — Я так долго жил с осознанием того, что не принадлежу себе или им, не принадлежу этому миру. И только после встречи с тобой понял, что все эти годы принадлежал лишь тебе.

Он говорит горько и почти зло, но не отпускает, не даёт отстраниться, пока Тод не стягивает, наконец, повязку с его глаз, чтобы посмотреть в них.

— Скажи это! — рычит он, сжимая бедра Рудольфа в своих руках и буквально сжигая воздух своим невесомым дыханием.

— Я твой, — шепчет Рудольф, чувствуя, как по щеке скатывается слеза. А за ней ещё одна.

И словно лезвие ножа его пронзает понимание.

Тод смотрит на него с усмешкой, в которой нет ничего доброго, крепко держит его в руках, но это прикосновение не имеет ничего общего с объятием. Тод качает головой, и его седые пряди движутся подобно змеям по широким крепким плечам.

— Именно этого я и хотел, — соглашается он с довольной улыбкой на губах.

В том, как он касается члена Рудольфа нет и грамма того желания, которое так чисто описывали его губы. В том, как он оглаживает кожу, натягивает и отпускает её нет нежности, которую обещали его поцелуи. В том, как он слизывает капли семени нет красоты. Но Рудольфу это все теперь и не нужно.

— Так сделай же меня своим, — приказывает он, стараясь унять бешено рвущееся из груди сердце. Тело — раб своих желаний, но Рудольфу нужен Тод, и он его получит, так или иначе. — Ты обещал быть рядом всегда, так сдержи же своё... — распаляется он все сильнее, пока не вскрикивает, не успев договорить.

В Тоде нет ничего земного и правильного, и он не считает чтение мыслей дурным тоном, поэтому он не задает глупых вопросов человеку, лежащему под ним, прижимающемуся к нему и дарящему его собственной плоти ощущение тепла.

Тоду не важно, кто под ним — это чистая правда, но Рудольф первый из тех, кто пошел за ним и оказался не просто тенью, но пульсирующим сгустком эмоций. Проявление эмоций — ещё одно важное правило этой игры. Охотник должен убедиться, что жертва неравнодушна к нему.

Хаос поглощает Рудольфа, он во всем: в движениях Тода, в его поцелуях, в его распухших губах, в укусах, рассыпающихся по всему телу, в легких нажатиях, которые дарят новые и новые стоны, бесконтрольно растворяющиеся в воздухе вокруг них.

В Рудольфе Тод теряет самого себя, теряет ощущение бессмертности и бессмысленности своего существования. Он обретает способность к скрытым от него обычно проявлениям эмоций. Он раскрывается настолько, насколько не может раскрыть самого Рудольфа. Даже будь тот гимнастом, Тод не сравнил бы эти ощущения, но связь с ним, сокрытые в их близости переживания дарят давно позабытое спокойствие.

— Скажи мне то, что я хочу услышать, — просит Рудольф, лаская крепкие плечи Тода, целуя его в висок, отдаваясь ему.

И Тод шепчет, выбитый из колеи, смущенный, неравнодушный:

— Я никогда не смогу принадлежать тебе так же, но знай, что ты уже приручил смерть. Другие приходили и уходили, но если бы у меня было сердце — оно сейчас билось бы в твоей руке. Впрочем...

Он накрывает ладонь Рудольфа своей, и тот чувствует, как по коже стекают тяжелые капли крови, а пальцы подрагивают в такт. Тод убирает свою руку, и Рудольф видит человеческое сердце, пульсирующее, истекающее, изгоняющее из себя жизнь.

— Не волнуйся, — отвечает на его немой ужас Тод и взмахом руки убирает все доказательства только что произошедшего кошмара, — это всего лишь моё сердце.

Рудольф чувствует фантомную тяжесть, и в его глазах застывает ужасающая картина. Он понимает Тода теперь: когда ты тысячелетиями находишься на границе между мирами, ни живой ни мертвый, чувствуешь и не чувствуешь, когда невесомость сковывает тебя в крепких объятиях, и невозможность остаться живым равноценна невозможности умереть, — вот в чем настоящее безумие.

Рудольф крепко прижимается к Тоду и ласково гладит его по неожиданно мягким волосам. Его переполняет сожаление и вместе с тем — уверенность.

Рудольф настолько же слеп в своей любви, насколько Тод осведомлен в её отсутствии. Но теперь они делят это безумие на двоих, и если это хоть как-то скрасит Тоду его бесконечное существование, то Рудольф согласен попытаться.

Взаимность — самое главное правило в этой игре.

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #Однострочники Т№1

---

... просят лишь покой.

[Shax-r]

Попытка в исполнение заявки с однострочников. Слов дохуя, да еще и название придумалось, и шапка написалась. Форменное безобразие, короче.

Название: ... просят лишь покой
Автор: Shax
Фандом: мюзикл «Элизабет», интерпретация театра TOHO, 2016 г.
Персонажи: Элизабет, Рудольф (мальчик, ты ли это вообще? о.О)
Размер: драббл
Жанр: я официально ввожу новый жанр – «заначка ЛСД».
Краткое содержание: Заявка №12: «Рудольф просит Тода поговорить с матерью, ведь после смерти та должна была по нему скучать. Встреча Рудольфа с Элизабет после смерти последней.»
Предупреждения: Я честно не хотел совсем уж очернять Элизабет, потому что при всех ее недостатках все равно отношусь к ней с пониманием. Но – как-то так вышло.
И ма-а-аленькая отсылочка к моей писанине. Кто найдет – тому конфетка.
Примечание: Да, где-то тут в названии пробегал Канцлер Ги.

UPD
А еще я таки добавлю. Потому что не могу не.

Не посвящение, но благодарность

Не посвящение, но благодарность. Вам, Смертушка. Потому что ваша заявка - это как раз тот кирпичик, которого не хватало мне для полноты восприятия и логического завершения моего психоделичного бреда. Так чтобы все наконец стало правильно и по своим местам. Так что - безмерная вам благодарность от меня и от бедного мальчика, которому наконец дали помереть спокойно.

Читать

– Мам...

Мертвецу ни к чему этикет.

Шелестящий голос на грани слышимости. Даже не голос – так, порыв ветра, шорох пряди волос о ткань воротника. Будто прикосновение к вечности. Но она услышит и узнает этот голос, каким бы тихим он ни был.

– Вы... Ты отлично выглядишь, – безуспешно пытается улыбаться. – Даже помолодела.

Мертвец говорит откровенно. Он, как никто, имеет на это право.

Да, помолодела. А вот он совсем не изменился с того момента, когда они... когда она видела его в последний раз. Так же одет. Такой же бледный, даже белый, будто мел. Только сейчас волосы не прилизаны, а неопрятно, второпях убраны на одну сторону, закрывая висок. И на макушке из-за этого смешно топорщатся, придавая ему совсем юный, домашний вид.

Только ей не до смеха. И поперек горла встает ком, потому что у этого растрепанного мальчишки – мутные белесые глаза мертвеца, а под кое-как зачесанными прядями – аккуратное круглое отверстие с обожженными краями.

– Я соскучился. А ты?

На этот вопрос у нее нет ответа. На его могиле она рыдала и билась в истерике, умоляла забрать и ее тоже. Девять лет, девять долгих лет корила себя за то, что не уделяла достаточно внимания, – а что сейчас? Этот бесконечно родной человек, стоящий перед ней, так и остался совершенно чужим. Она не смогла полюбить его так, как ему самому было нужно, как бы ни старалась убедить себя в обратном. А скорбь потерявшей сына матери оказалась еще и хорошим поводом для жалости к самой себе.

Она столько всего хотела бы для него сделать – а сейчас просто стоит. Хотя бы – попросить прощения. Не за то, что позволила умереть. За то, что позволила родиться. Не смерть, а жизнь, сам факт его существования теперь кажется ей упреком. За это она виновата перед ним, виновата так сильно, как только может быть виноват человек.

«Лучше потерять, чем никогда не иметь, и лучше умереть, чем не рождаться»? Возможно. Только нет вины ребенка в том, что он стал в первую очередь функцией. Австрии нужен был принц. Мужу нужен был наследник. Ей нужно было, чтобы от нее отстали.

Любила ли? Наверное. По-своему, так, как умела. Как жаль, что у разных людей разные представления о любви. Вдвойне жаль, что ни один из них не понял этого раньше.

Рудольф, мой милый мальчик... Вот только мальчик давно вырос. А она и не заметила.

Он тоже столько хотел ей сказать, пока готовился к этой встрече. А теперь молчит. Он все понимает без слов – и не осуждает. Мертвые пустые глаза бесстрастны, они вообще не способны никого осуждать.

А она сможет понять его молчание?

Взгляд спокойный и немного печальный. Умиротворенный. При жизни она его никогда таким не видела.

– Теперь все хорошо. И у тебя тоже.

У него, наконец, получается улыбнуться. Одними губами – но получается.

– Правда.

Кажется, теперь она знает, что нужно сделать. Кажется, она набралась достаточно смелости. Делает маленький шажок вперед, навстречу, неуверенно протягивает руку. Он отрицательно качает головой. Отступает назад, неотрывно глядя прямо в глаза, – и рассыпается хлопьями белесого пепла. Как будто его и не было вовсе.

Мертвецам не нужно, чтобы их прощали. Ей – не нужно.

Мертвецам не нужно, чтобы их любили. Ему – не нужно.

Мертвецам нужен только покой.

запись создана: 02.02.2017 в 11:02

@темы: #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #Однострочники Т№1

---

Однострочники Т№1. Заявка №15

[Shax-r]

Т№1. Заявка №15. Широта Ю, Фурукава Юта, Ханафуса Мари. "Фурукава боится первой репетиции с Ханафусой, а Широта предлагает прогнать пару раз вместе. Ханочка заходит именно в тот момент, когда "Рудольф бросается в ноги Элизабет". И Ханочкино: "Ушла из Такаразуки, и ничего не изменилось"

Вдохновение

Да, я начал с конца. Да, придумано и написано из-за одной-единственной фоточки. Да, писалось всего час. А еще тут вменяемый и рассудительный Широта, поэтому жанр - фэнтези, рейтинг - не ниже NC-21

Исполнение №1. 284 слова

– Я ее боюсь!

– Да ладно тебе, она совсем не страшная. Я б даже сказал: наоборот, красивая.

Фурукава укоризненно покачал головой, но промолчал, продолжая метаться по залу из угла в угол. Широта взирал на эту картину с нескрываемым недоумением, плавно перетекающим в полный ужас. За три года знакомства вот это лохматое чучело в трениках у него прочно ассоциировалось с ехидной лыбой и поджопниками. А сейчас шаблон рвался с треском.

– Я перед ней опозорюсь нафиг! – с Ютой творилась форменная истерика. – Слова забуду! С ног собью! Она двадцать лет уже в этой роли!

– Девятнадцать, – машинально поправил Ю.

– Не нуди, это моя прерогатива.

Он заходил уже на восьмой круг, когда Широта наконец не выдержал и сцапал его за шкирку.

– Так, не мельтеши. Ты не я, ты все выучил. А раз боишься – отрепетируй сейчас, пока она не пришла.

– С кем, с зеркалом?

– Ну а я на что? Там реплик мало, что-нибудь придумаю.

* * *

Хронической опоздунишкой Ханафуса Мари не была никогда, даже в далекой юности, но сейчас чувствовала себя именно ею. Стыдно-то как... Опоздала на первую же репетицию с малознакомым человеком. Ну вот и что он теперь о ней подумает? Поэтому в зал она влетела с твердым намерением немедленно извиниться и заранее заготовленной речью.
Как влетела, так и встала.

Потому что как раз в этот момент ее... с позволения сказать, «сын», с которым она и должна была репетировать, упал на колени перед вторым актером, ей уже хорошо знакомым, и схватил за руки, глядя снизу вверх щенячьими глазами. А потом и вовсе обнял за талию и прижался лицом к животу.

Ну что за...

– Ушла из Такаразуки, а ничего не изменилось, – устало вздохнув, она осторожно, стараясь никому не помешать, отступила обратно за дверь.

Пускай мальчики развлекаются, а она еще и кофе попить успеет.

@темы: #RPS, Hanafusa Mari, #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa, #Однострочники Т№1

---

Мини-тур однострочников №1

[Der Letzte Kuss]

Мы собрались творить хуйню, и раз уж начали, то давайте

Мини-тур однострочников №1

Суть однострочников в том, что это небольшая работа (обычно до 200 слов), емкая и забавная/драматичная/страшная, написанная с целью утолить потребность в том, чтобы отвязаться от навязчивой идеи.

Примерный план наших действий по этому поводу аааааа, что делать, мывсеумрем!:

1. Заявки. В комментариях к этой записи пишутся всевозможные заявки:
а) на всевозможные пейринги (из любых канонов наших идиотов);
б) с любым рейтингом;
в) с уточнениями:
ООС+ – разрешение на несоответствие характеров персонажей канону;
IC – in character - вхарактерность персонажей, соответствие канону;
NH! – отсутствие в исполнении стеба/юмора;
H! – наоборот, желание заказчика увидеть именно стеб/юмор;
А+ – ангст желателен;
А- – ангст недопустим;
PWP! – бессмысленное порно;
fem! – фемализация персонажа;
NS! – раскладка пейринга должна оставаться неизменной;
с указанием категории: слэш, гет, джен (не обязательно);
в) ограничений по размеру исполнений нет и не будет (в приоритете <200 слов, но если кто-то распишется, то обиженных не будет);
г) заявки - дело тонкое, так как нас не особенно много, то сроки придумывания заявок ограничивать пока не будем.

2. Исполнение. В процессе или после закрытия сбора заявок для исполнения создаются отдельные посты с тегом #Однострочники Т№1:
а) пост оформляется следующим образом:
Т№1. Заявка №1. Пейринг/С именами. Категория (чаще слэш, но вдруг гет или джен, никто не запрещает). "Сама заявка.";
б) текст убирается под кат с уточнением количества слов и порядкового номера исполнения:

Исполнение 1. 116 слов.

Текст исполнения.

@темы: #Однострочники Т№1

---

Немного мотивации

[Shax-r]

... или как заставить себя прекратить прокрастинировать и заняться делом.
Никак, блять

Краткая инструкция

@темы: #фото, #Furukawa Yuta, #издевательства над живыми людьми, #Shirota Yu, #отберитеудолбоебафотошоп

---

Кое-что в этом мире должно оставаться неизменным

[Shax-r]

А я тут внезапно вспомнил, какой из персонажей меня сильнее всего зацепил после первого просмотра «Элизабет». Да, у меня всегда были очень странные вкусы~
Идея родилась за десять минут, писал три часа. Зачем – не знаю. Смысла – нет. Пусть будет.

Название: Кое-что в этом мире должно оставаться неизменным
Автор: Shax
Фандом: мюзикл «Элизабет», интерпретация театра TOHO, 2016 г.
Персонажи: Луиджи Лукени (В кои-то веки пишу не про Рудольфа. Явшоке о.О)
Размер: драббл (Ура! Я смог!)
Жанр: то ли очередные тлен и безысходность, то ли сарказм. Потому что я могу.
Рейтинг: я верен PG-13
Предупреждение: толика авторского домысла
Примечание:

Историческая справка

Гаврило Принцип – сербский националист, развязавший Первую Мировую войну тем, что застрелил эрцгерцога Франца Фердинанда (племянника Франца Иосифа, к слову). Да, убивать Габсбургов – это уже немного мейнстрим~

Лучше не читать

Ночью на старом тюремном кладбище тихо и пустынно. Впрочем, как и днем – кладбище давно заброшено, последний раз тут кого-то хоронили... дайте вспомнить... Да-а-а, давненько это было, из головы уже вылетело.

