[Shax-r]

@темы: #фото, #Elisabeth, #Shirukawa, #cyberpunk

---

Vertrauen

[Kristenlain]

Название: Vertrauen
Автор: Kristenlain
Фандом: "Элизабет"
Персонажи: Тод/Рудольф, Элизабет
Размер: мини
Категория: слэш
Рейтинг: R
Жанр: ангст
Краткое содержание: Если бы у Тода было чуть меньше терпения и чуть больше желания разглядеть кого-то, кто все время находился у него под носом.

Читать

Прохожу мрачной тенью по слабоосвещённым анфиладам дворца. Свечи шипят и гаснут, скрывая ночного гостя во мраке. Внутри клокочет злость, на этот раз мне не удается усмирить ее как прежде. С удивлением обнаруживаю себя в знакомой части дворца, перед кремовой с позолотой дверью. Решительно отворяю ее и прохожу внутрь. Ты уже готов возмутиться на столь беспардонное вторжение в царские покои, но, увидев гостя, замираешь. Улыбаешься. Я вижу облегчение на твоем лице, практически нужду. А ведь мы виделись в последний раз всего лишь год назад. Ты соскучился?

Ты так рад меня видеть, что меня это цепляет. Еще ни разу та, ради которой я существовал, не была рада моим визитам. Даже когда я отсутствовал по нескольку лет, позволяя ей жить своей жизнью, всё, чем она удостаивала меня при появлении, это парой едких фраз. Я вспомнил ее слова, брошенные напоследок этим вечером, и меня снова охватила злость. Ты замираешь, с беспокойством наблюдая за сменой моего настроения. Ты так похож на нее, ту женщину, которую я умудрился безответно полюбить. Твой невинный взгляд, пытливый ум, упрямый характер привлекают меня. Я подхожу к тебе ближе и, обхватывая голову, отчаянно впиваюсь в губы. Ты на мгновенье замираешь и вырываешься, с шоком и недоверием глядя на меня. Я настолько привык к отказам, что меня это даже не задевает. Кривлю губы в презрительной улыбке и отворачиваюсь.

Давай, скажи это. Чуть склонив голову, слушаю твое прерывистое дыхание в мрачной тишине. Несколько томительно долгих минут ты молчишь и не двигаешься. Я горько усмехаюсь и делаю шаг к выходу, но ты налетаешь на меня сзади и отчаянно обхватываешь руками. Я разворачиваюсь в твоих объятьях и теряю еще одну часть себя в этом взгляде, полном немой мольбы. Ты тянешься и неловко касаешься моих губ, и я поощряю тебя, склоняя голову. Постепенно становишься смелее, прижимаешься, углубляя поцелуй. Легко поднимаю тебя, и ты уверенно обхватываешь ногами мою талию, словно делал это много раз. Однако, я знаю, что это первый опыт подобного рода для тебя, мой мальчик. Обещаю, что буду нежным, я оправдаю твое доверие ко мне.

***

Я сижу в кресле у камина и наблюдаю, как ты мечешься из угла в угол, сетуя на отца, который не желает слушать тебя. Теперь я частый гость в этом замке, а все потому, что с некоторых пор мое безумие сменило направление.
Вы часто ссоритесь и не понимаете друг друга. На протяжении многих лет я наблюдаю, как ты делаешь все, чтобы стать достойным сыном своего отца, достойным наследником империи. Но для него ты лишь юнец с дикими взглядами, ничего не смыслящий в политике и вечно идущий наперекор его воле. Хоть ты и единственный, кто осознает реальное положение вещей, изменить судьбу тебе не по силам. Я чувствую вкус отчаянья на твоих губах. Предлагаю тебе уйти со мной, но твой волевой характер не позволяет тебе так просто сдаться. Я вижу твое желание спасти империю и сделать что-то для своего народа, но, увы, мне известен конец этой истории. Ты с нетерпением ждешь приезда матери, надеясь заручиться ее поддержкой и убедить отца в своей правоте. Ах, мой милый мальчик, мне больно от того, с какой верой и надеждой ты на нее смотришь, несмотря на то, что она практически забыла о твоем существовании.

***

День долгожданной встречи настал. Ты выглядишь свежо и молодо в отглаженном камзоле, начищенных до блеска сапогах, с аккуратно зачесанными волосами. Ты поднялся ни свет ни заря и все утро провел, приводя себя в порядок, нервничая и мучая меня вопросами о своем внешнем виде. Ты теребишь край рукава, уже совсем продрогший от пронизывающего ветра, и рассматриваешь спускающихся с трапа пассажиров. Я так увлечен разглядыванием тебя, что пропускаю появление Элизабет. По твоему лицу пробегает тень узнавания, и ты с улыбкой бросаешься в толпу. Женщина, к которой ты подходишь, напоминает бледную тень самой себя. Равнодушный, слегка высокомерный взгляд останавливается на тебе, но ты убеждаешь себя, что это просто усталость после длительного путешествия. Берешь ее под руку и ведешь к экипажу, о чем-то воодушевленно рассказывая на всем пути. Я следую тенью за вами и пытаюсь найти хоть какой-то отклик в своем сердце на появление некогда любимой женщины, но ничего не ощущаю. Все мои мысли крутятся о том, что ее появление ошибка. Ведь ты уже на грани.

***

Ты тихо всхлипываешь на коленях у моих ног, и я прикрываю глаза, чувствуя, как боль разливается в груди. Когда я стал так восприимчив к твоим эмоциям, мой мальчик? Я не хочу больше смотреть на твои страдания, и я знаю, что смогу подарить тебе покой. Но выбор за тобой. Я дарю тебе прощальный поцелуй и отхожу, ожидая твоего решения. Выстрел, глухой удар свалившегося навзничь тела. Последний раз смотрю на твою оболочку, растянувшуюся на полу. Кровь стремительно заливает пол и пачкает белоснежную рубашку. Оставляю похороны своим ангелам и иду встречать тебя на той стороне.

***

Ты лежишь, лениво перебирая мои рассыпанные по черному шелку простыней волосы. Я улыбаюсь и уговариваю тебя поспать, но ты лишь удовлетворенно щуришься, рассматривая мои покои.
Сложный переход и долгая ночь в моих объятиях все же утомили тебя, и ты все равно засыпаешь.
Спи, мой мальчик, завтра у тебя начнется новая жизнь. Ведь смерть — это только начало.
А мне пора посетить одну безутешную мать. Не спеша облачаюсь в парадный костюм, собираю в хвост разметавшиеся по плечам волосы. Пора вспомнить, что у Правителя Посмертия тоже есть гордость.

***

Ох, неужели. Она просит меня забрать ее.

Я с презрением смотрю на склонившуюся у надгробия императрицу. Сломанную, отчаявшуюся. Потерявшую свое жизнелюбие в пучине боли и скорби. Я знал, что потери сына ты не вынесешь. И если бы первоначальный замысел сработал, ты была бы уже в моих объятиях. Но... один чертов мальчишка... он не просто сорвал планы. Спутал мысли, забрался под кожу. Его бесстрашие и бесконечное доверие к Смерти, что-то пробудили в существе, доселе считавшим любовь земным развлечением. Пожелавшим познать это неизведанное чувство, поймав в объятия рухнувшую с дерева смертную девчонку. Моя любовь к тебе была эгоистична, к нему же...

Отталкиваю от себя дрожащую руку. Уверен, что Рудольф не держит на тебя зла, но я не готов так просто дать тебе уйти. Мне никогда не забыть его взгляд после встречи с тобой. Ты останешься жить с сожалением и раскаянием. Ради себя самой. Как ты и хотела, дорогая.