Хотя даже когда привозили новеньких – не особо тут что-то и менялось. Обычно тело, завернутое в мешковину, просто сбрасывали на дно ямы, засыпали землей и ставили наспех сколоченный массивный крест. Добродетельные католики, мать их. Даже таблички с именами далеко не всегда ставят. Не потому, что не знают, – с бюрократией-то у руководства все всегда было в полном порядке, не то что с головой, – лень. Крестик воткнули, потрепанную книжицу наспех зачитали гнусавым пропитым голосом, – и все, выполнили свой христианский долг. Брависсимо! Похлопаем, господа!

У него табличка есть. Он тут вообще – в каком-то роде знаменитость. Правда, металлическую плашку давно изъела коррозия, красновато-бурыми пятнами расползшаяся по кривым, теперь едва различимым, буквам. Да и в неглубокой яме под покосившимся крестом не хватает одной незначительной детали. Но сам факт!

Луиджи Лукени легко запрыгивает на горизонтальную перекладину собственного могильного креста и свешивает ноги. Конечно, взрослого мужчину эдакая рухлядь не выдержит. Ах, простите, поправочка: при условии, что этот мужчина жив. А он нет. И вообще, призраку все равно – лежать, сидеть или стоять на голове. Последний вариант представляется даже каким-то по-своему импозантным. Но в том, чтобы умоститься задницей на главный символ и предмет поклонения у тех, кого он так ненавидел, есть своя неповторимая прелесть. Просто невозможно удержаться от соблазна.

Хотя почему это – ненавидел? Попадись они ему хоть год, хоть десять лет спустя, хоть прямо сейчас – придушил бы. Голыми руками, и к черту напильники. Когда каждую ночь приходится вспоминать одни и те же опостылевшие рожи, к которым неземной любви никогда особо не испытывал, – это, знаете ли, раздражает. Так, совсем чуть-чуть.
К слову о неземной любви. Гранде аморе, язык бы оторвать тому, кто выдумал эти пафосные словечки. Знай наперед, что все так обернется, – врезал бы по той нахальной бледной физиономии, вместо того чтобы развешивать уши.

Все равно не помогло бы.

Днем раньше, месяцем позже, императрица, принц. Какая, в сущности, разница? Провалился бы один раз – попробовал снова. А дальше схема известная. Убийство, суд, тюрьма, смерть, голова в формалине. Возможно, без первого пункта. Вот это было бы действительно обидно. Возможно, без последнего, – но на это мертвецу уже как-то все равно.
Просто теперь он вынужден рассказывать свою историю немного больше и дольше, чем сам когда-то предполагал. И каждый раз, каждый треклятый день слышать изумление и недоверие. Не издевается он! Не-из-де-ва-ет-ся!

И вообще! Почему он?! Хотя тут можно и возгордиться. Как же, такое внимание к его скромной персоне. Вон, даже жалкий плагиатор Принцип не удостоился такой чести. Только он, Лукени.

Так было вчера.

Так будет сегодня.

Так будет завтра.

Кому-то, наверно, захотелось бы взвыть от отчаяния. Лукени хочется смеяться. Паясничать, кривляться, безнаказанно измываться над людьми, на которых при жизни ему и взглянуть-то бы не дали, – пусть и только словесно. И конечно, проехаться в адрес этого высокомерного голоса, этого скептика, этого болвана, которому уже больше ста лет приходится твердить одно и то же.

Хотя с годами злость поутихла. Не иссякла совсем – но теперь ее хватает только на то, чтобы строить из себя шута. Поддерживать этот фонтанчик фирменного итальянского темперамента, оттягивая до последнего тот прекрасный момент, когда и его силы кончатся. Когда он сам кончится. Вот за это все-таки стоит сказать голосу спасибо – у него настолько занудные скрипучие интонации, что уже после первых слов бешенство вскипает, вытесняя усталость и…

Это их игра. И цель в ней – удержаться на грани сумасшествия. Как нельзя более актуально для человека, который давно уже пересек эту грань.

На старом тюремном кладбище нет часов, но за годы Лукени научился определять время едва ли не с точностью до секунды. Других развлечений у него тут все равно нет. Вот сейчас, уже скоро. Пора принять позу поудобнее. Расслабиться.

Три.

Две.

Одна.

Дамы и господа, представление начинается!

@темы: #Elisabeth, #Luigi Lucheni

---

Я бог фотошопа.

[Shax-r]

Что бывает, когда уже соскучился по сочинению стеба.

С чего все началось, и кто в этом виноват.

Смертушка: - Представил Фурукаву, ржу, как дебил.

И что из этого вышло

Ничего хорошего.

Да, мне очень стыдно.

#отберитеудолбоебафотошоп

@темы: #фото, #Furukawa Yuta, #издевательства над живыми людьми

---

[little.shiver]

Это идея давно грызла мне мозг, и я никак не знал, с чего начать. А потом вспомнил о БИ-2, и всё как-то само собой получилось.

Название: И для любви это не место
Автор: little.shiver
Фандом: мюзикл «Элизабет» (постановка театра TOHO, 2016г)
Персонажи: Тод/Луиджи Лукени, Тод/Элизабет
Жанр: AU (наши дни), драма
Рейтинг: G
Размер: драббл
Примечание: 1. Вдохновение: pp.vk.me/c836633/v836633251/7bcd/aUNUFLZJ_5E.jp... 2. У меня нет ни обоснуя, ни смысла, это просто зарисовка о том, как всё могло бы быть.

Читать

Я смеялся в лицо очень часто,
когда просто хотелось кричать.
©

Джи-Джи любит поезда больше, чем самолеты, но если уж выпадает такой шанс, то он садится за руль своего подержанного фордика и просто едет. Дорога, которая километрами асфальта ложится к его ногам — лучшее лекарство ото всех бед, отличный друг и самый лучший вид отдыха. Когда Джи-Джи поворачивает на пустынные трассы с городских автомагистралей внутри него всё ликует, и с годами это чувство нисколько не притупляется. Ветер, покалывающий его лицо через открытое окно, сообщает последние новости, а медленно тлеющая в руке сигарета оставляет горькое послевкусие на языке. Джи-джи любит долгие поездки, кроме тех, к которым нужно слишком усердно готовиться.

— Мы ничего не забыли, дорогой? — звонко спрашивает Бетти, закидывая очередную коробку в багажник и с трудом его закрывая.

Лукени молится, чтобы они смогли хотя бы сдвинуться с места. Эта женщина совершенно не знает меры в количестве багажа. Они знакомы уже, чтобы не соврать, добрых две сотни лет, а Принцесса все никак не успокоится. Этим летом она решила, что нужно обязательно побывать во Флориде, а в прошлом году они отдыхали на Аляске. И если хоть где-то в черноволосой кудрявой головке и есть толика здравого смысла, то Джи-Джи — самый ужасный в мире сыщик, ему их найти не удалось.

— Мы все забыли и ничего не взяли, любовь моя, а теперь успокойся уже и садись на заднее сидение, мы с Джи-Джи поедем впереди, пока ты будешь досыпать, — отзывается их вечный спутник, и Лукени усаживается чуть ровнее. После многочасовых сборов он, наконец, чувствует себя в своей тарелке — пристегивает ремень безопасности и включает зажигание.

Тод падает на сидение рядом с ним, нагретое солнечными лучами, горячее, обжигающее; хотя на улице и без того лето, в машине жар чувствуется куда сильнее. Для Джи-Джи это совершенно особенная атмосфера и, он знает, для Тода — тоже. Сборы и беготня до — прерогатива Элизабет, но сейчас она мирно спит, свернувшись калачиком на задней сидении. Подготовка всегда её выматывает. Лукени протягивает Тоду тонкий платок, достаточно длинный и неплотный, чтобы укрыть спящую девушку без опасности перегрева. Тот с нескрываемой нежностью укутывает даму сердца и улыбается Джи-Джи.

— Теперь точно можем ехать, пока она не вспомнила, что мы ещё не взяли, — смеется он.

Лукени улыбается в усы и заботливо поправляет ворот футболки Тода, случайно задевая мертвенно-ледяную кожу пальцами. Это отрезвляет и заставляет его вспомнить, как дела обстоят на самом деле.

Самое сложное с течением лет — это не поддаться уговорам собственного сердца, не забыть, не притвориться тем, кем ты не являешься, не забыться.

Луиджи Лукени может сколько угодно называть себя Джи-Джи, носить дорогие рубашки и проводить многомиллионные сделки, но его совесть будет чиста, покуда он помнит, что умер в начале двадцатого века. Повесился в одиночной камере, написав мемуары. А сел туда за убийство императрицы Австрии.

Элизабет может сколько угодно называть себя Бетти, носить коктейльные платьица и петь на сцене мюзик-холлов песенки о любви, пока помнит, что умерла от руки человека, на заднем сидении машины которого безмятежно спит, пока тот целует самого дорогого для них обоих мужчину. Мужчину, который дал им жизнь после смерти, подарил вечность и себя самого. Который стал для них всей жизнью и чем-то даже большим, не взяв ничего взамен.

Тод никогда не станет называть себя как-то иначе. Он — смерть. И пусть для кого-то он стал всей жизнью, все это — лишь малая часть его бесконечного существования. Когда Тоду надоест эта игра, их снова не станет. Они уйдут в вечность, упокоенные его тихим пением. И, что важнее всего, они об этом знают. После смерти сложно жить в обмане.

Впрочем, это лишь теоретическое знание. И в очередном прекрасном путешествии ничто не мешает им троим очень остро чувствовать себя счастливыми прямо сейчас.

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Luigi Lucheni

---

Hörst du mich?

[Shax-r]

Предисловия к фикам входят в традицию~
Вообще, идея написать вот это родилась почти сразу после того, как я закончил «У смерти синий взгляд». Нет, он-то меня вполне устраивает в том виде, в котором есть. Но меня не покидало ощущение, что я что-то упустил. Недосказал. Что сумбурную идею, изложенную в финале, нужно причесать, как следует сформулировать и объяснить страниц эдак на –дцать. А когда все более-менее устаканилось в голове, когда вы разобрали все по полочкам и показали мне свое видение – я понял, что именно нужно дополнять.

Название: Hörst du mich?

***

(нем. «Слышишь меня?» – отсылка к «У смерти синий взгляд». Единственная фраза, написанная там от первого лица, что важно)
Автор: Shax
Фандом: мюзикл «Элизабет», интерпретация театра TOHO, 2016 г.
Персонажи: Рудольф Габсбург и его глюки.
Размер: мини
Жанр: наконец почти нормальный психодел.
Рейтинг: я пытался вытянуть на R. Но вам виднее.
Краткое содержание: Боль, тлен, бзхднсть [2]. Символизма стало меньше, бессвязности – больше. Рудольф заслужил свою порцию ЛСД.
Предупреждения: 1. Цитирование. Очень много цитирования. От Кафки до Стругацких и все тех же «Отблесков». Да, мне стыдно.
2. У меня были два выходных, бутылка виски, литр колы, семнадцать минут мюзикла, еще две минуты мюзикла, засмотренные до тошноты, и целое множество бредней в диалогах, а также фильм «Кронпринц» и куча околоисторических статеек в интернете. Не то что бы это был необходимый запас для сочинения нормального фика. Но уж если начал писать, становится трудно остановиться. Единственное что вызывало у меня опасение – это наши со Смертушкой укуренные разговоры. Нет ничего более опасного для рассудка читателей, чем беседы двух неадекватных авторов. Я знал, что рано или поздно придется перейти и на эту дрянь.
Примечание:

Минутка медицины.

В тексте встретится фраза: «ингаляция воздуха с высоким содержанием углекислого газа». Сие медицинский факт. Кратковременное вдыхание воздуха с содержанием углекислого газа порядка 35% (против обычных 0,03%) не смертельно, но вызывает сильное беспокойство, связанное с ощущением удушья. 

Читать

Звезды синеют. Деревья качаются.
Вечер как вечер. Зима как зима.
Все прощено. Ничего не прощается.
Музыка. Тьма.
Все мы герои и все мы изменники,
Всем одинаково верим словам.
Что ж, дорогие мои современники,
Весело вам?
(с) Георгий Иванов

Первый признак начала познания – желание умереть.

Балансирование на краю крепостной стены. Старая жизнь – понятная. Простая. Невыносимая. Приставную лестницу убрали, и больше нет пути назад – только сорваться вниз головой, чтобы на мгновение ощутить обманчивую радость полета. То, что впереди – еще недостижимо, но уже видно. Он смог забраться на эту стену. Он смог взглянуть за ее пределы. Сделать шаг вперед – в неизвестность. Итог тот же. Краткий миг свободы перед ударом о камень. Назад – уже нельзя. Вперед – еще слишком страшно.

Бесконечный сон о падении. Вся жизнь. А можно ли проснуться?

Он не убежал. Когда была возможность, последняя возможность сохранить все как есть, – он не убежал. Никто бы не хватился. Никто бы не назвал предателем. Можно было ускользнуть. Можно было назваться чужим именем. Что за глупый порыв? Мальчишество. Решил погеройствовать, будто персонаж какого-то затасканного романа.

Или нет.

Или...

Это всего лишь инстинкт самосохранения, правда? Почему не отступил? Почему не наступил на горло собственной гордости, когда это было так нужно?

Всегда же наступал.

Сколько раз это уже повторялось. Дойти почти до края – и повернуть назад. Испугаться. Отмотать до точки, когда еще можно сохранить себя. В глазах других. Но не в своих собственных. Что это было? Чем это было? Дальновидностью. Благоразумием. Трусостью.

Теперь – нет.

Хватит убегать.

Это не он. Не его слова. Не его голос. Не его мысли – в его голове. По крайней мере, он хочет убедить себя в этом.

Рудольф Габсбург все еще хочет убежать. Уехать, пока не поздно. Кто ему навредит? Отец простит его, правда? И не посмеет. Пока он единственный прямой наследник – не посмеет. Слишком чтит традиции, слишком трясется над глупыми словами про фамильную честь. Никто бы даже не узнал. Скандал? Ссылка? Подумаешь. Это не страшно.

Это не смертельно.

Поздно звать и не верить поздно. Рассыпается прахом время, серой пылью летят мгновенья… Жгучей, мёртвой, последней пылью…

Сколько можно.

Что бы ни нашептывал голос – это просто голос. У голоса нет над ним власти – не было. Голос только предлагал.

Откажись от пустой надежды.

Закон сохранения. Чтобы что-то получить – нужно пожертвовать чем-то равноценным. Топтаться на месте можно до бесконечности.

Счастье для всех и за просто так – не бывает этого. Кого-то уничтожат. Чье-то горе оборачивается чьей-то радостью, чей-то порядок – чьим-то хаосом.

Спасти семью. Которую невозможно не любить, какими бы они ни были. Которой у него уже нет – но за которую он по-прежнему цепляется, а лоскуты черной паутины просачиваются между пальцами. Нет. Они сами не хотят спасаться.

Спасти страну. Его долг. Его ответственность. Навязанная ему тяжелая ноша – но с каким наслаждением он бы взвалил ее на себя. Это уже в крови. Течет по сосудам, смешиваясь с тягучей красной субстанцией, дробится на крошечные частички, каждая из которых проникает в мозг, отзываясь болезненным долгим звоном. Искреннее желание. Он видел. Он знает. Он не хочет, чтобы так было и дальше. Он не может сидеть, сложа руки. Люди – могут. Они тоже не хотят спасаться. Они хотят грызть друг другу глотки – перегрызут и его.

Спасти себя. Проще всего. Отказаться от метаний, плыть по течению, дожидаясь закономерного конца. Ничего не выбирать, ни о ком не думать – кроме себя. Все заканчивается, вода источит любой камень – пройдет и это. Нужно только ждать.

И молчать.

Нельзя.

Голос предложил ему выбирать. Кто заслужил спасения? Нет, не так. Кого Рудольф обязан спасти?

Семья обрекла себя сама. Когда-то, – он знает это, не видит, но знает, чувствует где-то на уровне подкорки, – они сделали тот же выбор. Им тоже предложили спасение – и они выбрали свою репутацию. Внешний лоск. Видимость благополучия, под которой могильными червями копошатся мелочные, жалкие пороки. Вгрызаются в уже мертвую, но еще трепещущую плоть, проедая в ней ходы, – и плоть опадает, оставляя после себя только подгнившую сероватую оболочку. Оболочка пахнет сладкими духами и свечным воском. Так же, как пахнет в императорском дворце.

Их никто не заставлял. Им всего лишь предложили.

Они принесли в жертву то, что считали ненужным. От чего готовы были отказаться.

Получается, он – тоже.

Власть опьяняет. Обещает свободу, сулит исполнение желаний. Нет, ничего не упадет ему с неба само по себе – но с ней больше не будет этих цепей, что сковывают руки, превращают в беспомощного раба своего происхождения.

Будут новые цепи. Такие манящие. Желанные.

Чтобы получить их – придется многим пожертвовать. В первую очередь – своей совестью. Привязанностями. Справедливость для одних обернется... Да. Ему придется уподобиться подлецу, чтобы вознестись наверх.

Эту власть даст ему подлость. Эту власть даст смерть. Много смертей.

А тот, кто хочет убивать, – должен умереть сам.

Не смотри, как сыплются звёзды, с неизбежностью спорить поздно. Ты уже не удержишь вечер, пыль цветов не развеет ветер, в твоих жилах не хватит крови, чтобы плесень стала листвою...

Нельзя сожалеть об утраченном.

Он сам отдал все, чтобы рискнуть. Как в карточной игре. Ставкой была – семья. Незапятнанная совесть – хотя бы в собственных глазах. Проклятая репутация – ненавистное слово, от которого к горлу подкатывает тошнота, но противиться его власти невозможно.

Наградой была бы корона.

Он провалился. И ставку придется вернуть с процентами – таково условие. С тем единственным, что пока еще принадлежит ему.

С жизнью.

Ни одно живое существо не желает умирать, это основа эволюции.

В особенности те, кто убивает себя сам. Они так боятся неизвестной смерти, что предпочитают понятную. Страх перед смертью записан на подсознательном уровне, его формирует миндалевидное тело, и если оно повреждено – помогает ингаляция воздуха с высоким содержанием углекислого газа.

От огня – к пеплу, и от пепла – к огню.

Вокруг горла сжимаются цепкие пальцы страха. Как бы ни были сильны остальные чувства – он сильнее. Тончайшей паутинкой он обволакивает все тело, холодком проходится по шее. Не сбежать. Не скрыться. Страх сковывает, лишает свободы воли. Так заманчиво было бы просто подчиниться ему, свернуть сознание в надежную раковину, спрятаться от всего – а там будь что будет.

Короткий судорожный вздох.

Затянутый в военную форму, он едва ли мог дышать. Теперь – проще. Холодно. В мундире не только теплее физически – он дает ощущение стабильности. Что все понятно. Все решено наперед, за него. А теперь – неизвестность. Зато всего на какое-то мгновение – вздох полной грудью, кислород наполняет сосуды мозга. Там, впереди, – неясный отблеск, только дотянуться бы рукой...

И снова страх.

На исходе грядущей ночи, где секунды столетья точат, где в глухих глубинах колодцев неживущее шевельнется.

Тени скользят по стенам. Не люди. Здесь никого нет. Живых – никого. Что-то мертвенно-холодное мазнуло по щеке. Обернуться – и уже сзади, касается затылка. Или это другое? Другие? Сколько их? Руки хватают только воздух. Не поймать. Не оттолкнуть. Над ним издеваются. Над ним смеются, наслаждаясь его беспомощностью и уязвимостью. Как слепое животное, попавшее в западню.

Здесь есть что-то еще. Что-то, что можно увидеть.

Клочья удушливого болотного тумана – или это такая ткань? Под ней – сетью расползающийся узор багрово-фиолетового оттенка. Тонкие еще красноватые прожилки сосудов проглядывают через наливающиеся чернильной синевой пятна.

Что это?

Кто?

Ощущение на грани узнавания. Приторный сладковатый запах – но не духов. Тлена. Гниющей плоти. Сырой земли в осеннем лесу, которую уже тронули первые морозы. Едва заметной дымки над торфяным болотом. Влажных наростов мха на стене. Давящий, тошнотворный запах.

И все равно – тянет. Что-то неуловимо знакомое, ускользающе родное. Что-то, что обещает покой. Нечеловеческое, и от того – внушающее доверие.

Ты, как никто, понимаешь меня.

Такого не бывает.

Понимания в этом мире ему уже не найти. Равно как и помощи. Сам вино-ват. Сам упорно шел к этому, теперь осталось лишь насладиться плодами своих усилий. Одиночеством.

Память держит не то, что хочет, плачет полдень над ложем ночи, помнит полночь угасший полдень, ты не хочешь, но ты запомнишь…

Он с рождения стоит на собственном надгробии. Массивная каменная плита в фамильном склепе. Его имя. Дата рождения. Черта. Не хватает только даты смерти. Не хватало. Сейчас и она появилась.

И причина даже не в том, что не осталось больше пути назад. Его можно найти всегда – было бы желание.

Желания нет.

Инстинкт самосохранения – сильнее всего. Ни одно живое существо не способно ему противиться. Выходит, он уже мертв? Наверное. Умерло что-то важное, что связывало душу с телом.

Когда это произошло? Должно быть, когда от него отказался последний человек, которого он еще считал своим союзником. Даже не так – своим идеалом. Но идеал в его мыслях никогда не предал бы родного человека. Остался бы с ним до конца, чего бы ему это ни стоило. Или еще раньше – когда перед ним захлопнули дверь его собственного будущего. Все могло выйти и хуже. Гораздо хуже. Хотя... Понести справедливое наказание за свое предательство – или побитой собачонкой трусливо пробираться по императорскому двору? За косой взгляд в спину хочется вспылить, ударить, унизить – а пришлось бы терпеть открытые насмешки в лицо. У предателя нет права на самозащиту.

Нет. Все началось гораздо раньше. Когда пришло понимание, что предательство – его единственный выход. Наивный. Ведь еще тогда стало ясно, какую цену придется уплатить сверх того, что он поставил в своей заведомо безнадежной игре.

От отчаяния невозможно скрыться. Оно всегда рядом. Дышит в затылок, а обернешься – и будто нет ничего. Ядом просачивается под кожу, растворяется в крови, проникает в мозг.

Страшнее всего то, что обратиться – не к кому. У Рудольфа нет друга, к которому он мог бы подойти и просто попросить помощи. Даже не помощи – поддержки. Чтобы его выслушали. Не перебивая и не осуждая. Обняли, как в детстве. Так никогда не было. Произнесли слова утешения – глупые и банальные, но все равно нужные. Нет. Он кронпринц. Кронпринц обязан быть сильным. Несгибаемым. Стойко переносить любые лишения. Оставшись совсем один, видя, как год от года убивают сами себя его самые близкие люди, его единственная семья, – только хмыкнуть, переступить через них и пойти дальше.

Родственники видят в нем наследника престола. Так называемые друзья – влиятельную монаршую особу. Кто видит в нем человека?

Даже самое мощное дерево может сломаться под напором сильного ветра. Рудольф – слабый. Он понимает это. Снова прогнуться ему не позволила дурацкая фамильная гордость, вживленная в подкорку еще с пеленок. Он так воспитан. Взрослый тридцатилетний мужчина – но все еще как мальчишка, дикий звереныш, которому невыносима сама мысль о подчинении. А на сопротивление у него не хватило сил.

Потому и влечет его к смерти так сильно, иррационально. Так отчаянно – хочется подбежать, схватиться за укутанные лоскутьями тумана очертания, смутно напоминающие человеческие плечи. Встряхнуть, закричать прямо в лицо.

Да. Теперь он ясно видит напротив себя вполне различимые, заостренные черты. Это предсмертная галлюцинация? Иного объяснения нет. Ни при каких других условиях он никогда бы не посмел так прямо посмотреть в неживые, льдисто-серые глаза. И удержать взгляд.

Он же, в сущности, трус. Слабак. Никогда в жизни у него не хватило бы ума, решимости, характера даже для того, чтобы убить себя. Он всегда убегал, прятался, закрывал глаза.

Выстраивал вокруг себя прочную скорлупу из иллюзий.

Придумал себе семью. Пусть несчастливую, пусть умирающую, пусть держащуюся на одной только взаимной лжи, – но семью. Ухитрялся идеализировать, оправдывать, предпринимать жалкие попытки залатать крошечные царапины – на фоне огромных разломов.

Придумал себе долг, предназначение – и хватался за них, пока массивная корона, уже почти опустившаяся ему в руки, не рассыпалась в пыль. Роскошное золото обернулось черной вонючей сажей, оставляющей на ладонях маслянистые следы. Не смоются.

Вся его бессмысленная борьба – внутри скорлупы. В его собственной, им самим придуманной вселенной. Не с внешним миром – со своими представлениями о нем. Самая кровопролитная война, на которой не было пролито ни капли крови. Его маленькая персональная война. Без перемирия, без возможности одержать победу.

Говорят, что самая сладкая победа – это над собой. Врут. Потому что если ты победитель – ты же и проигравший. Это защитный механизм мозга, обращенный против человека лишь потому, что люди имеют возможность анализировать. Потому что он лучше знает…

…что будет, если кто-то победит.

Рудольф знает. Теперь тоже – знает.

Ребристая рукоять револьвера приятно холодит ладонь. Понятное, знакомое, успокаивающее ощущение. Как было бы просто сжать ее покрепче, на автомате сложить пальцы на предохранитель и на спуск – он ведь хороший стрелок, это в крови. Даже барабан проверять нет нужды – он заряжен. Иначе просто не может быть.

Одно движение – всего одно.

Нет. Что-то не так. Все такое знакомое – но Рудольф в замешательстве смотрит на свои руки, будто и не понимает, что ему нужно делать.

Понимает.

Но сейчас – его последний шанс разбить эту скорлупу. Показать, что он сильнее. Что он не такая уж безвольная марионетка. Что-то внутри, жалкое, затравленное, зачахшее, недовольно шипит, ворочается, боится, – а потом само рвется вперед, разрывая оболочку.

Смерть, ты меня слышишь?

Я тебе не проиграл. Не смотри с таким торжеством – я пришел к тебе сам. Сам захотел. Сам сделал выбор. Сам загнал себя в угол. Сам решил, что мне пора умереть. И если уж умру – то не так, как ты хочешь. Не ожидал?

Потому что я – человек!

Это его прорыв. Первый и единственный. Броситься навстречу – пусть даже своей смерти. Сделать шаг вперед – заявить о своем «я», не прячась больше под чужими именами.

Его Императорское Высочество, кронпринц, наследник престола Австро-Венгрии, эрцгерцог Рудольф Габсбург.

Нет.

Кронпринц Рудольф Габсбург.

Снова нет.

Рудольф. Человек.

У смерти почти теплая кожа и равнодушный взгляд. Мерное спокойное дыхание – будто в лицо брошена горсть еще горячего пепла. Рудольф даже почти чувствует этот пепел на губах. Смолистый, с бальзамическим привкусом.

Смерть ответил на его отчаянный порыв. Уверенно. Будто и этого тоже ждал. Смерть ни с кем не играл. Смерти нельзя было проиграть – и выиграть тоже. Скорлупа так и не разбита – только надтреснута. Он снова спорил с самим собой.

Решимость во взгляде сменяется обреченностью. Нет – спокойствием. Ничего. Он сделал все, что мог. Попробовал сделать. Ему больше не о чем сожалеть. Он получил все, что хотел – остался последний штрих.

К чему медлить? Только лишний раз задумываться о том, что уже не имеет значения. Револьвер так и зажат в руке – лег идеально, как влитой. Как будто тут ему и есть самое место. Быстро, пока внутри не всколыхнулись иные чувства – кажется, прошла вечность с тех пор, как он мог что-то чувствовать и чего-то желать. Быстрее, пока ему снова не захотелось жить. Поднести револьвер к виску. Нажать на спуск. Краем сознания еще зацепить грохот выстрела.*

С пробуждением.

Отражаясь и умирая, не иссякнет волна живая, не иссякнет песня и память, станет месть веками и снами, извиваясь в узорах листьев, убивая клинком и мыслью, засыпая и просыпаясь, не остынет и не истает…

Интересно только – смог ли он удивить свою смерть?

*

* – Примечание для очистки совести. У старинных револьверов начальная скорость пули была заметно ниже скорости звука. Поэтому чисто теоретически – мог он услышать взрыв пороховых газов, который происходит еще в стволе, прежде чем пуля попала в голову. Но именно «зацепить краем сознания»: звуковая волна-то слуха достигла, а вот в полной мере понять, что это – он бы уже не успел.

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg

---

Особенности благоустройства подведомственных территорий

[Shax-r]

Я снова с куцей шапкой (потому что РПС пишу на редкость одинаково) и предисловием.
Смерть моя, объявляю этот фик заслуженно вашим. Потому что именно на ваших гениальных бреднях предположениях он и был основан. Теперь настал час расплаты.

Название: Особенности благоустройства подведомственных территорий в некоторых организациях культурной направленности.
Автор: Shax
Персонажи: Широта Ю, Фурукава Юта, уже знакомая вам маленькая девочка-гример. У нее не будет имени, смиритесь.
Примечание: А вообще, я нагло поиздевался над Широтой, который на самом деле очень хорошо знает английский, и даже ездил по какой-то программе в США. Чего не сделаешь ради искусства. *сокрушенно вздыхает*

Читать

– За твои гениальные идеи тебя кто-нибудь когда-нибудь придушит. Возможно, это буду я, – пророчески пообещал Фурукава, пытаясь повесить на крючок для одежды свои штаны. Поверх кардигана, рубашки, шарфа, ремня и еще черт знает какого шмотья. Штаны, естественно, на такой куче не держались и падали на пол, стоило только их отпустить и сделать шаг назад. – Это ж додуматься надо – выпросить одну гримерку на двоих.

– А режиссеру понра-а-авилось. Экономия!

– Теперь я знаю, как тебя утвердили на эту роль. Экономист херов.