***

Решительный стук в дверь прерывает доклад одного из жнецов. Отпускаю его взмахом руки, и ты терпеливо дожидаешься, пока за ним закроется дверь. Затем обходишь стол, и привычным жестом кладешь руки мне на плечи. Я уже знаю, где ты был. Эти духи с легкими нотками жасмина слишком хорошо мне знакомы. Этим и объясняется твое появление, ты никогда не отвлекал меня от дел в середине дня.

Как и ожидалось. Ты просишь, чтобы я отпустил ее. Говоришь, что не в силах больше смотреть на ее страдания. Мой милый мальчик, в тебе всегда было столько любви и прощения к ней. Сообщаю, что уже поручил ее смерть своим помощникам, но ты просишь, чтобы я проводил ее лично. Что ж, ради тебя, я сделаю все что угодно. В конце концов, я обещал ей последний танец. Делаю вид, что все еще не согласен. Хмуришься, но потом пускаешь в ход все свое обаяние. Ты знаешь, как получить от меня то, чего хочешь. А я знаю, как разогреть твой интерес. Ведь, в конце концов, когда это Смерть играл по правилам?

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg

---

С прошедшим?

[BelayaSonia]

С некоторым опозданием и пожеланием всего наилучшего. (Здесь ебнутый интернет, который иногда разрешает только материться.)
PS А вот открытка была отправлена в правильный день: штамп принятия должен стоять именно 13.

@темы: днерожденческое

---

Сорок два

[Shax-r]

Рано или поздно я должен был это написать. Особенно после «Everybody’s Wrong» и «All your sex and your diamonds» «Это» – в смысле вот вообще все. Потому что оно надо читателям (при моей-то любви к недосказанности).
И потому что оно надо мне. В тему того самого «любовно выписанного страха о возможном будущем».

Название: Сорок два

*

(Кто читал/смотрел «Автостопом по галактике» – тот молодец. Кто слушал Coldplay – тот вообще умничка.)
Автор: Shax
Фандом: Фики по фику. Нет, я упорно не буду выделять «I am machine» в отдельный фандом, хоть он и ушел уже в такие глухие дебри, что связывать его с «Элизабет» – стыдно.
Персонажи: дохуя и больше. Смиритесь, я слишком люблю вводить кучу статистов.
Размер: миди
Категория: С учетом того, какой Руди кобель... Кхм.
Рейтинг: R
Жанр: поток сознания, насилие над психикой читателей. Заначки ЛСД хватило на всех.
Краткое содержание: «Что случится, когда ты умрешь?»
Предупреждения: 1. Какого-то общего концепта у этого бреда нет. Цели – нет. Смысла – тем более. И вообще, первые наметки идеи пришли мне в голову на совещании с php-разработчиками. Итог – закономерно печален (как и любой бэкэнд).
2. Я люблю своих персонажей... примерно так же, как Джордж Мартин.
3. «Главный вопрос Жизни, Вселенной и Всего такого» – настолько обмусоленная и заезженная отсылка, что я просто не мог не.
Примечание: Раз уж я решил удариться в занудство и по новой разжевать матчасть, то немного хронологии точно не повредит.

Итак.

Действие «Машины» происходит с ноября 2058 (знаменательная пьянка в «Ноунейме») по начало февраля 2061 (самоубийство Рудольфа 30 января + похороны).
Альтернатива, в которой Штефан и Рудольф были любовниками, – начиная с лета 2056 (дурацкий розыгрыш) по ноябрь 2058 (Штефан отравил Рудольфа до того, как тому в руки попала бы флешка с мессенджером от Тода).
Теперь про возраст основных персонажей.
Перечисляю года и, при необходимости, примерные месяцы рождения
Рудольф – 2030 год (канонное 21 августа)
Штефан – 2026 год (9 ноября. Я задрочился и нарисовал ему ту же дату рождения, что и у графа Йозефа Хойоса-Шпитценштайна — одного из немногих друзей Рудольфа)
Ада – 2038 (8 июня. Ничего особенного, просто дата коронации Франца Иосифа и Элизабет как императоров Австро-Венгрии. Я развлекался, как мог.)
Лукени – 2036
Франц Иосиф – 1999-2000
Элизабет – 2003
Тод (не столько дата рождения/создания, скорее – «выхода в свет») – 2020

Посвящение: Человеку, который сидел рядом и радостно повизгивал, узнав, что эта хуйня вышла на 60 страниц. Короче, страшный это человек.

Читать

Those who are dead are not dead
They're just living in my head
And since I fell for that spell
I am living there as well
(c) Coldplay – 42

I

– И на этом все? Признаться... я уже успел привыкнуть.

Ответом ему служит тихий смех.

– Прости, но этого достаточно. Люди имеют такое свойство – умирать. Ты ли не знаешь?

– А что случится, когда ты умрешь?

II

– Что происходит, когда человек умирает?

Шестнадцать лет назад еще разрешали хоронить покойников в земле, на традиционных кладбищах, хоть это и не приветствовалось. Рекламная кампания кремации цвела пышным цветом, из каждого чайника (особенно из новых моделей, с wifi-управлением) лились полные приторного сочувствия хвалебные оды этому способу... утилизации биологических отходов.

Франц Иосиф Габсбург предпочел, чтобы его мать была похоронена «по старинке». Элизабет, кажется, была готова сжечь горячо любимую свекровь собственноручно, причем – заживо. А тринадцатилетний Рудольф не имел на этот счет своего мнения. Ему просто было жаль бабушку, хоть, как и большинство подростков, живущих с чрезмерно авторитарными родственниками, он не слишком ее любил.

– Ты помнишь?

Что?

Тот майский день он запомнил хорошо. Жаркий и душный, в какой все нормальные дети сначала неохотно ползут на учебу, а где-нибудь в середине дня не выдерживают и сбегают, чтобы шататься всей толпой по раскаленному задымленному городу, наслаждаясь весной.

– И это все?

Он запомнил монотонно гудящую черную человеческую массу, все как одну склоненные головы. Похороны Софии Габсбург были мероприятием скорее торжественным, чем печальным. Торжественная музыка. Торжественные люди, мужчины в строгих костюмах из матово переливающейся шерсти и утянутые в глухие платья женщины. Торжественное шествие по кладбищу, прямо за воротами которого тянулась к небу густая поросль городских высоток, исчезающая в облаках пока еще не смога. Торжественная речь над могилой, которую позже скрыло мраморное надгробие. И торжественная, почти величественная женщина с острыми... заострившимися чертами лица, обряженная в дорогой шелк.

– Не все ли равно, в чем ты будешь гнить в земле?

– Не все ли равно, в чем тебя сожгут?

Они смеются.

III

Ей семь.

И она, кажется, начинает понимать, что так быть не должно.

Ритуальный зал выглядел огромным и просторным. Особенно – когда ты сама метр с кепкой, и то в прыжке. Особенно – когда людей пришло всего ничего, дай бог, десяток бы набрался.

Бог... Мама молилась весь последний месяц, молилась и плакала, с утра до вечера. Последнюю неделю, едва смогла встать на ноги, ходила в храм и ее с собой водила, где высокий статный мужчина в черном говорил, что молиться надо усерднее. Повторял это раз за разом, басовитым торжественным голосом, возводя глаза к потолку и перебирая в руках что-то маленькое, похожее на любимые мамины бусы.

Мама никогда не была религиозной, а тогда все время твердила, что ничего другого не остается, и никто больше им не поможет. Папа поначалу нервничал и пересчитывал заработанное, потом злился, потом – пошел вместе с ними. И о чем-то долго шептался с высоким мужчиной в черном, как до этого шептался с врачами. Так же совал ему в руки перевязанную канцелярской резинкой толстую пачку денег. Врачи, помнится, качали головами и говорили, что нужно подождать и потерпеть, они делают все возможное. Мужчина в черном говорил почти то же самое, но в конце добавлял что-то малопонятное про божью волю, легким движением убирая деньги в карман своего длинного одеяния. Папа плакал и благодарил мужчину в черном, сквозь зубы ругая врачей.

И еще потом ругал, стоя перед толстым, переливающимся свинцовыми отблесками стеклом, удерживая за плечи рыдающую маму. Остальные родственники, которые до этого ни разу не показывались у них дома, а потому и «родственниками» назывались условно, просто потому, что этого требовало какое-то внутреннее ощущение «так надо», делали эталонно-скорбные лица. Но держались в стороне. И от мамы, и от пуленепробиваемого свинцового стекла, за которым в белоснежном зале сверкала хромированными боками печь.

Тогда Ада не слушала ни рыданий, ни проклятий, ни перешептываний «родственников» о том, что мама сама виновата, нечего было рожать с таким-то здоровьем, – половину слов она не понимала вообще, другую половину – лучше б не понимала. Она просто стояла и смотрела на полированный вентиль, как у сейфа из кинофильмов, и на движущуюся конвейерную ленту, и краем уха вылавливала из разговора двух мужчин в белых огнеупорных комбинезонах спор о том, за сколько выгорит тело.

Сейчас папа все так же ругается на врачей, сжимая в руках вытянутую бутылку из мутного стекла, а мама все так же плачет. Вот только так все равно – не должно быть. Потому что прошел уже год, потому что папа уволился со старой работы, а мама по состоянию здоровья так и не вернулась на свою. Потому что даже семилетний ребенок понимает, что горькая дурно пахнущая жидкость из мутной бутылки – не выход.

Потому что небольшой, будто миниатюра или пародия на настоящий, гроб уже скрылся за сейфовой заслонкой крематорной печи. А они-то остались здесь.

IV

Ему девятнадцать.

И амбиций в его лохматой башке гораздо больше, чем сил в тощем теле. С перманентным недоеданием и вечными синяками под глазами не пойдешь ни на стройку, ни в торговлю, а больше – где нужен студент-второкурсник? Фармацевт без малейшего практического опыта и со слабыми теоретическими познаниями, только и умеющий, что обращаться с морально устаревшей лет сорок назад спиртовой горелкой.

Поэтому сейчас он сидит на шатком рассыхающемся стуле, подобрав под себя одну ногу, склонившись над крохотным углом стола, расчищенным от хлама. Неудобно – пиздец. Места мало, света от настольной лампы – еще меньше, и та скорее слепит точечным ярким пятном, да и горелка больше чадит и воняет, чем греет. Но выбирать не приходится.

Все уже заранее подготовлено. Купленные в аптеке таблетки выдавлены из блистеров, ампулы разложены аккуратным рядком, реактивы из университетской хим.лаборатории бережно завернуты в бумажные конвертики и подписаны. Впереди – самый ответственный этап. Разделить острым ножом таблетку. Растолочь ее в мелкий порошок при помощи обычной алюминиевой ложки. Набрать в шприц немного жидкости из первой ампулы, влить в ложку. Подогреть на пламени горелки, тщательно перемешивая зубочисткой, постепенно всыпая содержимое двух конвертиков. Главное – не вскипятить ненароком. Увы, температуру раствора приходится скорее угадывать, да и пропорции действующих веществ подсчитываются на глаз.

Он недовольно морщится, откладывая ложку на специально заготовленную подставку, чтобы дать ей немного остыть. В итоге все равно получается бурда, в таких-то кустарных условиях и с убогими ингредиентами. Вонючая бурда поносного цвета – однако, пользуется неплохим спросом среди других студентов. Сторчать же с нее можно.

– Ишток^[1]! – в приоткрытой двери комнаты появляется кудрявая голова соседа, а следом просачивается и он сам.

Неплохой, вообще-то, парнишка. Только очень шумный и надоедливый, так иногда и хочется пришибить его стулом. Если поймаешь – потому что прозвище «Таракан» он получил не столько за небольшой рост и роскошную рыжую шевелюру, сколько за подвижность и верткость. Видимо, Иштван был не единственным, кто мечтал закопать его на заднем дворе общежития.

– А я работу нашел!

Четвертую за полгода, думает Иштван. А у меня что? А я сижу, скрючившись над горелкой, и варю однокашникам галлюциногены. Малый бизнес, хуле.

– В паре кварталов отсюда недавно открылся ресторанчик, – сосед с разбега запрыгивает на кровать (не на свою, что показательно) и подбирает под себя ноги в грязных уличных ботинках. – Там сейчас персонал нужен – страсть! Меня пока взяли помощником бармена на испытательный, а еще им позарез требуется официант, но...

– Но с твоей рукожопостью тебя и близко не подпустят, – Иштван усмехается, поднося остывшую ложку к лампе и внимательно рассматривая загустевшее варево.

Таракан только смеется в ответ и осторожно, – чтобы ничего не уронить и не огрести потом за это по шее, – хлопает Иштвана по плечу. В полутемной комнате, особенно когда сам сидишь рядом с яркой лампой, его лица почти не видно. Только огромные темные глаза с проскальзывающими в них хитрыми искорками.

V

Ему пятнадцать.

Это всего ничего, лишь малая часть жизни, умом он и сам это прекрасно понимает, но как избавиться от пронизывающего все тело ощущения легкости? Вседозволенности? Почти – могущества? Почти – всесилия.

– Еще будешь?.. Руди! Эй, Руди!

Мозг тормозит нещадно. И как будто плывет, погруженный в вязкую плотную жидкость, под ее давлением покачивается, медленно перемещается по черепной коробке. Извилины наполняются этой густой субстанцией, будто амортизатором, и так невыносимо становится напрягать остатки сознания, о чем-то думать, что-то решать... Это сейчас – лишнее.

Он кивает, и в руки ему суют полупустую бутылку чего-то прозрачного, блекло-зеленоватого цвета. Пальцы поглаживают рельефное стекло и крепко смыкаются, будто боится выронить, губы припадают к горлышку. Он делает пару жадных глотков и с хохотом запрокидывает голову.

Сквозь шум в ушах слышит чьи-то одобрительные возгласы, чьи – уже не разобрать. В маленькой гостиной собралось слишком много людей, стульев и дивана на всех не хватило, некоторые, включая его самого, вообще расселись прямо на полу. Если попытаться осмотреться вокруг, чтобы хотя бы пересчитать всех присутствующих, неминуемо закружится голова, а лица все равно сольются в одно бесформенное пестрое пятно.

Кто-то передает ему помятую сигарету, слишком похожую на самокрутку, – ну и плевать. Где-то внутри еще бьется то ли здравый смысл, то ли инстинкт самосохранения, – но их перекрывает, как картинка на экране, суровое отцовское лицо и его преувеличенно занудный, будто пропущенный через специальный фильтр, голос. Этого хватает. Откуда-то снизу к горлу подкатывает клокочущая злоба, на мгновение оглушая и вырывая из окружающей действительности, а когда сознание возвращается в реальность – самокрутка уже дымится, зажатая в пальцах. Остается только поднести ее к губам и постепенно, все еще осторожничая, втянуть горьковато-сладкий дым, пропустить через легкие, чувствуя, как невесомое покрывало обволакивает внутренности, пробирается до мозга.

Рудольф делает так не потому, что ему этого действительно хочется. Назло. Он отчетливо понимает, что сейчас сидит на полу гостиной какого-то из своих многочисленных приятелей, в компании таких же недорослей и разгильдяев, пьет мартини из горла и курит то ли коноплю, то ли еще что-то в этом духе, – как будто он в этом разбирается, – только потому, что отец хочет от него прямо противоположного. Делать все назло родителям, даже себе во вред, – это так глупо и по-подростковому. А он-то, блять, кто?

Он и есть подросток, впервые дорвавшийся до такого количества спиртного и курева. Он приваливается спиной к дивану, рядом с которым и сидит, и очень удачно устраивается головой рядом с чьими-то голыми коленками.