От Широты его отделяла только тоненькая шторка, висящая прямо посередине гримерки. Чисто символическая шторка – короткая, да еще и до не конца задернутая, висящая тут явно лишь для создания видимости приличия. Собственно, она, да второй стул, были единственным, что отличало эту гримерку от обычных индивидуальных гримерок, рассчитанных на одного человека. Двоим же катастрофически не хватало зеркал, ящиков, крючков для одежды и самое главное – места. А тут еще шторка эта, путается, в морду лезет...

Впрочем, Широта был безмерно доволен собой в целом и своей гениальной идеей в частности: за пару дней до начала репетиций подойти к главному режиссеру и заявить, что они, скромные артисты, люди не гордые, хоромы им ни к чему, поэтому лично он готов потесниться и разделить собственную малую гримерку с кем-нибудь еще. Под «кем-нибудь еще» подразумевался Фурукава, со слов рассказчика прямо-таки горевший пламенным желанием предаться аскетизму во благо родного театра. Режиссер умилился и разрешил. Новоявленный аскет очень удивился. Сначала. Потом охуел. Потом очень доходчиво объяснил, что охуел тут Широта. Но было поздно – в и без того не слишком просторную комнатушку повесили целомудренную шторку (невзирая на протесты в духе: «Ну что мы, барышни, чтоб друг друга стесняться?»), заботливо принесли второй стул и еще раз дружно пустили слезу умиления. Широта сиял, как новенький медяк. Фурукава улыбался во все тридцать два и очень старательно пытался отдавить ему ногу. Все были счастливы.

Штаны упали на пол в четвертый раз, печально звякнув пуговицей.

– А вот нефиг так укутываться, – поучительно изрек Широта, восседавший на своем стуле в шортах и майке. Переодеваться для репетиций он еще даже не начинал. – Июнь на дворе.

– Там дождь, мне холодно.

Ю только фыркнул, пожал плечами и, красноречиво шмыгнув носом, потянулся за дымящейся кружкой, в которую за минуту до этого насыпал средство от простуды. Старательно игнорируя театральный тяжкий вздох и звук удара ладонью о лоб. Целых две минуты игнорировал, пока его черепную коробку не посетила очередная мысль. С ее стороны это, конечно, было большой ошибкой, но ничего не попишешь.

– А сколько времени?

– Двенадцать почти, – Фурукава выдал на автомате, придирчиво осматривая в зеркало собственные треники. И тут же насторожился, почуяв неладное. Слишком уж невинным был вопрос. – А что?

Широта замялся.

Неладным запахло сильнее, хоть топор вешай.

Широта попытался сделать вид, что ничего не слышал, ничего не знает, и вообще – его тут нет. Так, галлюцинация. Почти осязаемый тяжелый взгляд в затылок дал понять, что спалился он по всем фронтам.

– Ну... Я... Того...

– Это я давно знаю. Признавайся, что задумал?

– Ну... Я менеджера уговорил... Для удобства... Сюда диван привезут... Утром заказали...

Фурукава медленно осел на пол, скрестил ноги по-турецки и воззрился на него снизу вверх непривычно жалобными круглыми глазищами.

– Скажи, что я ослышался, пожалуйста, – от тихого просящего голоса Широта едва до потолка не подпрыгнул и испытал острое желание немедленно выскочить в окно. – Или, может, сразу санитаров вызовем, м?

– Тьфу на тебя, – Ю надулся и демонстративно развернулся спиной. Благо, кресло и не такие манипуляции позволяло.

– Вы с менеджером на пару обкурились, что ли? – О, а вот и привычные интонации. – Ты его куда ставить собрался? И вообще, нахрена тебе диван? Хотя нет, этого я знать не хочу...

– Да это не важно, – беззаботно отмахнулся Широта, догадываясь, что его, кажется, на этот раз бить не будут. – Но я доставку на одиннадцать заказывал!

– Адрес не перепутал?

– Обижаешь!

– Я знаю тебя четвертый год. Адрес, спрашиваю, не перепутал?

Что-то бубня себе под нос, Ю полез за телефоном, внимательно изучая скрин с заказом. Нахмурился, шевеля губами, будто пытался вспомнить доказательство теоремы по геометрии.

– Правильный тут адрес! Вот, и время написано: одиннадцать часов.

Нервы не выдержали. Фурукава бесцеремонно оперся локтем о его загривок и перевесился через плечо, внимательно рассматривая цифры на экране.

– Одиннадцать пэ-эм?.. Радость моя, скажи-ка, что у тебя в школе по английскому языку было?

– Цэ*. Да что ты лыбишься? (*Прим. автора: «С» – по-нашенски это будет тройбан)

– Заметно, – а вот и долгожданный подзатыльник. – С ума я с тобой сойду. Если сейчас немедленно не сбегу на перекур.

Широта поморщился, будто только что зажевал хинин недозрелым лимоном.

– Опять? После этих перекуров от тебя так воняет, что я к тебе даже приближаться не хочу.

Фурукава замер на пороге, всерьез загрузившись. Даже наморщил нос и поднес палец к губам, обдумывая услышанное.

– А я как раз собирался бросать курить. Теперь точно не буду.

И проворно выскочил в коридор, уворачиваясь от пущенного ему вслед ботинка.


Тот же день, почти 12 часов спустя.

По ночам жизнь замирает даже в театре. В огромном пустом помещении сейчас не осталось ни единой живой души – только охранник, одиноко сидящий в своей каморке за рюмочкой «чая» и кроссвордом. Мерцающие синеватым светом мониторы с камер видеонаблюдения им благополучно игнорировались. Помилуйте, ну что необычного может произойти в таком месте в такое время? Полтергейст заведется?

Один из мониторов моргнул. Всего на секунду, но мельтешение на периферии зрения заставило охранника оторваться от газеты и покоситься на размытую картинку. Звук с камер не передавался, а совершенно пустой коридор на первом этаже не вызывал никаких подозрений.

Опять мигание. По монитору проскочило несколько помех, будто где-то рядом включили радиооборудование.

Охранник заерзал и, кажется, пожалел, что в начале смены смотрел фоном какой-то ужастик про психиатрическую клинику. То есть, театр ему в дневное время и так напоминал приют для душевнобольных, а сейчас – еще и заброшенный приют. С мигающими лампочками, юными девами в длинных белых платьях и леденящими кровь скрежетами.

К слову о девах. Не совсем в платьях, не совсем юных и совсем не девах.

В коридоре наконец показались возможные виновники творящегося с камерой беспредела. Что двое взрослых мужиков в спортивных костюмах забыли в одиннадцать вечера в пустом театре – было неочевидно. Но явно ничего хорошего.

Охранник оперативно накапал в рюмку валерьянки, для храбрости. Еще раз покосился на монитор. Неизвестные приближались прямиком к нему. В голове круговертью замелькали мысли о том, что полагается делать в таких ситуациях. Нажать тревожную кнопочку? Бесстрашно ринуться им навстречу? Отсидеться в каморке и посмотреть, что дальше будет? Последний вариант был необъяснимо притягателен, первые два соответствовали должностным инструкциям.

В запертую входную дверь снаружи позвонили. Странная парочка на мониторе, видимо, тоже услышав звонок, заторопилась.

Охранник позеленел. Побледнел. И очень медленно, дрожащим указательным пальцем ткнул кнопочку громкой связи.

– Доставка мебели! – бодро сообщил на другом конце провода звонкий жизнерадостный голос, а камера над входом показала улыбающееся до ушей лицо парнишки-студента.

Инфаркт, инсульт и шизоидное расстройство личности были не за горами. В голове уже рисовалась яркая картинка, как даже в палате с мягкими стенами он будет просыпаться от собственного крика, предрекающего появление курьера из мебельного магазина.

– Это к нам! – еще более жизнерадостный (хотя куда ж, казалось бы) вопль, быстрые шаги, срывающиеся на бег, – и из злополучного коридора вырулило Нечто.

Взъерошенное, помятое и с безумными глазами (кажется, камера наблюдения ему безбожно польстила – там оно выглядел более благопристойно), Нечто пронеслось мимо и по-хозяйски отперло дверь, впуская курьера.

Только тут охранник начал смутно припоминать, как еще днем к нему по-дошел кто-то из местных и, на сто раз извинившись, попросил разрешения остаться в театре допоздна, потому что он дурак, и ночью ему должны привезти кое-что нужное. Естественно, этот разговор вылетел из головы еще быстрее, чем влетел, и сейчас приходилось лихорадочно соображать, что это не ограбление и не инопланетное вторжение. Более того – в растрепанном Нечто угадывалось что-то знакомое. То есть, весь обширный актерский состав по именам запомнить было, конечно, нереально, но высокий рост, европеоидные черты лица и добрые глаза, не предвещающие ничего хорошего, определенно делали их обладателя личностью приметной.

– Еще раз приношу свои извинения за доставленные неудобства.

О, а вот и второй, про которого в суматохе совсем забыли. Смущенно улыбался и отчаянно кланялся в окошко, всеми силами изображая глубочайшее раскаяние в своей рассеянности, из-за которой честного человека пришлось потревожить в такое время и оторвать от работы. Охранник проникся. И только с недоумением наблюдал, как трое мужчин втаскивают в холл нечто большое, несуразное и явно совершенно бесполезное.

* * *

– Я устал, я не могу больше!

– Заткнись и тащи.

– Я актер, а не грузчик!

– Представляешь, я тоже.

Крыть было нечем. Широта обиженно умолк и попытался перехватить диван поудобнее. Округлый кожаный подлокотник ожидаемо выскользнул из пальцев, и произведение мебельного искусства грохнулось на пол. Фурукава взвизгнул и отскочил назад, споткнулся, чуть не упал, продемонстрировав какой-то дикий акробатический трюк.

Естественно, Ю заржал. Естественно, за это ему достался злобный испепеляющий взгляд. И наверняка бы еще пинок, но мешал диван.

– Тащи, блин.

Если вы думаете, что такой фразой можно заставить Широту мгновенно успокоиться и проникнуться серьезностью момента (что может быть серьезнее, чем среди ночи нести диван по пустому театру?), то... Нет, не можете вы так думать. Это слишком безрассудно.

Настроение у него неумолимо ползло вверх. Физиономия приобретала необычайно благодушное и счастливое выражение. Того и гляди, отмочит какую-нибудь очередную гадость.

Как оказалось, и отмачивать ничего не пришлось. Потому что хрен бы с ним со временем доставки, но не обратить внимание на габариты – это надо постараться. А Ю всегда был человеком старательным.

В гримерку-то диван кое-как протиснули. А дальше он встал. Натурально. Потому что огромный кожаный диван предназначен для того, чтобы украшать собой кабинет какого-нибудь Большого Начальника. Стоять пафосно в уголке, ловя на себе восхищенные взгляды. Сидеть, а тем более лежать на нем, конечно, не полагается. И места под это конструкция не предусматривала от слова «вообще»: массивные и совершенно неудобные подлокотники и спинка занимали большую часть объема, а сидение было узким, коротким, покатым и вдобавок скользким из-за чрезмерно наполированного покрытия.

Критически осмотрев нелепую конструкцию, занявшую добрую треть и без того тесной гримерки, Фурукава боком по стеночке протиснулся на свою половину. Молча. И это молчание было настолько красноречивым, что Широта в полной мере ощутил на себе всю прелесть ментальных пиздюлей.

– Мне вот даже интересно, – нет, одного красноречивого молчания тут было недостаточно. – Как ты ухитрился раскрутить менеджера на эту хрень? Сказал, что у тебя артрит, ревматизм, радикулит, и тебе необходимо отлеживать свои престарелые кости на офисном диване?

– Нет… У тебя…

– Когда-нибудь я тебя точно удавлю.

Широта пожал плечами. Такая угроза повторялась как минимум два-три раза на дню, только периодически менялись упоминаемые способы умерщвления/нанесения тяжких телесных/лишения способности к размножению. Так сказать, разминка мозга для практикующих садистов.

А тем временем Фурукава, демонстративно зевнув, вытянулся на диване. Естественно, полностью он не вместился: затылок упирался в один подлокотник, ноги свешивались с другого. Но вот места больше не осталось.

– Я спать, – объявил он и, поймав на себе недоумевающий взгляд, сварливо пояснил: – Да, прямо здесь. Полночь почти! Пока домой доберусь – уже обратно надо будет ехать. А ты вали, видеть тебя уже не могу. Между прочим, я тебя сегодня перед охраной прикрывал. Так что прояви благодарность и сдрисни с глаз моих.

Широта хихикнул, вспоминая, как сегодня весь день ходил за ним по пятам, стеная, что ему стремно идти к охраннику и договариваться насчет курьера. После двадцатого протяжного, с нотками истерики, «Ну Фуру-чааан» нервы сдали, и Фурукава с воплем: «Я все сделаю, только заткнись!» побежал брать вину на себя.

Оставалась одна проблема. Диван. Вернее, место на диване. Еще вернее – отсутствие этого места для себя любимого. Поэтому Ю, недолго думая, схватил мешающие ноги за щиколотки и закинул их на спинку, тут же заняв освободившийся кусочек. Ноги так просто не сдавались и вскорости сползли ему на плечо, а одна пятка и вовсе ткнулась в ухо. Сидеть становилось неудобно. Но он мужественно терпел.

– Издеваешься?

– Спать хочу. А ты сиди, сиди, мне так удобно.

– Скотина.

Фурукава польщенно улыбнулся и, с довольной физиономией мартовского кота, предельно аккуратно, но все же ощутимо двинул Широту ногой в бок.

– Весь день об этом мечтал.


Еще примерно двенадцать часов спустя, разгар рабочего дня.

– Широта-сан, Фурукава-сан! – за неимением в гримерке двери, – только плотная тяжелая занавеска, – девочка постучала в стену и покашляла. Еще и шторку подергала, так, что зазвенели металлические кольца.

Это ее еще Хиросе Юске надоумил. С заговорщицким видом сообщивший, что если она хочет зайти к этим двоим – нужно создавать как можно больше шума. А то они, дескать, на ухо туговаты. К тому, что обладатели таких голосов и музыкального слуха могут не услышать стук в стену, она относилась скептически. Но не в свое дело не лезла.

– К вам можно?

Ответа прозвучало два. Одновременно. Хриплое недовольное: «Нельзя!» и перекрывающий его звонкий вопль: «Можно!» Поскольку соглашение не было достигнуто, на секунду повисло молчание, только на фоне слышалась какая-то возня. А потом – недовольное шипение: «Можно, я сказал!», тихое оханье и грохот падающего на пол тела. Судя по всему – достаточно тяжелого тела.

Девочка в прошлой жизни определенно была философом. По крайней мере, к такому своеобразному шуму она отнеслась скептически, догадок строить не стала, а только предупреждающе сообщила:

– Я захожу, – и отодвинула шторку.

Вид у обоих был самый ни на есть равнодушный. Будто они тут бесцельно шатались из угла в угол, и только с ее появлением их жизнь обрела смысл. Фурукава, выглядевший несколько помятым, сидел на диване, демонстративно стряхивая с плеча несуществующие пылинки и поправляя торчащие во все стороны лохмы. Широта обиженно поджимал губы и потирал правый бок, но молчал, как ни удивительно.

– Я напомнить: Широта-сан, вам через двадцать минут нужно в хореографический зал спуститься, репетиция начнется. Вы не забыли?