– Ой, Руди? А я тебя не заметила.

И он смеется, непривычно нервно, почти истерически, чувствуя в это мгновение полную удовлетворенность жизнью и самим собой.


На утро после первой пьянки ожидаемо наступает первое похмелье. Ебаное мартини... Склоняя лохматую голову над раковиной, Рудольф тихо матерится сквозь зубы и обещает себе, что больше никогда в жизни не будет его пить. И к дури никогда не притронется. Одни из многочисленных «никогда не», обещания самому себе, коих в его жизни будет немерено. И едва ли не единственные, которые он сдержит.

VI

– Как это вообще можно пить?

Наполненный до середины янтарно-золотистой жидкостью стакан мерно покачивается в воздухе, подобно маятнику, придерживаемый за самый ободок узловатыми пальцами. Даже сейчас, когда он кажется таким расслабленным и довольным жизнью, почти вальяжным, с плавными движениями и нарочито растянутой речью, по мелким деталям можно понять, что – нихуя. Носки ботинок плотно прижаты к полу, а пятки приподняты, из-за чего сильно напряжены мышцы ног, плечи сведены, локти крепко опираются о столешницу, губы поджаты.

Он просто еще слишком мало выпил.

– Отвянь, – Штефан беззлобно усмехается. – Возрадуйся, что я не покушаюсь на твой виски.

То, что плещется в его стакане, – слабо-зеленоватое, почти бесцветное, – будто болотная вода. Пахнет, правда, совсем иначе, вовсе не тиной, но воображение стирает это несущественное различие, охотно примешивая к сахаристо-травянистому аромату терпкие сладковатые нотки гнили, едва уловимый шлейф разложения.

Болото и Штефан... Хорошее сочетание, думает Рудольф, посмеиваясь. Символичное, – и опрокидывает в себя еще порцию, быстро проглатывая, чтобы ободрало гортань и едким пламенем скатилось по пищеводу, а не тлело во рту.

Если уж пить – то что-нибудь горькое и крепкое, чтоб перехватывало дыхание и сводило челюсти, чтоб жгло внутренности.

– Да лучше б ты мой виски переводил, чем мое время. Сколько можно опаздывать?

– Руди, я занятой человек, я могу себе позволить, – Штефан многозначительно поднимает палец вверх и делает умное лицо. – Подумаешь, всего на сорок минут задержался.

Впрочем, бдительности ему не занимать – Рудольф успевает только потянуться к неосторожно оставленной на столе сигаретной пачке, как тут же получает увесистый шлепок по ладони.

– И нехуй таскать мои сигареты, – назидательно изрекает Штефан, демонстративно закуривая. – Обворовываешь лучшего друга!

– Ты не друг, ты жадный сукин сын.

– Не отрицаю такой вероятности.

– Мальчики, вы еще подеритесь, а?

Рудольф привычно вздрагивает, привычно забыв о том, что сегодня Ада пошла с ними. Она всегда так делает – забивается в угол дивана, непременно того же, на котором сидит сам Рудольф, подбирает ноги и полусидит-полулежит так весь вечер. То залипая в коммуникатор, то вслушиваясь в их со Штефаном болтовню, склонив голову к плечу. И неизменно улыбается, совсем слегка, как будто – исключительно своим мыслям.

– Вот сейчас наш Руди как следует наберется – и выполнит любой твой каприз! Даже набьет морду любимому другу.

– Это я и трезвым с удовольствием сделаю.

Сигареты можно стрельнуть и у Ады, но у Рудольфа язык не поворачивается назвать «сигаретами» эту слабенькую ароматизированную ерунду.

Если уж курить – то тоже крепкое, чтобы голова слегка кружилась от заполняющего легкие дыма, а с языка потом долго не сходила вязкая горечь. Штефан молчит, да Рудольф и не высказывал свои соображения вслух, – но, кажется, подхватывает их одним только взглядом.

– Ну какой же ты агрессивный, – Штефан обиженно поджимает губы и нарочно повышает свой голос до почти фальцета.

Он посмеивается и вальяжно разваливается в кресле, закидывая ноги на стол. Начищенные ботинки, матово лоснящийся в приглушенном свете ламп костюм... Ни дать ни взять, персонаж какого-нибудь фильма про американскую мафию. Глаза хитро прищурены, до веера мелких морщинок в уголках, тонкие губы приоткрыты в донельзя самодовольной ухмылке. В одной руке – дымящаяся сигарета, уже вторая подряд, в другой – все еще почти полный стакан болотистой дряни.

Штефан пьет редко, напивается – еще реже. Память настойчиво подсказывает: никогда. Игнорируя ехидный шепоток чего-то другого, каких-то других воспоминаний.

VII

– Будешь?

Рудольфу немного обидно от того, что пьет он в одиночку. Специально купил бутылку дорогущего джина, зная, что Штефан его любит, а сейчас сидит, развалившись на углу дивана, и глушит в одно горло смолисто-горькое пойло, демонстративно морщась.

Кого ты обманываешь, Руди?

И так понятно, зачем он приехал к Штефану домой, в эту нелепую, тесную (для него-то, привыкшего к своим пятикомнатным апартаментам) квартирку. И зачем алкоголь принес. Трезвым он по-прежнему остается слишком напряженным и нервным, слишком часто огрызается и пытается контролировать каждую мелочь. Слишком много думает.

Пьяному проще. Когда бутылка пустеет примерно на половину, Рудольфу уже откровенно лень собирать себя в кучу и цепляться за остатки здравого смысла. Мышцы постепенно расслабляются, сознание притормаживает, реакции замедляются, – ему становится на все наплевать. Настолько, что проще и удобнее подчиниться чужим желаниям и забить на все – пусть будет то, что будет. Он пьян, он на все согласен, и ему хорошо.

Правда, иногда он даже в таком состоянии пытается выкинуть милому другому какую-нибудь неожиданную пакость. Вот только верх его заигрываний заключается в том, чтобы приобнять Штефана за талию, заглянуть в глаза снизу вверх и проникновенно так произнести ласковым голосом: «Хуле вылупился? Харэ время тянуть, я трахаться хочу». Штефан после такого едва не словил нервный тик, а сам Рудольф, донельзя довольный собой, жизнью и несколькими стаканами спиртного, с хохотом повалился на диван.

– Гад ты, Руди. Тебе лишь домогаться до приличных людей! – под тяжестью навалившегося сверху тела внезапно – легче дышать.

– Прекрати ржать, истеричка, – негодование сменяется почти что лаской, до невозможности дурацкой и притворной, конечно, но легшая на плечо ладонь и правда сжимает сильно – и почти осторожно.

– И не дыши на меня перегаром, пьяное чудовище!

Штефану нет никакого дела до перегара, но Рудольф только рад подыграть. Ему же самому и нравится переворачиваться на живот и утыкаться лбом в собственные руки, подставляя загривок. Прятать лицо.

Рудольф знает. С самого начала этого нелепого витка их связи, с самого первого дня... с самой первой ночи знает, что Штефану не просто захотелось поразвлечься с пьяным сговорчивым другом. Штефан не говорит об этом вслух, они вообще друг другу в жизни слова доброго не скажут, – да и не нужно. Рудольфу достаточно эмоций, тех, которыми делятся с ним сейчас на узком жестком диване в гостиной, сжимая его бедра и придерживая за плечо. Тех, что некогда выплеснулись в простой фразе: «Не могу, привык». Штефан расписался в собственной слабости – пусть и всего единожды. Штефан думал, что Руди не понял. Рудольф понял. Рудольф очень не хотел понимать.

Потому что Рудольф еще тогда уже слишком заврался.

– Я вот тут давно хотел спросить...

Можно огрызнуться и наорать, ухитряясь пинаться и злиться даже в таком положении, в полной мере уподобиться этому лицемеру, который не расстается со своими масками ни на миг. Как Рудольф не расстается с агрессией.

Можно сколько угодно сейчас носиться со своей рефлексией, то еще мазохистское удовольствие.

Но когда Штефан прекращает нести чушь и наклоняется, сильнее прижимаясь к спине, бормочет в затылок что-то невнятное, – приходит понимание, что сейчас все – правильно. И можно просто снова отвернуться, выдыхая с приглушенными стонами, до боли выгибая поясницу. Оба получают то, что хотят, то, на что один нарвался, а второй купился. И никаких угрызений совести, потому что с этой стороны их совершенно дурацких взаимоотношений все честно.

Штефан именно этого и хотел, Рудольф абсолютно уверен. Что ж... Теперь Штефан имеет свою выгоду, Рудольф – свою.

И все довольны.

VIII

Сильнее всего мы ненавидим тех, кто помогает нам осознать собственную никчемность.

– Руди! Как насчет завтра? И хорош от меня бегать, я не кусаюсь.

Впрочем, не Рудольфу тешить себя какими-то глупыми надеждами относительно собственной значимости. Он никчемен, он никто, – и это он всегда знал, просто сейчас ему рассказали максимально подробно, разложили по полочкам и составили наглядные схемы, даже иллюстрации нарисовали. Умилиться и не жить.

Потому возненавидеть Штефана у него не получается. Он морозится от встреч, а по коммуникатору разговаривает предельно односложно, все время выдумывая дурацкие отмазки, чтобы быстрее разъединиться, – и понимает, насколько это все глупо и очевидно, – но даже не злится.

– Не помер еще? Руди, блять, если ты заявишь, что бросил пить..! Я тебе не поверю.

Штефан не был ему другом в том смысле, какой обычно вкладывают в это слово другие люди. И даже приятелем не был, чего уж тут. Но – был лучшим из возможного. Помилуйте, слишком глупо надеяться, что хоть кто-то позарится на «богатый внутренний мир» вечно пьяного нытика. Всем нужны деньги, которые даже не его – родительские. А Штефан пошел дальше. Штефан возился с ним, едва ли не воспитывал, как подростка. Это благодаря ему Рудольф начал активно интересоваться делами компании, с его подачи развивал свои скудные навыки программиста. И Штефану перепадали кое-какие плоды от его умений.

– Радость моя, напомни мне, что там у тебя по десцидолу? Ты ж вроде давно заказывал?

Их знакомство началось с протянутой на ладони маленького белого кругляшка. «Наркота? – Не, обезболивающее». Все-таки наркота. Их знакомство продолжилось только потому, что на следующий день Рудольф сам же позвонил по сохраненному «на всякий случай» номеру и поинтересовался, где купить чудо-таблетки. Когда же он понял, что стоящее бешеных денег лекарство, которое можно купить только в стране-производителе, – почти наркотик? Когда вбил его название в поисковике? Или еще раньше, когда понял, что другие обезболивающие ему уже не помогают?

Штефан подсадил его на десцидол, медленно, но верно разъедающий его организм, сводящий с ума, – и Рудольф все равно благодарен Штефану за возможность хотя бы такой ценой избавляться от болей. Штефан поощрял склонность к алкоголизму, назначая встречи в барах и постоянно подливая добавку. Штефан уговаривал его заниматься откровенно противозаконной деятельностью, вроде подделки налоговых деклараций. Штефан своими подначками и издевками взращивал в нем амбиции, честолюбие, убедил пойти против непререкаемого отцовского авторитета.

Штефан задавил его. Яркий, красивый, общительный, уверенный в себе, – на таком фоне Рудольф и подавно кажется унылым заморышем.

– Ты чего, до сих пор злишься? Давай встретимся, поболтаем.

Благодаря ему Рудольф стал хуже – но зато стал хоть кем-то.

– Давай на следующей неделе, лады? – он очень правдоподобно зевает, будто только что проснулся. – Дел дохуя, мне надо на работе все хвосты подобрать до того, как вступлю в должность.

Штефан дал ему возможность считать, что и сам по себе Рудольф на что-то способен. Сам. Без компании, без родительских денег, – он тоже чего-то, да стоит. Он сообразительный малый, он спец в своей сфере, с ним, в конце концов, просто можно приятно провести время.

Забрал эту возможность тоже Штефан. Просто дал понять, каким безнадежным дураком он считает Рудольфа, каким никчемным тупицей, который только и годен на то, чтобы с его помощью пробиться к большим деньгам – и выбросить за ненадобностью. Наверное, это повод для ненависти, но...

Если тебе дали по морде один раз – это хамство. Если шесть – значит, причина в морде.

Так что Штефан все-таки прав.

– И я не злюсь, заебал ныть.

IX

Тараканы – существа на редкость живучие. А еще прилипчивые. Вот так не заметишь – а это мелкое рыжее создание прицепилось к сумке и приехало вместе с тобой из комнаты на работу. А там уже хрен его вытравишь, заползет куда-нибудь за шкаф, схоронится среди штабелей сверкающих бутылок, и будет сидеть, нагло шевеля усами.

Или болтая ногами, восседая на самом краешке длинной барной стойки. Скотина пьянючая...

– Чтоб я еще раз тебя с собой взял...

Иштван пьян ничуть не меньше, скорее даже больше, но его-то так не кроет. Его даже на поворотах не заносит, а ноги заплетаются не столько от алкоголя, сколько из-за чудовищной усталости. Уже перевалило далеко за полночь, и он так ни разу и не присел, с самого открытия проскакав от стола к столу. Когда основательно разогретая спиртным кровь пульсирует в висках в ритм долбящей в уши музыке, и тело поддается этим импульсам, извиваясь, проворачиваясь, дергаясь, – все выходит само собой. Только когда приползаешь обратно к стойке и не просто опрокидываешь в себя еще один стакан, а наконец плюхаешься на стул, – начинаешь чувствовать, как же все-таки устал.

– И-и-ишток... – Таракан блаженно улыбается и икает, начиная заваливаться на бок. Но вовремя берет себя в руки и снова принимает относительно вертикальное положение, сжимая в руках тонкую ножку бокала, как спасительную соломинку.

– Заткнись, пьяное чудовище, – Иштван добродушно посмеивается, не особо усердно стараясь казаться раздраженным. – Ты в этот бар давно хотел попасть? Давно. Я тебя черным ходом провел? Провел. Вот будь умничкой и веди себя прилично.

Таракан хихикает, даже в таком состоянии оценивая всю абсурдную ироничность идиомы про него и «вести себя прилично», и пытается переползти на барный табурет, попутно едва не падая на пол. Прибить бы его все-таки стулом... Чтоб больше не упрашивал провести его с собой туда, куда фейс-контроль студентиков-голодранцев не пускает. Иштван-то тут работает, трудится в поте лица, а этот скот веселится.

Гениальная в своей простоте идея озаряет внезапно, стоит только перевести взгляд с пьяного друга на дальний столик у него за спиной. Вообще-то, эта подозрительного вида компания еще полчаса назад просила подойти. Доверия они не внушали вообще, к таким и на километр приближаться не стоит, но Иштвану страсть как не хотелось отказываться – получит потом еще по шее от организаторов.

– Друг мой, – он хлопает Таракана по плечу и наклоняется к уху, доверительно шепча: – Есть тут возможность неплохо подзаработать. Ты танцевать умеешь?

– Неа, – круглая физиономия расползается в широченной счастливой улыбке.

– Чудесно. Ноги в руки и дуй вон к тем парням, изобрази что-нибудь.

Иштван хватает за плечи тощее пьяное тело и легко разворачивает его на сто восемьдесят градусов, для верности легонько подпинывая коленом пониже спины. Таракан даже сопротивляться не думает. Он нихрена не понимает, чего от него хочет его сосед по комнате и хороший друг, а тем более – чего хотят эти люди, к которым он направляется неровной шатающейся походкой.