Судя по округлившимся глазам – забыл. Причем не только про репетицию, но и про сам факт того, что находится сейчас на работе. Чертыхаясь, рванулся к выходу, врезался в угол дивана, взвыл, перепрыгнул через подлокотник и наконец вылетел из гримерки – только занавеска за ним взметнулась.

Девочка растерянно моргнула. Фурукава невозмутимо пожал плечами, зевнул и с видимым удовольствием растянулся во весь диван.

– А я говорил, что не успеем, – пояснил он.

Кажется, она поняла, о чем речь.

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa

---

Четыре стадии опьянения

[Shax-r]

Я совсем забыл, что у меня валяется вот эта прелесть.

Картинко "разорвиэкран"

@темы: #фото, #Furukawa Yuta, #издевательства над живыми людьми, #Elisabeth

---

Нам оно пригодится

[Shax-r]

10.01.2017 в 09:49

Пишет  Diary best:

Пишет  Алэй Лан:

Правила выживания в редком фэндоме
Правило первое: Не попадайтесь. Прежде чем грызть новый канон убедитесь, что он хорошо надкусан достаточным количеством единомышленников. Это, разумеется, в том случае, если вас не привлекает роль отца-основателя фэндома. Или матери.

Правило второе: Если вы попались, не паникуйте. Может, пройдет само собой. Повод для беспокойства представляет третья запись по сабжу подряд. Не заводите тег, этим вы расписываетесь в собственной беспомощности.

Правило третье: С этого пункта начинаются правила для тех, кому не помогли предыдущие два. Прочитанные фики через месяц считаются новыми

Правило четвертое: Фики собственного авторства через месяц приравниваются к чужим и перечитываются, исходя из этого

Правило пятое: Нет фиков на другом языке - есть промт и фантазия

Правило шестое: Убивать людей за фразу "Хочешь - напиши сам" нельзя.

Правило седьмое: Нет слэша, джена и гета - есть счастье "про них написали".

Правило восьмое: Хочешь - пиши сам. См. также правило шестое.

Правило девятое: Фидбек заменяется статистикой посещений. Да, все эти люди молча восхитились. Продолжай так думать.

Правило десятое: Не надо плакать, если Гугл опять приводит тебя на твой же дневник. Гордись, черт возьми, гордись, тряпка!

@темы: #издевательства над живыми людьми, #Shirukawa

---

Очаровательной носатости пост

[Shax-r]

Пресс-конференция по новой постановке "Ромео и Джульетты". Безудержное веселье.

9 фото

Перед просмотром убрать от монитора детей, животных и людей со слабой психикой.

4 фото

И чтобы было. Потому что я могу.

2 фото

Напоследок. Хоть что-то адекватное.

@темы: #фото, #Furukawa Yuta

---

[Shax-r]

Ничто не предвещало беды.

А потом я нашел практически иллюстрацию к "Все преходяще, а кофе вечен".

Оригинал картинки, без моего кривого фотошопа

@темы: #фото, #издевательства над живыми людьми, #Shirota Yu

---

У смерти синий взгляд

[Shax-r]

Раз люди кончают самоубийством – значит, существует нечто, что хуже чем смерть. Поэтому-то и пробирает до костей, когда читаешь о самоубийстве: страшен не тощий труп, болтающийся на оконной решетке, а то, что происходило в сердце за мгновение до этого.

(с) Симона де Бовуар.

А я вот загрузился и попытался представить, что же творилось в известной нам светлой головушке до того, как ее покинули мозги (в буквальном смысле).

И вот что из этого вышло. Абсолютно не в тему нашего упарывания по сеновалам. Честно говоря, я сам не понимаю, что понаписал.

Появление сего безобразия – всецело вина заслуга Юты Фурукавы, который настолько гениально сыграл Рудольфа, что я смог влезть в шкуру того, кого раньше вообще и не замечал особо. И ваша, сэр Начальник, за ночной разговор, который помог многое разложить по полочкам.


Название: У смерти синий взгляд
Автор: Shax
Фандом: мюзикл «Элизабет», интерпретация театра TOHO, 2016 г.
Персонажи: Рудольф Габсбург, Тод, упоминаются многие другие.
Размер: мини
Категория: наверное, можно углядеть слэш (вы его везде найдете), хотя таковой не планировался.
Жанр: психодел и поток сознания.
Рейтинг: Тут нет ни секса, ни резни, ни мата, но детям я б читать не дал.
Краткое содержание: Пересказ некоторых событий, освещенных в мюзикле. Боль, тлен, бзхднст.
Или что было бы, если б Рудольф еще в детстве нашел заначку с ЛСД.
Предупреждения: Альтернативная грамматика. Альтернативная логика. Странные попытки соответствовать истории. Заначку ЛСД нашел автор.
Примечание: Название – цитата из фэнтезийного цикла «Отблески Этерны». Никакого кроссовера, не беспокойтесь. В каноне книг эта расхожая фраза связана с тем, что у некоторых мертвецов белки глаз приобретают голубоватый оттенок.

Читать

Смерть – это одиночество. Пустые темные коридоры Лаксенбургского замка. Как в старых книжках. Тяжелых романах из большой библиотеки, в которой пахнет бумагой и гарью от свечей. И тонко, неуловимо – сырой землей. В книжках много таких замков: величественных и мрачных, давящих своей громадой на несчастных обитателей. В них всегда случается что-то страшное.

Здесь все не так. Здесь просторно и светло, никто не экономит на свечах.

Холод, пыль, паутина – их нет.

Но они есть. Это их видит Рудольф Габсбург вместо толпы слуг и гувернеров, фрейлин, придворных, гостей. Разноцветный потертый ковер, каждая ворсинка которого – живой человек, на глазах зарастает мхом.

Люди – никто.

Среди них выделяется только один силуэт, подернутый голубоватой дымкой, – тот, который почти невозможно поймать. Он ускользает. Сегодня – за портьерой, завтра – в окружении тонких паучьих ножек, запутавшихся в пыльном бархате и атласных лентах. Силуэт манит, но до него не добежать. Не дозваться.

И смерть.

У Смерти лицо человека. Не голый череп. Не изборожденная морщинами посмертная маска старика с косой наперевес. Смерть – красивый молодой мужчина. У него даже имя есть – Дер Тод. Господин Смерть. Он не похож на видение из горячечного бреда – он из плоти и крови. Он осязаем. Его можно коснуться – и почувствовать холодную, но не остывшую человеческую кожу. Его можно позвать по имени – и он улыбнется. Так улыбается человек.

Смерть любопытен. Он склоняет голову с боку на бок, как хищная птица, с неподдельным интересом рассматривая… кого? Его? Рудольф не понимает. Человек напротив – одет совсем не так, у него нет паучьих лапок и крылышек, как у моли, затянутых в тяжелую парчу и мертвое кружево. Он выделяется среди пыли. Как и тот неуловимый призрак, который Рудольф безуспешно ищет в огромном замке. Но призрак ускользает. Смерть – протягивает руку. Призрак равнодушен – Смерть внимает. Призрак исчезает на рассвете – Смерть приходит, когда садится солнце. Призрак всегда уверен и знает, что делать, – Смерть… Растерян. Они – одно целое. Они – друзья. Правда? Смерть говорит, что так и есть. Смерть сам идет навстречу, и уже почти…

Еще рано.

Рудольф ищет свой неуловимый призрак. Но находит Тода.

Он – свой.

* * *

Семья – чужая.

Праздник лицемерия. Отец ненавидит сына. Сын ненавидит отца. Мать… уже давно ничего не чувствует к обоим. Сестры… и им все равно.

Смерть – это уже семейное. Он всегда незримо где-то рядом. Подкрадывается с каждым годом все ближе. Сужает западню, в которую они попали просто по факту своего рождения. Он уже забрал многих – но это меньше, чем причитается ему по праву. Можно сбежать на другой континент. Можно увлечься наукой, доказывая всем и каждому, что все мистическое – лишь плод воспаленного сознания. Не доказать только тому, кому в затылок дышит сама смерть.

Себе.

Можно уйти в политику – и тяжелый ледяной взгляд за спиной навсегда станет верным спутником.

Смерть бывает разной. Умирают не только люди. Умирает любовь. Умирает уважение. Умирает то немногое, что делало семью – семьей. Остался лишь ее призрак. Пустая оболочка, колеблемая ветром. Хрупкая и полупрозрачная, как кокон шелкопряда. Бросить в воду, прогреть, – и разрушится невидимая клейковина, связывающая воедино тончайшую нить.

Не семья.

Одна видимость.

Лгун. Трус. Не может набраться мужества даже на то, чтобы выступить в открытую. Тогда-то пути назад уже не будет. Тогда или ты – или они.

Два упрямца. Упертые бараны, которым не хватает смелости сделать еще один шаг, чтобы окончательно разрушить хрупкое равновесие и подчинить оппонента, – но хватает глупости топтаться на одном месте, исходя желчью.

Это страшно. Действительно страшно, когда лжешь в глаза человеку, которого по-прежнему любишь. Рудольф любит отца. Своенравного, высокомерного, консервативного и упрямого, – любит. Это в пятнадцать бывает ненависть на всю жизнь за то, что не взяли на охоту.

Когда ему уже под тридцать – любит. Седину в пышных бакенбардах, хриплый голос, тяжелый и такой усталый взгляд. Любит. И ненавидит от этого еще сильнее. Хочет помочь, защитить, подсказать, как лучше, – и встречает глухую стену непонимания. Ее можно сломать. Наверное. Однажды.

Но где взять столько терпения? Где взять столько времени? Как сдержать себя, как не допустить провала? Как смотреть в эти родные глаза – и видеть беспощадную иссиня-черную пустоту?

Как можно спокойно стоять и наблюдать, как тот, кого ты любишь, губит то, что ты любишь? Как спасти их всех?

Кого защищать в первую очередь? Кого спасать? Кем пожертвовать? Рудольф уже давно все решил, потому и действовал столько отчаянно, порой необдуманно. Только где взять столько смелости, чтобы сознаться? Не другим. Не отцу. Самому себе.

Ненависть. Ее слишком много вокруг. Ею пропитался воздух, в котором вязнут обличающие голоса людей. Даже голос отца. В нем тоже – ненависть. Обвинение. Хлесткие упреки, которые он не заслужил. Больно и несправедливо. Как просто было бы бросить все и всех, взять волю в кулак и начать действовать так, как подсказывает разум. Перестать метаться, отринуть привязанности, забыть обо всем, кроме чувства долга. Он ведь… будущий император.

Рудольф слышит шепот. На грани слышимости и от того – перекрывающий самый громкий вскрик задыхающейся реальности.

Смерть медленно сжимает свои кольца вокруг. Ему торопиться некуда.

* * *

У смерти синий взгляд. Хотя глаза-то у Тода серые. Переливаются от светло-серебристого до почти черного антрацитового, но неизменно – с холодным отблеском, будто вместо слизистой у него расплавленный свинец. А вот взгляд – синий. Такого кристально чистого цвета, какой не присущ даже ясному зимнему небу. Искрящийся синий цвет, пронизанный сетью льдисто-голубых, почти белых прожилок. Как иней, вырисовывающий замысловатые узоры на окне.

Такой осязаемый взгляд – в нем целая жизнь. Несчетное множество жизней, застывших в кристальной синеве, как мухи в янтаре. Такой взгляд не может принадлежать человеку.

И все же перед Рудольфом – человек. Снова. К нему можно прикоснуться, можно провести пальцами по грубоватой излохмаченной ткани – она теплая. Обычная. Можно даже осмелеть – и дотронуться до кожи.

Но страшно.

Смерть тянется сам – бесцеремонно хватает за плечо, за руку. Будто все может себе позволить. Может. Смерть здесь – хозяин. Играется. Отпускает, отталкивает – и тут же ловит, заставляет едва ли не упасть к себе в объятия. Никуда ты не скроешься, мальчик. Смерть тоже чего-то хочет от него. Пришел забрать? Так зачем медлит?

Хуже. Хочет помочь.

Хочется сбежать. Скрыться в своем уютном мирке, где есть ненависть и боль – но зато все понятно. Привычно. Даже дуновение холода за спиной – привычно. Это всего лишь сквозняк. Это всего лишь плод разыгравшегося воображения. Это всего лишь следствие переутомления и бессонницы. Бутылка вина, красивая женщина и…

Не поможет.

Смерть реален.

Смерть говорит то, что Рудольф боится услышать. Нет, не упрекает явно в безволии и слабости. Но насмехается. Дразнится. Раззадоривает. Еще немного – и отвесит оплеуху, как капризничающему подростку. Это злит. Он уже не подросток. Он не стерпит такого обращения. Но терпит. Потому что страшно.

Смерть говорит то, что Рудольф хочет услышать. Озвучивает его собственные мысли, будто и сам считает так же. Будто смог залезть к нему в голову и постепенно, как по ниточке, вытащить наружу самое сокровенное. Расчехлить. Выпотрошить.

Неважно.

Читать мысли невозможно. И лгать… Смерть не лжет. Если он так говорит – значит, это правда. Значит, сама смерть согласна с ним и поддерживает его. Значит, он в принципе не может быть не прав.

К Смерти тянет. Как к старому другу. Как к самому близкому. Как к единственному, кому хочется довериться. Крепко сжать протянутую ладонь. Обнять. Ему можно рассказать. Он услышит и поймет. Он не осудит.

Ничего ведь нет страшного в том, чтобы искать понимание и поддержку? Рудольф ищет. И находит.

Сомнение сменяется решимостью. Страх… Ему незачем бояться своего единственного друга. Страха больше нет. Он свернулся клубочком где-то в глубине сознания, где-то на самом дне, затравленный, забитый, выжидающий.

Выпрямить спину. Посмотреть в глаза.

Соблазн слишком силен. Стоит только протянуть руку – и взять то, что принадлежит по праву. Подчинить. Забыться. Разве это не будет правильным?

У Смерти синий взгляд. Цвета благородной дворянской крови. Цвета военных мундиров Австрии. Самого королевского из цветов.

Смерть спрашивает.

Рудольф отвечает.

* * *

Смерть дает надежду.

Он не один. Нет, не так… Они не одни. Их много. Таких же, как он сам. Вместе они смогут все. Больше не нужно убегать и прятаться. Больше не нужно прикрываться чужим именем, опускать глаза и замирать, когда тебя заставляют отвечать прямо.

Надежда – в глазах людей. Надежда и преданность. Они верят ему. Они пойдут за ним, потому что он – их Император. Единственный, кто сможет добиться справедливости, дать им не призрачный, а вполне реальный шанс на светлое будущее. Взгляды полны решимости, стоит ему только посмотреть на них. Неужели это все благодаря ему?

Теперь не отпереться. Не сбежать. Не только не нужно – невозможно. Он трус. Но не предатель, чтобы повернуть вспять, когда цель так близка. Они ему не дадут.

Подданные – отражение своего Императора. В вязком воздухе голоса сливаются в единый гул, десятки пар глаз горят общим на всех пламенем. Поток кружится, завихряется, проникает в мозг и лишает рассудка. Это не его внутренний голос. Это кто-то другие… кто-то другой. Знакомый. Близкий. Пугающий и манящий. Страх недовольно ворочается где-то в подкорке, но его слабый писк безнадежно тонет в бархатистом шепоте, сулящем главное. Власть. Свободу.

Избавление.

Голова кружится, но голос тверд. Он видит лица – множество лиц. На него и только на него устремлены вдохновленные взгляды. И пустые глазницы. Кто это? Что это? В пестрой толпе – будто скопище маленьких черных дыр.