– Только из бара – ни ногой, понял? – кричит ему в спину Иштван.

И, убедившись, что стыковка произошла успешно, и Таракан не убрел куда не надо, уходит в подсобку для персонала. Кажется, на сегодня он заработался. А с этим пьянчужкой все равно ничего не случится, дуракам везет.

Взрослый уже парень, нянька ему не нужна, думает Иштван, падая на узкий жесткий диванчик в подсобке и выуживая из-за спинки заранее припрятанную там бутылку пива.

Дуракам везет, – повторяет он на следующее утро, когда Таракан так и не возвращается в общежитие. Подумаешь, загулял мальчик. С кем не бывает.


Свое двадцатилетие Иштван встретит в комнате один.

X

Ему девятнадцать.

И сейчас он, как никогда прежде, осознает, насколько же сильно он хочет жить.

При падении с такой высоты человеческое тело превращается в кашу, как будто внутренности вытащили, взболтали в блендере, а потом неумело попытались запихнуть обратно в оболочку. В нескольких местах ломается позвоночник, крупные кости дробятся на множество осколков. Стенки полостных органов разрываются в клочья острыми краями поломанных ребер, суставы выворачиваются, мышцы просто лопаются, как перетянутые веревки. Наружные повреждения незначительны: синяки да ушибы, но местами деформированные кости располосовывают кожу, и внутренности беспорядочным месивом вываливаются на асфальт. Раздавленный череп сплющивается, мозг невнятной субстанцией разлетается в стороны.

И кровь. На белой с серебристыми узорами, под мрамор, тротуарной плитке – медленно выползающая из-под раскуроченного трупа темнеющая лужа, густо-красная, почти черная, глянцевито поблескивающая, отражающая городские огни.

Он хочет жить. Глядя расширенными, настолько, что зрачок почти перекрывает темную радужку, глазами на этот человеческий фарш, он думает только об одном.

Он не может ни отвернуться, ни сдвинуться с места. Даже проблеваться не может, хотя к горлу настойчивым горьким комом подступает тошнота, а ноги подламываются. Просто стоит и смотрит, как над разбитой головой, над прилипшими к сдувшемуся черепу окровавленными пучками волос начинает кружиться муха. Пока что единственная. И даже не замечает, как вокруг стремительно собираются люди, кто-то визжит, кто-то пытается перекричать этот визг и дозвониться в полицию. Кто-то узнает его и хватает за рукав куртки, пытается увести.

Пока еще, пока не сработали социальные инстинкты, пока не накатили ужас и жалость, в голове бешеным волчком кружится одна-единственная мысль.

Он не хочет так.

XI

Ей одиннадцать.

И она, говоря откровенно, заебалась.

Как правило, дети ее возраста употребляют матерные выражения для того, чтобы казаться круче и взрослее, не особо вдумываясь в их смысл. Они в принципе слабо представляют, как это – действительно заебаться, а не потому, что по математике задали много домашки. Нет, Ада готова сделать скидку на некий процент «неблагополучных», и вообще, ей не очень хочется заморачиваться ведением статистики. Она просто заебалась шипеть сквозь зубы, какого хрена ей, тощей мелюзге, приходится сейчас волочить на себе рыхлое обрюзгшее тело, все время норовящее свалиться ничком в грязь. Впрочем – все равно регулярно сваливающееся.

Надо же было ему тогда уволиться с хорошей работы. Накопления имелись, и неплохие, но хватило их всего на год. Надо же было впервые прийти, сжимая в руке вытянутую стеклянную бутылку. Надо же было раз за разом вылетать отовсюду, куда ему удавалось устроиться, все по одной и той же причине. Надо же было сегодня нализаться вдали от дома. Опять.

И ведь от мамы тоже помощи не жди. Сидит дома и молится, молится и сидит. Наверняка сегодня снова заходили ее новые друзья, трое молодых мужчин и женщина средних лет, благообразные, прилично одетые. Как некогда сама мама. Они приходят почти каждый день, запираются на кухне и о чем-то долго разговаривают или читают вслух книжки в пестрых мягких обложках (парочка таких лежат и дома). После их визитов мама всегда плачет и улыбается, одновременно. Поначалу это пугало, сейчас – все равно. А в прошлый раз они принесли с собой баночку ярко-фиолетовых таблеток, похожих на любимые Адой в детстве витамины. И мама уже не плакала – наоборот, выглядела такой счастливой.

Неужели все начинает налаживаться?

Плюнув на все, она переворачивает тело на спину, хватает за запястья и дальше тащит уже волоком, не особо заботясь о сохранности одежды. Да и самого тела, честно говоря, – тоже.

XII

Ему двадцать два, хотя скоро уже исполнится двадцать три.

Он молод, полон энергии и думает, что еще немного – и весь мир будет у него в кармане^[2]. Уж у него-то хватит на это сил и смекалки.

– Предъявите ваш паспорт, пожалуйста.

Гнусавый голос таможенника звучит откуда-то издалека, будто с другой планеты. Этот коренастый дядька с пышными усами, делающими его похожим на старого моржа, с каким же брезгливым недоверием он смотрит на долговязого парнишку с одной-единственной сумкой на коленях, беззаботно болтающего ногами и улыбающегося до ушей.

– Добро пожаловать в Австрию, герр Иштван Рац.

Парень лучезарно скалится, убирая паспорт во внутренний карман потертого, но добротного пиджака, и ухмыляется, когда таможенник поворачивается к нему спиной. Пока документы не проверят у всех пассажиров, из автобуса все равно никого не выпустят, так что можно расслабиться и немного вздремнуть.

Не получается.

За окном, прямо за стеклобетонным зданием вокзала, начинаются непривычно узкие улочки и приземистые малоэтажные домишки с грязно-выбеленными стенами и покатыми крышами, крытыми красно-коричневыми листами металлочерепицы. От дороги они уходят вниз, под уклон, и можно увидеть границу этого крошечного городка, за которой расстилается степь. Выжженная равнина, клочками заросшая высокой жесткой травой, уже пожелтевшей и высохшей, но по большей части – просто каменистая пыльная пустошь, со всех сторон продуваемая сухим и колючим, по-осеннему прохладным ветром. А над ней – темное небо, затянутое тучами. Не привычным городским смогом, а самыми настоящими грозовыми облаками, низкими и тяжелыми, грязно-свинцового цвета, местами переходящим в почти черный, дымный, или наоборот – бледно-серый, полупрозрачный. Как будто еще чуть-чуть – и за ними можно будет увидеть чистое небо.

Наверное.

Автобус плавно трогается с места, оставляя позади непривычный пейзаж. Никкельсдорф^[3] – будто город из прошлого, из потрепанных (еще бумажных) книжек в мягких обложках, из далекого детства. Колоритное место, безусловно, но...

Он приехал в Австрию не ради маленьких домиков и унылой степи. Этого добра ему на родине хватило.

– Вы надолго в Вену?

Иштван Рац пожимает плечами, оставляя вопрос попутчика без ответа, и, поудобнее перехватив сумку за плечевой ремень, спрыгивает через две ступеньки прямо на платформу автовокзала.

XIII

В маленькой комнатке накурено так, что полупрозрачные клубы и тонкие струйки серо-сизого дыма висят в воздухе, лениво переползают, постоянно меняя форму, находясь в непрерывном движении. И вроде бы – обычный табак, но от такого его количества начинает постепенно накрывать. И на кухню выходить бесполезно – там еще меньше места и еще больше дыма, даже навороченная вентиляционная система не справляется.

Рудольф, вообще-то, практически не курит. Он до смешного похож на персонажа того анекдота о том, что нормальные люди в восемнадцать лет думают: «Я совершеннолетний! Теперь мне можно пить и курить!», а он: «Хм, я совершеннолетний. Кажется, пора бросать пить и курить». Почти – потому что пить он стал только больше, изменилось лишь качество и стоимость поглощаемого спиртного. Да и все-таки курит иногда. По особым случаям, как он говорит сам себе, не уточняя, что «особые случаи» – это сильнейшие приступы невроза, когда затруднено дыхание и трясутся руки, будто у наркомана при ломке.

Как сейчас.

Заняты оба стула, четверо впихнулись на кровать, тесня друг друга, а одному и вовсе пришлось устроиться по-турецки на полу, – но на вторую кровать никто не садится. Хотя она пустая, только матрас и остался. И тумбочка рядом с ней пустая, и часть стола. Как будто здесь прошелся смерч, затронув только половину комнаты, – но зато на ней смел все подчистую.

– Пепельницу передай.

В глухом хрипловатом голосе – ни капли вежливости, только легкое раздражение, прорывающееся сквозь усталость, но никто и не думает возмущаться. Рудольф молча забирает протянутую пепельницу, стараясь не рассыпать ее, переполненную, на измятое покрывало. Или на штаны Марка, который сидит рядом с ним на кровати, поджав ноги.

– Кремация завтра в двенадцать? – переспрашивает сидящий на одном из стульев парнишка, поправляя сползающие на кончик носа очки и нервно осматриваясь.

– И сборы у дома в десять. Отто, блять, тридцать раз об этом говорили!

Отто виновато пожимает плечами. Он спросил же не потому, что забыл, – просто молчание повисло таким плотным облаком, хоть ножом его режь.

– Я не пойду... – шмыгает носом девушка, прижимающаяся к Марку с другой стороны. Сидящая рядом подруга обнимает ее за плечи. – Только разревусь там. Увижу и...

– Ничего ты там не увидишь, – хмыкает Рудольф, проворачивая сигарету вокруг фаланги указательного пальца, стараясь не уронить ее и не измять. – Его в запаянном гробу кремируют. Максимум – унюхаешь.

Девчонка всхлипывает, сдерживая рыдания, а его тут же пихают в бок и осуждающе шикают. Рудольф только раздраженно передергивает плечами и отворачивается, с преувеличенным усердием затягиваясь сигаретным дымом. Он не злится на этих людей, он так старается скрыть свою к ним зависть.

Они-то тело не видели и не увидят.

И мгновенный процесс превращения живого человека в невнятную лепешку из мяса, переломанных костей и разорванных внутренностей, – тоже не видели.

XIV

– Молодой человек, заполняйте быстрее!

Цепочка на очках негодующе раскачивается, короткий толстый палец с неровным ярко-розовым маникюром постукивает по столу. Вернее – по хаотично раскиданным по нему бумагам, каким-то наверняка важным документам. Иштвану приходит в голову мысль, что соседство этих документов и полной кружки чая с потеками на боку не предвещает ничего хорошего, и он слегка кривится. Улыбкой такую перекошенную гримасу назвать все равно не получается.

– У меня еще очередь! – женщина переходит почти на визг, а пышные завитые локоны по бокам головы вздрагивают и чуть ли не подпрыгивают, как уши у спаниеля.

– За дверью никого нет.

Голос у него совершенно спокойный и ровный, даже какой-то бесцветный, как у человека, давно привыкшего к выкрутасам бюрократической системы. И он, вообще-то, правда привык, но...

– А будете так кричать – я перенервничаю и испорчу бланк. И мне придется переделывать все заново, – сообщает он все таким же тоном, даже не глядя на побагровевшую паспортистку, и задумчиво прикусывает кончик ручки.

В век компьютерных технологий странно писать что-то от руки. Электронное заявление на смену имени он уже подавал, но все равно пришлось тащиться в паспортный стол и дублировать абсолютно те же самые данные в бумажной анкете.

– Диктуйте данные, я второй экземпляр заполню, – паспортистка уже не визжит, только надменно поджимает губы и дергает на себя пустой бланк.

Иштван пожимает плечами и поправляет воротник глухого черного пальто, которое ему даже снять не предложили. И косятся на него здесь откровенно неприязненно, как на бомжа или наркомана, хотя одет он вполне прилично и опрятно. Пусть радуются, что не видели его каких-нибудь полгода назад – в безумно грязной куртке, лохматого и небритого, с потухшим взглядом.

От последнего все еще не получилось до конца избавиться – наверное, потому и косятся.

– Место рождения?

– Хайдушамшон, округ Дебрецен, – Иштван ловит на себе непонимающий взгляд поверх очков и фыркает. – Это Венгрия.

Впрочем, название родного города приходится повторить еще раз и по слогам. Он прожил там всего ничего, лет до пяти, почти уже и не помнит узкие пыльные улицы и приземистые домишки с выбеленными стенами, грязно-серыми от все той же пыли.

– Состав семьи?

– Ставьте прочерк.

Неприязненный взгляд немного смягчается, но наталкивается на кривую ухмылку – и тут же сменяется презрительным.

Шаг первый, думает Иштван Рац, выходя из паспортного стола с заветной корочкой временного удостоверения. И машинально опускает руку в карман, нащупывая маленькую пластиковую баночку с антидепрессантами, почти любовно поглаживает ее подушечками пальцев.

Шаг... Впрочем, он уже сбился со счета, который. Так думает Штефан Рац, отточенным жестом поправляя перед зеркалом лацканы пальто, и повязывает вокруг шеи только вчера купленный за бешеные деньги насыщенно-красный шарф. А потом лезет в карман за сигаретами. Вообще-то, ему бы не помешало бросить курить, но...

Этот шаг будет последним.

XV

Кнопка с цифрой 76 загорается ярко-голубой подсветкой, медленно закрываются двери, и хромированный лифт с плавным толчком начинает свое движение вверх. Одна стенка у него прозрачная, и Ада стоит как раз напротив, а потому может видеть, как проплывают мимо ярусы автомобильной парковки.

– Вот тут я тебе снял квартиру, этаж семьдесят шестой, номер ноль-восемь. Держи ключи.

Тонкие пальцы машинально смыкаются на тяжелой связке, крепко сжимают холодный металл. Смотреть на них она пока не решается – боится выдать подсознательную радость. У нее будет квартира! Пусть даже съемная, но – отдельная. В самом центре города, на верхних этажах, прямо над торговым центром. Тут рядом есть и искусственный парк, где можно погулять, и кинотеатр, и рестораны. И квартира наверняка большая, как минимум двухкомнатная, просторная и светлая. Даже в детстве, когда папа был ведущим специалистом на силикатном заводе, такое жилье они себе позволить не могли. А сейчас – вот они, заветные ключи от новой жизни.

Если не думать о том, какой ценой они ей достались.

– И перестань трястись, никто тебя не укусит.

Невзирая на двенадцать лет разницы и то, что он для нее сделал, этот человек нисколько не похож на книжный образ доброго дядюшки. У него слишком дорогая и броская одежда, слишком холеное лицо, слишком ухоженные волосы и усы. Он красив, но за этой красотой доброты и душевного тепла днем с огнем не сыщешь.

Десять дней назад он пришел к ним домой, вслед за сухощавым старикашкой, – которого Ада знала, хотя лучше бы не, – и старикашка этот выглядел, как побитая собака. Тогда «господин Рац», легко переступивший своими начищенными до блеска ботинками через трухлявый порог, предложил ее родителям потрясающую в своей выгоде сделку. Но Ада видела «господина Раца» и раньше – когда сама же покупала у него непрозрачный пакет, размером с горсть, набитый маленькими бумажными конвертиками.