Не имеет значения. Это всего лишь действие эйфории.

Первый шаг сделан. Первый и самый трудный – переступить через себя. Теперь нужно только выйти вперед. Забрать то, что причитается ему по праву рождения… нет, по справедливости. Только он достоин. Только он поведет за собой людей.

Протянуть руку к золотым оковам – три массивные дуги, такие тяжелые с виду. Неподъемные. Непосильные. И невесомые – стоит им только оказаться на твоей голове.

Еще совсем немного… еще один рывок через сизую пелену порохового дыма…

* * *

Смерть забирает все.

Надежду. Глупость-то какая… Какое светлое будущее? В этой стране? В этой жизни? Вот оно, ваше будущее, – задыхается, корчится в пыли, истекает кровью. И бьется в агонии под каблуком какого-то равнодушного солдафона. У него перерезано горло. Связаны руки. Оно может только смотреть – и не видеть ничего, кроме своей смерти.

Фамильную честь. Позор – носить имя тех, кто своими же руками копает себе могилу. Но другого имени у него нет. А теперь – нет и этого. Просто набор звуков, который слетает с губ и растворяется в воздухе. Угасает. Ничего не значащее слово.

Даже семью. А была ли семья? Этот человек в черном мундире с пустыми глазами – разве когда-то он был родным? Очертания дрожат и расплываются. Не был. Это всего лишь видение. Никогда не был. Этот милый сердцу призрак под черной вуалью – он такой же пыльный и равнодушный. Он отступает назад, склоняет голову – и вмиг рассыпается в прах. Как и не существовал вовсе.

Смерть забрал все.

Будущего нет. Прошлое оседает на ладонях хлопьями синеватого пепла. И вот на это Рудольф хотел быть похожим?

Хотел.

Тридцать лет гнался за им же самим выдуманным образом. За теплой и родной плотью иллюзий, надежно скрывшей уродливый чужой скелет действительности. То немногое светлое, что оставалось в его памяти, что хоть как-то держало на плаву, – плод его жалкого воображения. Попытка убедить самого себя, что он хоть кому-то был нужен.

А сейчас скелет обнажился. Почернел. И разлетелся в пыль.

Какой же он все-таки слабак.

Последняя безумная и безнадежная попытка прорваться, дотянуться до своего идеала. Может быть, все не так плохо? Может быть, на его призыв ответят? Не бывает такого, чтобы человек был один в целом мире.

Бывает.

Липкие нити отчаяния проникают под одежду. Под кожу. Обволакивают тончайшей паутинкой, высасывают последние силы, не дают сопротивляться. Да и как вообще можно противостоять им, если больше ничего не осталось?

Слабый. Потерянный. Сломленный. Таким он никому не нужен.

Нужен. Но только одному.

* * *

У Смерти синий взгляд. Самого благородного из цветов. И Смерть благороден, Смерть держит свое слово и никогда не забывает тех, кто однажды протянул ему руку. Никогда не оставляет. Никогда не дает сбежать.

Смерть манит. Нет, даже не так – Смерть приказывает. Он так долго выжидал, столько времени сидел в засаде, что сейчас уже начинает терять терпение. Хотя нет. Уж чего, а терпения извечному существу точно не занимать. Просто сейчас ему нет нужды притворяться. Скрывать свое истинное лицо. Расшаркиваться перед жалким человечишкой, срок которого уже давно вышел.

Холодно. В январские морозы без мундира холодно даже в отапливаемом помещении. Хотя причем тут морозы? Это Смерть. Это его присутствие, раньше почти неощутимое, наполняет замок. Так он дает понять, кто тут настоящий хозяин.

Торжествует. Зачем пришел? Утешить? Или всего лишь откликнулся на призыв? Конечно. Это Рудольф сам тянется к нему. Сам ищет встречи. На границе здравого смысла, балансируя между чувствами и рассудком, все еще живет безумная надежда снова обрести понимание. Снова ощутить чье-то надежное плечо.

Пальцы сами собой соскальзывают с гладкой холодной ткани.

Себя-то не обманывай.

Смерть и не собирался снова вытаскивать его за шиворот. Один раз уже дал шанс вознестись – или наоборот, первый толчок к падению. Большего – не позволено. Пора заплатить.

Нет. Страшно. Страшно жить – а умирать вдвойне страшней. Убежать. Скрыться. Те же пустые глаза вокруг – как и тогда. Они пугают. Они зачитывают ему смертный приговор. Они молчат – но в их оглушительном молчании слышно – ты сам этого хотел.

Хотел. На краю адской пропасти отчаяния он один. Семья, друзья, любовницы – они остались там, на другой стороне невидимой, но непроницаемой стены. Здесь есть только Смерть. И он потянет вниз.

Что ждет там, за гранью? Неизвестность пугает. Но… Здесь-то что осталось? Позор. Одиночество. Пустота. Взгляды, в которых насмешка больше не будет прятаться под вуалью подобострастия. Проклятый наследник проклятого рода Габсбургов. Нет. Потерянный растрепанный мальчишка. Перед лицом смерти мы все одинаковы.

Пора обрести наконец столь желанный покой. Сделать шаг навстречу. Смерть выжидает. Знает, что к нему все равно придут. Приползут на коленях, выпрашивая последнюю милость. А он еще подумает. Помедлит. Помучает свою жертву, отчаянно рвущуюся к нему, цепляющуюся из последних сил за полы плаща. Какое восхитительное зрелище.

В висках стучит. Величественные стены Майерлинга срываются в кружащем танце, на глазах обрастая мхом и плесенью. Бежать по краю пропасти – не спастись и не сорваться, в смятении и ожидании неизбежного.

Умирать страшно. Жить – еще страшнее.

Даже сейчас он чувствует себя марионеткой в чужих руках. Ну и что, что противостояние заведомо проигрышно? Тод обыграл все так, что теперь его жертва сама же хочет прийти к нему. Совершенно искренне хочет.

Придет. Никуда не денется. Но у жертвы есть жалкая попытка сказать свое последнее слово. Хотя бы сейчас, когда все уже решено, очертя голову, сделать заключительный рывок. То, чего от него не ждут. Револьвер. Револьвер? Не то! Все не то! Смерть совсем рядом – стоит только протянуть руку.

И Рудольф протянет. Силясь доказать, что, несмотря на все интриги Смерти, – пришел к нему сам. Добровольно. Осознанно. И этот последний жалкий поцелуй – тоже осознан. Слышишь меня?

Ему можно. Он всего лишь глупый человечишка.

Смерть больше не похож на человека. Он пахнет сырой землей, ладаном, замшелыми замковыми стенами. Паутиной. Пылью. И совсем немного – оружейным маслом. Там, за гранью, будет пахнуть так же.

У Смерти синий взгляд. Как тонкий хрупкий лед над текущей водой – с такими же белыми трещинками. Иногда у мертвецов белки глаз становятся голубоватыми. Красивый цвет.

Вспомнил.

Сейчас у него – такие же глаза.

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg

---

Все преходяще, а кофе вечен

[Shax-r]

На этот раз мне лень писать шапку и убивать свой и без того больной мозг в попытках определить, какой тут жанр и какой рейтинг. Все на ваш суд, Смертушка, вы у нас опытный~

Название: Все преходяще, а кофе вечен.
Автор: Shax
Примечание/Предупреждения: Я помню ваше трепетное отношение к Рождеству. Я помню вашу заявку. Я пытался в милоту и романтику, честно-честно. Но я не умею. Эти двое – тоже.

Читать

23 декабря

Кофе с солью. Рецепт, пришедший с острова Тайвань. Местные сорта кофе зачастую

обладают кисловатым ягодным привкусом, и для нейтрализации этой кислинки местные

жители придумали добавлять в напиток немного соли. Сейчас этот рецепт обрел

популярность во всем мире, и с любыми сортами кофе. Оптимальное количество

соли – один-два грамма (на кончике ножа для стандартной турки).

Шварк-шварк-шварк.

– Кажется, у меня случился провал в памяти.

Шварк-шварк.

– Или я был не в себе. Определённо. У меня был жар, лихорадка и помутнение рассудка. Иначе я ничем вот это объяснить не могу.

Фурукава еще раз яростно взмахнул шваброй и, высунувшись из коридора в кухню, обличительно ткнул пыльной щеткой в «вот это». То есть в Широту, который сидел за столом и с отрешенным видом болтал ногами. Перед ним уныло дымились две кружки с кофе, а сам он вяло зевал и машинально тыкал пальцем в столешницу, будто пытался протереть в ней дырку.

Вообще-то, на самом деле никакого помутнения рассудка ни у кого не было. Юта просто спал. И видел десятый сон, когда в дверь забарабанили. В состоянии сомнамбулы он отперся, увидел Широту, решил, что ему снится на редкость правдоподобный кошмар, и завалился обратно на постель. Не проснулся даже, когда сверху на него прилетела сумка, а незваный гость плюхнулся на диван. Наутро мимоходом извинился, что перепутал, куда что кидать, и объявил, что «поживет пару дней». Потом пара дней незаметно трансформировалась в неделю. Дальше больше. И...

– Ты живёшь у меня уже три недели, – Фурукава продолжил греметь шваброй в комнате. – Какого черта?

– Я же говорил, что у меня ремонт, – Ю опять зевнул и потянулся ложкой к сахарнице. Завис на пару секунд. Решительно зачерпнул содержимое солонки и бухнул в чашку.

– Собаку же ты сестре отдал.

– У Марии семья. Я-то им зачем?

– У тебя есть еще сестра. И братья. И родители. По всему городу твои родственники. Куда ни плюнь. Широто-апокалипсис какой-то.

Шварк.

Очередной взмах швабры вымел из-под дивана пыльный носок. Махровый, в веселую бело-зеленую полосочку. Фурукава издал какой-то сдавленный хрип и, брезгливо подхватив носок двумя пальцами, решительно направился на кухню, с явным намерением засунуть находку Широте за шиворот. Замер на пороге, понимая, что засовывать некуда – тот восседал за столом в одних трусах. Поэтому носок отправился прямиком на лохматую чёрную макушку.

Он даже не шелохнулся. Медленно и печально поднял кружку со стола. Поднес к губам. Отхлебнул.

Что ж, кажется, Фурукава был отомщен за все три недели мучений.

За это время его скромное холостяцкое жилище превращалось... в еще более холостяцкое. В классическом понимании этого слова. С разбросанными по полу носками, горой грязной посуды на столе и прочими радостями жизни. Хотя львиную долю мусора составляли многочисленные упаковки от косметических масок, каких-то гелей, кремов, скрабов и прочих загадочных штуковин, способ применения которых был неочевиден.

Первое время Фурукава наивно надеялся приучить своего гостя к порядку. Ну как порядку... Ну как приучить... От идеи подбрасывать мусор в постель пришлось отказаться сразу по понятным причинам, поскольку спать на диване Широта категорически отказался. Ему там жёстко, тесно, холодно, и вообще, взрослый тридцатилетний мужик один спать боится. Отмазка была так себе, но возражал Юта не особо активно и сдался быстро.

Попытка приобщить Ю к таинству уборки тоже не увенчались успехом. Во-первых, в жизни он свято придерживался принципа «Секрет чистой двухкомнатной квартиры в том, что она трехкомнатная». Поэтому весь мусор, до этого равномерно устилавший пол, после уборки оказывался под диваном и шкафами, а посуда пряталась в раковине. Во-вторых, он был усерден. Очень усерден. Так старательно симулировал бурную деятельность, дабы от него отстали, что ухитрился сломать швабру: щётка теперь регулярно отваливалась от черенка, если ее не примотать скотчем. А сходить за новой... ну не оболтуса же этого посылать, в самом деле?

24 декабря

Кофе при похмелье. Стимулирует нервную систему и пробуждает мозг.

А еще его гораздо проще найти утром дома, чем навороченные таблетки.

Главное не переборщить, поскольку и так убитое алкоголем сердце испытает

двойную нагрузку.

– Кооофеее...

Пошатываясь и нещадно зевая, Фурукава кое-как добрался до кухонного стола и плюхнулся на табурет. Потянулся за одинокой кружкой, сцапал ее и мутным взглядом оценил содержимое. Пусто. Только коричневый ободок по внутреннему краю, свидетельствующий, что до этого из неё пил Широта. Со стоном он уронил голову на стол и прикинулся мертвым. Ползти до кофеварки сил уже точно не было.

– Ну и сколько ты вчера пил?

Судя по шуму, который незамедлительно отозвался в мозгу болезненным звоном, ненаглядный гость проснулся и тоже приперся на кухню. Забрал кружку, потопал к кофеварке, нажал заветную кнопочку.

– Нисколько... – Фурукава наконец отлепился от стола и зевнул.

– Ты пришёл в пять утра. Споткнулся об меня, обматерил и упал. Захрапев в полёте.

– Я не храплю... Мало я пил, мало.

Широта хмыкнул, забрал полную кружку и сам же к ней присосался, игнорируя испепеляющий взгляд.

– Ну ладно, много...

После чистосердечного признания ему милостиво протянули вторую кружку. На несколько минут Юта выпал из реальности, жадно глотая горячий кофе и на глазах возвращаясь к жизни. Даже взгляд осмысленным стал.

И тут же ему прилетел увесистый подзатыльник.

– Ауч. – На то, чтобы злиться, силы не появились, потому и реакция вышла вялой. – У меня такое чувство, что я женился.

– Когда успел? – Ю явно изготовился для второй затрещины.

– Сам не знаю, – Фурукава философски пожал плечами и уткнулся в кружку, будто под его взглядом кофе там мог появиться сам собой. – Но ощущение, что меня сейчас жена пилит.

– Иди ты в задницу, – Широта обиделся настолько, что даже про подзатыльник забыл.

– Пойду, сам знаешь. – Такой невозмутимости оставалось только позавидовать.

Но его уже не слушали. Шестеренки в голове Ю крутились быстро и шумно, проводя только ему одному понятные логические параллели и делая выводы. Новорожденная идея была проста, гениальна и ебанута. В точности как и он сам.

– Фуру-чааан. – О, а вот и злиться силы появились. – У тебя на воскресенье какие планы?

– Спать, - ответ был озвучен еще до того, как похмельный мозг успел что-то сообразить.

– То есть как спать?! – Широта взорвался негодованием. – Такой праздник же будет!

– И? – Фурукава хотел кофе и придушить этот неиссякаемый фонтанчик позитива. Но никак не думать. Эта замысловатая процедура вообще в его планы не входила. – Сегодня у меня эфир, в понедельник репетиция. В воскресенье я сплю. И если ты попробуешь припрячь меня с приготовлениями к твоей деньрожденной пьянке – выкину в окно.

Широта обиженно пробормотал что-то про первый этаж и гордо удалился. Вынашивать свой коварный план.

25 декабря

Рождественский кофе. Это как традиционный зимний напиток – глинтвейн,

только с кофе. При варке можно добавить корицу, имбирь, гвоздику, лимон.

Прим. автора: Зная Широту, он туда намешал все, что смог найти.

В несовместимых с жизнью количествах.

По-настоящему доброе утро должно начинаться в обед. В своей собственной квартире, в уютной постели, с сопящей под боком кошкой. Чтобы после пробуждения еще часок валяться в кровати, зевая и пялясь в потолок, а когда всё-таки встал – лениво побрести на кухню, сделать себе кофе, и...