Звонит коммуникатор, а когда Рац принимает вызов – даже с другого конца кабины слышна громкая ругань из динамика. Ада хихикает и поворачивается спиной, чтобы скрыть свой смех. Ей странно и непривычно, но однозначно весело, потому что впервые на ее памяти кто-то не заискивает перед этим лощеным стервятником, а кроет его отборным матом. И тот в ответ не вальяжно отмахивается, а натурально истерит:

– Руди, ты нелюдь! Сердца у тебя нет! Ну ладно, ну опоздал, ты от пяти минут не развалишься!.. Ой, подумаешь, не пять минут, а час!

Он продолжает верещать в микрофон, а Ада окончательно отворачивается к стеклянной стене. Там, за пределами опоясанной стальными обручами лифтовой кабины, – вид на город. На уходящий вдаль лабиринт улиц, чем выше поднимаешься, тем больше он похож на дорожки муравейника, только сделан из железа, бетона и асфальта. На устремленные в небо бока соседних высоток, тускло поблескивающих ячейками зеркальной отделки на фасадах. На рваные клочья изжелта-серого смога, постепенно становящегося все гуще и гуще, – и вот они уже едут как будто сквозь редкую грязную вату.

С шести лет она тешила себя надеждами, что вот-вот, еще немного, еще один шаг – и ее жизнь изменится к лучшему. Потому что – куда уж хуже? Но каждый раз оказывалось, что есть куда. Сейчас Ада уже не верит ни в какое светлое будущее. Ее забрали от родителей-наркоманов, дали квартиру и кучу денег, с одним условием – она станет любовницей какого-то обеспеченного человека. Наверняка какого-нибудь очередного извращенца. Или инвалида. Или урода, раз даже на его деньги другие бабы не клюют.

Где-то тут должен быть грандиозный подвох.

Лифт слегка вздрагивает и останавливается, под мелодичную трель звонка раздвигаются двери.

На площадке уже стоит человек. Сосед по этажу, решивший спуститься вниз? Это лохматый парнишка в дурацкой мятой рубашке с торчащим воротником – что он забыл в дорогом жилом комплексе?

– Штефан, твою мать, я тебе шею сейчас сверну!

XVI

Темно-серые глаза кажутся мутными – то ли от скудного освещения, то ли от количества спиртного, употребленного сегодня их обладателем. В подтверждение второй догадки Рудольф запрокидывает голову и пьяно смеется. Даже как-то торжествующе, что колоритно сочетается с плывущим взглядом и расхлябанными движениями, с полной потерей координации, с непривычной гибкостью и податливостью всегда напряженного тела.

И Штефан улыбается в ответ, даже не скрывая, как он доволен, – ему откровенно льстит такое отношение. Пусть и во в доску пьяном состоянии, но ему без лишних слов передают инициативу, чуть ли не в руки пихают. Можно взять полный контроль над ситуацией и делать, что хочется, расслабиться, не опасаясь напороться на выставленные колючки.

– Штефан, ты давно пиздюлей не получал? – блаженная, почти мечтательная улыбка и вкрадчивый голос, но диссонанса со смыслом сказанного они не вызывают.

Помилуйте, даже Штефану смешно слышать такое от человека, который сейчас извивается в крепко держащих руках и стонет, когда его с силой притягивают на себя за бедра.

– Фи, какой ты грубый. Я к нему, значит, со всей душой, а он – пиздюлей.

Несильный удар ребром ладони по шее, – Рудольф скорее придуривается, это очевидно, как очевидно и то, что он притворяется более пьяным, чем есть на самом деле. Кажется, Штефан догадывается, откуда у него пошла такая привычка. Кажется, Штефан не собирается прекращать ему подыгрывать.

– Руди, солнце мое, прекращай порядочных людей калечить!

Штефан смеется. Не потому, что ему действительно весело, глупость какая, и даже не из-за «приличного человека», сказанного в свой адрес. Просто забавный вышел каламбур. Солнце? Помилуйте! Он видел настоящее, не затянутое смогом, не кроваво-красное из-за оптических издевок, солнце разве что в далеком, кажущимся теперь каким-то нереальным, детстве. Будто он все выдумал – и детство, и солнце. Вот и Руди – выдумал. Нарисовал в своей голове образ сообразительного норовистого приятеля, но вместе с тем – безобидного дурачка, совсем еще мальчишки, которым можно невозбранно пользоваться и к которому не страшно повернуться... нет, не спиной, но – вполоборота. Когда же он хоть раз видел того человека, которого можно было бы назвать этим ласковым именем – «Руди»? Быть может, где-то глубоко под ощерившейся колючей скорлупой, как у какого-нибудь экзотического фрукта, и прячется настоящий Руди, который выдохнет и расслабленно вытянется в объятиях, прижмется к плечу, а не будет огрызаться:

– Я домой. Ты пинаешься, да еще и храпишь так, что у меня от тебя мигрень.

Быть может.

Или – и под этой скорлупой нет того «Руди», есть затягивающая пустота черной дыры со вспышками умирающего в ней света, окутанная душным сизым туманом.

Люди не любят неопределенность. Но Штефан любит то, что способно его заинтриговать.

XVII

– Да харе ко мне прижиматься, от тебя жарко!

– Кондиционер включи, бестолочь, – Штефан улыбнулся ласково-ласково, мысленно наверняка добавляя к этому эпитету еще парочку.

– Пульт принеси. И заодно сходи нахуй, сделай мне одолжение.


На шестидесятом этаже световое загрязнение еще не настолько сильное, как где-нибудь в районе этажа двадцатого. Там круглосуточные рекламные вывески заполонили все свободное пространство, и ночь от дня просто неотличимы. Но ставни все равно не мешало бы купить, думает Рудольф, вытянувшись на спине и рассматривая узоры потолочной плитки, к которым сейчас добавляются блики ярко-красной и фиолетовой уличной иллюминации, проходящие через неоднородную завесу смога. Свет получается мягкий и рассеянный, где-то насыщенный, где-то приглушенный темно-бурыми облаками. Залипать так можно долго, и ему даже нравится, но...

Надо купить ставни, чтобы ночью, при выключенных светильниках, в спальне было темно. Чтобы не видеть так отчетливо силуэт спящего рядом человека.

Рудольф посмеивается, вспоминая очередную нелепую перебранку. Штефана посреди ночи из квартиры хрен выставишь, сбежит он только утром, в самом лучшем случае – до того, как Рудольф проснется. Вернее, сделает вид, что проснется, а на самом деле к тому моменту будет битый час валяться в постели и изображать спящего, про себя моля мироздание о том, чтобы милый друг побыстрее свалил. Штефан об этом, скорее всего, догадывается, но пока подыгрывает.

В такие моменты он Рудольфа невыносимо бесит. Приперся в чужой дом, развалился на чужой кровати, как на своей собственной, еще и храпит... Ублюдок. В глазах темнеет от желания врезать по самодовольной холеной физиономии – чтоб не был таким... Даже подходящего слова не находится, чтобы коротко описать ненавистные сейчас панибратские замашки, и наплевательское отношение к личному пространству, и это ласковое обращение «Руди». Ну какой, нахрен, Руди?! По-хорошему, они ведь даже не приятели, нет между ними ни доверия, ни тепла, – так к чему это напускное дружелюбие? За каким чертом Штефан подбирается слишком близко?

– Какая же ты скотина...

Надо было не звать его к себе, а прийти самому. От него хотя бы можно уехать в любой момент. Каждый раз так думает – а потом скопившаяся за день усталость и доза выпитого алкоголя дают о себе знать, и из мягкой, хоть и слишком узкой для двоих, кровати выбираться совершенно не хочется. И Рудольф матерится сквозь зубы, понимая, что так он скоро привыкнет.

Никакая злость тут не спасет. Он может сколько угодно огрызаться и ершиться, посылать нахуй, отпинывать от себя, – а в один отвратительный момент, валяясь на кровати и мучаясь от бессонницы, внезапно подумать, что он, вообще-то, уже привык.

Гребаная тактильность. «Погладьте меня по голове – и я весь ваш», блять. Благо, гладить Штефан