Ага. Щас. Три раза.

Во-первых, кошки у Фурукавы не было. А после последних трёх недель он вообще зарекся заводить какую-либо домашнюю живность. Одной хватило. Во-вторых, разбудил его в семь утра луч солнца, угодивший прицельно в глаз. Хотя вечером он шторы задергивал, это он точно помнил. В-третьих...

– Твою мать... – поприветствовав таким жизнеутверждающим образом новый день, он разлепил глаза, кое-как проморгался и перевернулся на другой бок.

И тут же едва не подскочил. Проснулся, по крайней мере, окончательно. Нет, в присутствии Широты ничего удивительного не было. Но обычно он обнаруживался где-то на полу (получивший ночью живительный пинок за излишнюю деятельность), храпящий и совершенно невменяемый. А тут сидел. Поджав ноги и вытянувшись по струнке, будто ждал чего-то. Или кого-то.

– Пожар? Апокалипсис? Твоя мама приехала? – Юта отчаянно зевнул и накрылся подушкой.

Которую тут же бесцеремонно отобрали.

– Рождество, – Широта сиял, как начищенный, во все тридцать три.

– Поздравляю. А теперь дай поспать.

Вторую подушку не только забрали, но и огрели ею же по голове.

– Я ему подарок приготовил, а он спит! – справедливое негодование было настолько справедливым и настолько громким, что голова тут же затрещала, сильнее, чем после вчерашнего похмелья.

– Подарок? – путаясь в одеяле, Фурукава всё-таки сел и нехорошо заулыбался. – В твоей квартире сделали ремонт, и ты наконец свалишься с моей шеи?

– Лучше! – и все же, Широта обладал потрясающей способностью игнорировать сарказм. – Держи!

Только тут стал заметен инородный предмет, что-то забывший на краю кровати. А именно – поднос с кружкой кофе, пахнущий не то красным перцем, не то стиральным порошком, и нечто громозкое, длинное, завернутое в потрясающе безвкусную красную бумагу с вырвиглазными зелеными цветочками. Кошмарная штуковина.

– За кофе спасибо, – кажется, Юта наконец сменил гнев на милость и потянулся за кружкой, опасливо косясь на свёрток. Ну очень старательно делая вид, что содержимое ему не интересно. Совсем-совсем. Нисколечко.

– Сначала подарок!

С протестующим визгом Широта сцапал свёрток, будто от этого его жизнь зависела, и пихнул вперед. По пути задел кружку, выбивая ее из рук.

Повисла гробовая тишина, под аккомпанемент которой по одеялу печально расползалась темно-коричневая лужа.

Фурукава глубоко вздохнул и закатил глаза, видимо, отчаянно пытаясь уйти в нирвану. Да и вообще куда угодно сбежать, лишь бы ему дали выспаться. Лишь бы там было тихо, спокойно, а главное – безлюдно. Молча поднял свёрток. С содроганием поспешил избавиться от обертки. И вытащил нечто. Длинное. Телескопическое. Со щеткой на конце.

Швабра. Складная. Моющаяся. Удобная, конечно.

Но.

Швабра.

В воздухе запахло жареным. Широта старательно улыбался, мысленно прощаясь если не с жизнью, то со здоровьем – точно.

Опасения пока не подтверждались.

– Солнце мое, а ну-ка иди сюда.

Фурукава мило улыбался с таким невинным видом, что подвох ощущался за версту. То есть, при посторонних-то он так выглядел практически всегда. Застенчивая лыба, блядские глазки в пол, сама любезность и дружелюбие. А наедине ворчал, как престарелый вахтер, ехидничал и изобретал такие замысловатые нецензурные конструкции, что оставалось только подивиться его фантазии.

Поэтому Широта насторожился. В чем он провинился, он смутно догадывался, а вот что за это будет, ему было невдомек. Ну да это не удивительно – уж что-что, а способ разноса (как и причину для оного) Юта мог найти всегда. Талантище!

Например, сейчас над ним ясно висела следующая причина: «Чего ты вылупился, оглох что ли, я тебя уже пять минут зову!» Поэтому путём сложных математических расчётов он пришёл к выводу, что лучше всё-таки подползти. Что и сделал.

– Ближе, – продолжая ласково улыбаться от уха до уха, Фурукава поманил пальцем и выпрямился, даже приосанившись.

Кажется, подвоха не будет. Широта приблизился почти вплотную и даже шею вперёд вытянул. Длинные пальцы аккуратно коснулись его виска, погладили, спустились ниже... и вцепились в ухо, резко дергая вниз, оттягивая его голову к плечу.

– Ай-яй-яй-яй! – уже совсем было расслабившийся Широта взвыл и попытался оторвать от себя цепкую руку. Увы, сделать это можно было только вместе с ухом. – Больно же!

– Я тебе сейчас эту швабру… – мстительно пообещал Юта, для лучшего закрепления своих слов потянув многострадальное ухо в сторону. – И тебя с праздничком! Щас получишь свой подарок!

Вручную отстирывая одеяло от внушительного кофейного пятна, Широта утешал себя мыслью, что вообще-то, негоже в такой день быть совсем одному. Что можно предложить вечером съездить к его родне («Ты ебанулся? Десяток Широт я не переживу»), к родителям Фурукавы («Ты ебанулся? Еще не хватало их твоей рожей пугать»), шататься всю ночь по городу («Ты ебанулся? Мне к восьми на репетицию») или скромно перекусить дома чем-нибудь необычным («Да, ты точно ебанулся»). Иными словами, совместные праздники – это здорово. Только больно иногда...

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa

---

По своим местам

[little.shiver]

С новым годом, мой дорогой сэр Уильям) Радуйтесь чаще, любите крепче, вдохновляйтесь на несусветную чушь, достигайте того, о чем мечтаете, и жизнь, как всегда, все расставит по своим местам)

Название: По своим местам
Автор: little.shiver
Фандом: мюзикл "Элизабет" (постановка театра TOHO, 2016г)
Персонажи: Тод/Рудольф Габсбург
Жанр: современное AU, ретеллинг, драма, канонная смерть
Рейтинг: PG-13
Размер: мини
Краткое содержание: отношения со Смертью просто не могут быть мимолетными, рано или поздно ты все равно окажешься в липких объятиях пустоты
Посвящение: моему дорогому сэру Уильяму, без которого я не упал бы на самое дно обожаемого мной фандома

Читать дальше

Это ещё не битва,
А только дорога к ней.
С. Сурганова

У Рудольфа очень сложные отношения с отцом. Конечно, в его возрасте у кого угодно плохие отношения с родителями, но местами отец все-таки действительно перегибает палку.

Рудольфу двадцать четыре, он в меру сообразителен и дружелюбен, и не в меру любопытен. Например, сегодня он залез в отцовский кабинет и прочитал переписку с каким-то из партнеров по бизнесу, в которой отец открытым текстом говорил, что Габсбург-младший совершенно не оправдывает его надежд и ожиданий, гуляет, с кем попало, не прислушивается к разумным советам и, похоже, покуривает травку (по тону сообщения было понятно, что именно это-то и вынудило недоверчивого отца поговорить хоть с кем-то о наболевшем). По всему выходило, что сын — чуть ли не главное разочарование Франца-Иосифа.

Рудольф, прочитав это, поступил именно так, как и должно было поступить импульсивному молодому человеку (о том, что такое поведение в корне не соответствует поведению будущего наследника многомиллиардной корпорации он как-то не подумал), а именно — закатил скандал. Франц-Иосиф был взбешен фактом такого наглого вмешательства в личное окончательно и бесповоротно, а потому повторил самые запоминающиеся обороты своего письма вслух и со всеми полагающимися регалиями.

С полчаса назад он яростно захлопнул перед носом Рудольфа дверь его же комнаты и предупредил, что домашний арест — это последняя мера, к которой он готов прибегнуть. Присмиревший Рудольф попытался даже возмутиться, но получил затрещину и заблокированную кредитку. Бастовать дальше было бесполезно.

Из всей этой ужасной ситуации он выдел только один выход: домашний арест нужно было провести за составлением плана самостоятельной жизни и сбором самых нужных вещей.

Заснул он, остановившись на третьей строке в новеньком блокноте: «3. Поговорить с мамой».

***

Рудольфа подняли в несусветную рань. Он-то, может, и рад был бы поспать, но у вышколенного строгой бабушкой Софией домашнего персонала, были свои представления о биоритмах молодого наследника.

Потратив с полчаса на бритье и одевание (Рудольф отнюдь не был модником, но опрятность любил), он отправился в правое крыло дома, по договоренности принадлежавшее его матери.

Элизабет и Франц-Иосиф поженились в слишком юном возрасте, чтобы понимать разницу между настоящими чувствами и стремлением разделять общие интересы. На шестом году жизни Рудольфа, уже после смерти Софии и трех измен Франца-Иосифа, Элизабет поставила мужа перед фактом: кроме сына и совместно нажитого имущества она не хочет иметь с ним ничего общего. Нежно любящего жену Франца такая новость, конечно, шокировала, а его адвокатов шокировали вещественные доказательства измены старшего Габсбурга. После долгих раздумий, на двадцать седьмом «семейном совете» они пришли к компромиссу: Элизабет получала достаточную сумму денег и некоторую недвижимость, но оставалась жить в их огромном доме, растить сына и иногда сопровождать мужа на светских мероприятиях (разумеется, официального развода ей было не видать, как своих ушей). Зато и Франц-Иосиф рядом с ней стал совершенно шелковым: регулярно дарил цветы, приглашал в театр и выполнял любую прихоть королевы своего сердца (когда он называть Элизабет так при всех, Рудольф делал вид, что его сейчас стошнит).

А тот факт, что периодически к хозяйке дома наведывается какой-то невнятный тип, все благоразумно игнорировали.

Их счастливая семья была совершенно несчастлива по-своему.

***

Рудольф вознамерился попасть к матери до обеда, но осторожность никто не отменял. Все-таки, отец запретил выходить из дома и едва ли он обрадовался бы, узнав, что сын болтается по многочисленным коридорам (сомневаться в такой осведомленности не приходилось, потому что вся прислуга в доме по-прежнему была верна Францу-Иосифу).

Тихо прошмыгнув в конец коридора, Рудольф уже было положил руку, чтобы войти к матери, как вдруг услышал голос, от которого все его тело сковало в страхе:

— Ты уверена, что он решится? — человек, говоривший это сидел на краю письменного стола и невозмутимо пил чай из огромных размеров кружки (Рудольф не помнил такой, чай у них всегда подавали в бабушкиных фарфоровых чашках).

— Я не знаю, но чувствую, что да. И очень этого боюсь, но на что я способна? — отвечала мать, и Рудольф с ужасом понимал, что почти не узнает ее голоса.

Она никогда не была такой с ними — радостной и печальной одновременно, чувствующей, не мертвой статуей с безукоризненным внешним видом.

— Ты можешь повлиять на ситуацию больше, чем думаешь, просто боишься, — с усмешкой заметил её собеседник.

Последние слова прокрались в самое сердце Рудольфа, и хоть они и были обращены к матери, он знал — этот человек говорит и для него тоже. Он не стал слушать дальше и позорно сбежал, испугавшись.

Хуже всего было то, что он прекрасно знал этого человека.

***

Для того, чтобы восстановить пошатнувшееся равновесие, Рудольфу потребовалось еще два дня. Всё это время он безвылазно просидел в своей комнате, думал, вспоминал и судорожно мотал головой, когда понимал, к чему в конечном счете сводятся все его мысли. Вернее, к кому.
Тод, а именно так звали человека, который до смерти напугал Рудольфа (теперь уже дважды), и был тем самым типом, который стал наведываться к Элизабет, после неофициального раскола в семье. Никто в доме толком не знал, кем тот был на самом деле (ни на врача, как представляла его Элизабет, ни на любовника, как думали все остальные, высокий широкоплечий блондин похож не был), а потому слухи ходили самые разные. И только Рудольф был единственным, кто знал правду.

Ему было шесть, когда мать рассказала Рудольфу, что они с Францем-Иосифом больше не будут жить вместе, и, как и все дети, Рудольф задал сакральный вопрос «Почему?». Тогда-то мама и рассказала ему про обратную сторону золотой медали (он мало что понял, поэтому она потом пересказывала это еще и еще, постепенно история обрастала новыми ужасающими подробностями, и Рудольф начал понимать, что матери просто нравится говорить об этом). Она говорила, у Рудольфа могла бы быть сестра, если бы не бабушка София, которая надоумила Франца-Иосифа, что множество наследников сделает его уязвимым. «Она пустит тебя по миру», — кричала старая карга, говоря одновременно и о новорожденной, и о ее матери Элизабет (невестку София терпеть не могла за своевольность).

Тогдашний Франц-Иосиф был более склонен к потаканию матери, а потому девочку было решено отдать в приют (откуда та попала прямиком в психиатрическую больницу, где через несколько месяцев и скончалась). И Элизабет это убивало. Она считала себя сильной женщиной и не смогла простить подобной слабости (что примечательно, это никак не сблизило ее с сыном, а вот слабоволие переросло в дальнейшую апатию ко всему, что когда-то казалось ей важным).

Когда она заперлась в своем крыле особняка, единственным постоянным её визитером стал Рудольф. Он прибегал к матери в перерывах между бесконечными занятиями, с переменным успехом пытаясь урвать хоть чуточку тепла и заботы.

И вот однажды он так же несся не глядя к заветной двери и впечатался аккурат в чье-то бедро, обтянутое черной кожей. Человек, в которого Рудольф так неосмотрительно врезался, присел перед ним на колени и с интересом заглянул в глаза. Рудольфу еще никогда не было так страшно, но он не смог закричать, его словно парализовало.

— Ну, здравствуй, Рудольф Габсбург, — усмехнулся незнакомец, откинув длинную прядь волос за плечо. — Вот мы и встретились. Меня зовут Тод и я рад нашей встрече, а ты?

Мальчик, наконец, смог закричать и в ужасе убежал так быстро и так далеко как только сумел.

И больше никогда он не приходил к матери без предупреждения.

Тод напугал его тем, что от него буквально веяло смертью (чуть позже Рудольф загуглил перевод имени с немецкого, а потом еще два дня просыпался посреди ночи от увиденных в кошмаре глаз с металлических отблеском).

***

Сегодня Рудольфу опять не повезло. Элизабет, ответившая на звонок, сказала, что она ужасно занята и никак не сможет поговорить с ним. Все его убедительные аргументы она вежливо проигнорировала, а под конец беседы и вовсе посоветовала обратиться к отцу.

Находящегося на взводе Рудольфу такое отношение очень ранило. Он любил мать (хоть и считал ее немного сумасшедшей) и не ожидал, что она, подобно отцу будет так холодна и отвернется от него в трудный момент.

Неделя его домашнего ареста подходила к концу, а у Рудольфа не было ни четкого плана, ни идей, ни хоть какого-либо стимула что-то делать. Он лежал на своей кровати, уткнувшись безжизненным взглядом в потолок, как вдруг его осенило: о, он знал того, кто способен разрешить эти терзания. В конце концов кто сказал, что смерть — это конец? Но ему нужен был толковый советчик, и Рудольфом овладела уверенность в том, что он не будет отвергнут.

В слепой надежде на скорую встречу он добежал до правого крыла дома как никогда быстро, однако, прижавшись к заветной двери, не услышал вожделенного голоса. Неужели именно в тот момент, когда он решился, отвернулась даже Смерть? Рудольф в отчаянии подбежал к окну и вцепился в подоконник, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от досады.

В этот миг на его плечо опустилась тяжелая рука, а воздух вокруг замер подобно снегу.

***

Голос Тода, такой же близкий и пугающий, как и десятилетие назад, прошелся холодком по венам.

— Видишь, Рудольф, время не лечит несчастных. Даже и сотню лет спустя ты мечтал бы о своей смерти. Так к чему откладывать неминуемое?

Рудольф огляделся. Занесенные снегом окрестности Майерлинга были прекрасны, а видения теперь уже окончательно отпустили его сознание. Он отложил сжатый в руке револьвер и обернулся к собеседнику. Морозный ветер из окна ласково огладил бок его смятой незаправленной рубашки. Стоящий перед Рудольфом Тод тоже не отличался благопристойностью внешнего вида. Полы его блузы не сходились на широкой груди, оголяя бескровно-бледную кожу. Холода Тод уж точно не боялся.

Бесшумно Рудольф упал в объятия собственной смерти со счастливой улыбкой. Замерзающими губами он едва выговорил:

— Ты всегда был прав. И жизнь расставила все на свои места.

Тод крепко прижал к себе ещё теплого Рудольфа и, наконец-то, вздохнул с облегчением.

@темы: #издевательства над живыми людьми, #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg

---

Только я вот парикмахер

[Shax-r]

Название: Только я вот парикмахер
Автор: Shax
Персонажи: Фурукава Юта, Широта Ю, остальные постольку-поскольку.
Размер: добросовестное мини
Жанр: стёб и ничего кроме стёба. А все остальное - плод вашей извращённой фантазии. Ай-яй-яй.
Категория: см. предыдущий пункт.
Рейтинг: НЦ-столько-не-живут. То есть по факту тут PG-13 максимум, и то за авторский мат, но вы ж такого додумаете...
Краткое содержание: «… Никому не нужен нахер».
Примечание/Предупреждения: 1. Помните, я предупреждал про безумные отсылки? А это еще только начало. Сами виноваты. Теперь страдайте.
2. Я не умею без нецензурщины и тупого петросянства. Впрочем, с ними тоже не умею.

Читать

Плавно кружась в воздухе, на пол медленно, почти величественно, со знанием своего дела опустилась засохшая травинка. Что травинка, да еще и засохшая, да еще и летящая, забыла в пафосной гримерке роскошного Императорского театра в Токио, оставалось загадкой. А тем более – почему точно таких же травинок на полу валялась уже изрядная куча.

– Пятидесятая. С юбилеем!

– Ты их еще и считаешь?

Пинцет, коим доселе и выковыривали травинки из спутанной субстанции, отдаленно напоминающей мелированный парик, возмущенно взметнулся в сторону, нацеленный в наглую физиономию субъекта, посмевшего присвоить растительности почетный номер пятьдесят. Субъект злорадно хихикнул и снова с самым равнодушным видом уткнулся в телефон. Ему-то что? Все равно до его кресла было не меньше метра.

Явно опечаленный тем, что пинцет цели не достиг, Ю Широта, как раз и сидевший со спутанным париком на коленях, скорбно вздохнул и состроил козью морду. Ноль внимания. Вздох повторился. Вместо ответа Юта Фурукава подтянул тощие ноги в кресло и откинулся назад, сосредоточенно хмуря брови, будто прямо сейчас по телефону управлял запуском ядерной ракеты, а не гонял очередную игрушку.

– Так нечестно! – лопнувшее терпение Широты вылилось в повизгивающий фальцет и гримасу обиженного ребенка. – Почему только я?!

– Потому что в моем парике было всего двадцать шесть, – менторский тон явно указывал на то, что заветная красная кнопочка только что была нажата, и прямо сейчас ракета улетела на какую-нибудь Америку. – И я не отвлекался на каждую ерунду с воплем: «Смотри, птичка пролетела!»

– Я не виноват, что мне такую укладку накрутили, что там самолет застрять может. А еще у тебя парик короткий. Вот! Тебе проще!

– Ты ленивая задница. Смирись.

Зевнув, Фурукава протянул руку и любовно погладил надетый на пластиковую голову блондинистый парик Рудольфа Габсбурга. Расчесанный, аккуратный и вообще как новенький, хотя каких-нибудь полчаса назад из него точно так же пинцетом выковыривали инородную траву.

Парику Дер Тода повезло меньше. Гораздо меньше. Некогда залаченный симпатичный полосатик сейчас уныло обвис, свалялся и вообще приобрел такой вид, будто им мыли пол. Причем не в театре, а где-нибудь в далекой глухой деревне, на свежем воздухе, в тесном уютном сарайчике. А иначе как было объяснить то, что во все стороны из несчастного скальпа торчали клочки сена?

Повисла тишина. Широта со всем возможным красноречием умолк, насупился и вообще постарался казаться преувеличенно равнодушным. Обиделся, ага.

Его расчет оправдался. Молчание возымело куда более сильный эффект, нежели ребяческая истерика. Подтащившись на крутящемся кресле поближе, Фурукава вытянул ногу и осторожно пихнул его носком тапка в колено.

– Сам виноват. Тебя никто за язык не тянул. Если б ты не начал публично каяться и страдать от избытка альтруизма, сейчас бы мы тут не торчали.

Живая (даже чересчур) мимика Широты моментально сложилась в такую жалостливую гримасу, придававшую ему неуловимое сходство с бассет-хаундом, – только ушей до пола не хватало, – что заставила бы прослезиться даже статую Командора.

– Ладно... Каюсь. В другой раз буду тебя отговаривать.


Двумя часами ранее…

В войне двух стереотипов, – об аккуратности японцев и неряшливости творческих людей, – побеждал второй. С разгромным счетом. Только утром, готовясь к первой костюмированной репетиции, персонал театра навел в гримерке идеальный порядок. Новенькие парики блистали этикетками на манекенах, палетки с косметикой, баночки грима, коробки шпилек и прочего барахла были с математической аккуратностью расставлены по столам. Перфекционист бы умер на месте от счастья.

Красота кое-как выдержала первое нашествие толпы артистов. По крайней мере, до начала репетиции первого акта они ничего толком разгромить не успели. И только после перерыва, когда все снова были в сборе, обнаружилась главная проблема.

Штатный гример театра, господин Томиока, был привычен ко всему. В том числе и к тому непотребству, какое обычно происходило на вверенной ему территории. Но не его маленькая заместительница. Девочка работала здесь всего пару месяцев, и к такому жизнь ее явно не готовила. Она только в ужасе пискнула и спряталась за своего шефа, вперившись испуганным взглядом в центральный столик.

Столик числился за исполнителем роли Дер Тода. Который неканонично катался по всей гримерке на стуле на колесиках. Прямо сейчас он крутился вокруг одной из актрис, рассказывая ей анекдоты, ухитряясь при этом вращаться вокруг собственной оси, перевешиваться через спинку стула, запрокидывая голову. Иными словами, вел себя, как гиперактивный ребенок с синдромом недостатка внимания. А так же недостатка пиздюлей в организме. У детей они лечатся регулярным выписыванием хорошего кожаного ремня, а вот чем лечить высоченного тридцатилетнего лба, науке не известно. И проверять теорию с ремнем тоже почему-то никто не решался.

– Кхем, – понимая, что приме до него дела столько же, сколько до прошлогоднего снега, господин Томиока кашлянул. Очень громко и очень выразительно.

Отреагировали все, кроме тех, кому следовало. Широта лыбился до ушей и строил замысловатые кокетливые рожи. Его собеседница хихикала и опускала глазки в пол.

– Широта-сан! – голос у господина Томиоки был громкий. Тренированный. Хоть сейчас идти петь на сцену.

Оклик подействовал. Широта мгновенно вскочил чуть ли не по стойке смирно. Конечно, он кривлялся. Конечно, он не был нашкодившим подростком, а господин Томиока – строгим учителем. Но не слушать господина Томиоку было себе дороже.

– Широта-сан, что это? – брезгливо, двумя пальцами гример подцепил свалявшийся в мочалку парик и осторожно приподнял его с манекена, будто боялся, что тот рассыпется в прах. И тут же сдавленно пискнул, потому что от парика действительно что-то отпало и печально спланировало на пол. К счастью, это был всего лишь пучок сена.

– Парик. – Капитан Очевидность нервно закурил в сторонке.

– Широта-сан. – Терпение, терпение и еще раз терпение. – Что с ним?

Ответ родился моментально и был прост, как смертный грех:

– Моль съела.

За отдаленным зеркалом «моль» гаденько хихикнула, не слишком старательно выдавая это за покашливание, и с умным видом уткнулась в телефон.

Господин Томиока впал в прострацию, полный ахуй, постиг обратную сторону дзэна и пережил небольшой внутренний Армагеддон. Одновременно.

– Моль. В театре?

– Ну... Крысы, моль, пауки, сороконожки. Театр же! – Широту уже было не остановить. Его несло, несло так вдохновленно, что уже со всей гримерки на него устремились несколько пар заинтересованных глаз. – Сами посмотрите, сколько тут барахла! Тому дивану в реквизиторской еще не исполнилась пара столетий? А занавес! Да в нем столько пыли, что там не то, что моль, – там иноземная жизнь уже зародилась!

– П... пауки..? – кому что, а его давешняя собеседница услышала только то, что ее волновало больше всего. Дальнейшая возмущенная тирада благополучно прошла мимо. Оно и к лучшему. Иноземную жизнь в занавесе она бы точно не выдержала. – Сороконожки..?

Бедная девочка позеленела, потом побледнела и явно зависла между двумя решениями: завизжать или тихонько грохнуться в обморок.

Телефон уже не спасал. Фурукава накрылся распечаткой своей роли и, икая и трясясь от смеха, начал медленно стекать по стулу вниз.

– А ты что, тоже пауков боишься? – переводить стрелки Широта тоже умел отменно.

От меткого броска бумажным комом промеж глаз его спасло только то, что этот экземпляр сценария был единственным. Зато теперь господин Томиока заметил, что и парик Рудольфа находится в плачевном состоянии. Не таком, как это длинное мелированное безобразие, но лихо завихрившаяся челка и неизменные пучки сена наводили на мысль скорее о первом парне на деревне, чем об австрийском кронпринце.

Наконец признаки жизни подала всеми позабытая девочка, доселе прятавшаяся за широкой надежной спиной главного гримера. Потому что именно ей сегодня должны были доверить укладку париков. И теперь, оценив наконец масштаб бедствия, она печально, как гринписовец принимает шкурку невинно убиенного песца, забрала у господина Томиоки мочалку и скорбно шмыгнула носом.

Зрелище было душераздирающее. И Широта сам не выдержал, вмиг осознав всю тяжесть своих прегрешений.

– Ну... барышня... Простите, как вас зовут?

– Ми... – договориться ей не дали.

– Неважно, – прегрешения требовали немедленно искупления. Широта предельно осторожно отобрал у нее собственный парик и бережно, как самое дорогое, прижал к груди. – Мне очень жаль, что мы так безалаберно отнеслись к театральному имуществу, чем еще больше осложнили вашу нелегкую работу. Приносим тысячу извинений и спешим загладить свою вину.

Почуяв, что это «мы» было неспроста, Фурукава съежился и попытался скрыться в кресле, надеясь, что его черная футболка, черные штаны и черные патлы успешно мимикрируют с черной же обивкой.

Не помогло. Красные тапки убили всю маскировку, очевидно.

– Мы сами сейчас пойдем и все сделаем! – вид у Широты был одухотворенный и героический – ни дать ни взять Данко, только с помятым париком вместо пылающего сердца.

Бедная девочка засмущалась окончательно, покраснела как помидор и кажется даже прослезилась, рассыпаясь в благодарностях доброму Широте-сану.

И только Фурукава скептически взирал на эту умилительную сцену. Он тактично промолчал, но в круглых глазах было белым по черному явственно написано, что «Широта-сан» – та еще паскуда.

* * *

– А меня в детстве на парикмахерские курсы отправили, – сообщил Широта, уныло теребя пинцетом серую прядь.

– Дай угадаю: ты на них не ходил?

– Ходил.

– Два раза?

– Не. Один...

Фурукава обеими руками изобразил двойной фэйспалм и решительно подъехал на кресле ближе.

– Давай сюда. – Пластиковая голова без лишних возражений перекочевала ему в руки. – А сам лучше повторяй сценарий, раз уж мы отлыниваем от репетиции.

Заблудившийся в пустыне путник, наконец нашедший оазис с водой, пальмами и дев... то есть, кокосами, не обрадовался бы так искренне. От бурных выражений благодарности Фурукаву спас только вовремя выставленный вперед манекен. И очень красноречивый взгляд, сулящий в лучшем случае принудительную кастрацию пинцетом.


Дело пошло на лад. Парик Тода медленно, но верно приобретал свой первоначальный облик. Сам Широта усиленно валял дурака, делая вид, что повторяет сценарий. То есть, он-то, конечно, старался. Даже разыгрывал целые сценки по ролям, пытаясь говорить и петь разными голосами. Выходило криповато. Но тонкая душевная организация его единственного слушателя не выдерживала другого: слова он безбожно путал. И персонажей. Например, только что признался в неземной любви, кажется, Францу-Иосифу. Или это был Лукени?..

– Скажи мне честно. – Последняя торчащая непослушная прядь была беспалевно заткнута под сеточку. – Ты когда последний раз читал сценарий?

На лице Широты засветилась систем-эррор, выдавая напряженную работу мысли: то ли копошение в памяти, то ли придумывание подходящей отмазки.

– Ну... того... Вчера.

– Не ври. Вчера было что угодно «того», но точно не сценарий.

– Ну Фуру-чааан...

– Да иди ты... Так, прекрати лыбиться. Обойдешься. Текст учить иди!

* * *

После репетиции эмоции переполняли всех. Вот и маленькая девочка-гример, обладавшая испуганными оленьими глазами и тоненьким писклявым голоском, нещадно крыла нерадивых актеров в таких выражениях, что даже у ковырявшегося в натяжном потолке электрика стыдливо краснели уши. Особенный накал страстей ее тирада обрела возле дальней малой гримерки, где скрылись два оболтуса, уволокших парики. Их-то она и поджидала уже битых полчаса, чтобы оторвать... эээ, набить... то есть, забрать реквизит и поблагодарить за помощь.

Оболтусы выходить не спешили, очевидно, решив провести репетицию прямо там же. По крайне мере, все это время они усердно, как дошкольники на утреннике, декламировали совместные фрагменты из мюзикла. Фрагментов было немного, и прогонялись они раз по –дцать. Причем после каждого повторения сначала слышались малоцензурные пояснения, в чем этот «верзила патлатый» опять накосячил, нытье в духе «ну Фуру-чааан» и наконец обещание: «Еще раз меня так назовешь – получишь в глаз». Потом цикл повторялся.

– А поют неплохо, – девочка пожала плечами, уныло болтая ногой. – Даже без музыки.

Как раз сейчас они дотягивали последнюю ноту из своей совместной партии (как бишь там ее?), пока наконец торжественное «А-а-а!» в конце не сорвалось в возмущенное: «Э?! Ты-что-творишь-в-сценарии-не-было-а-ну-руки-убери!»

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa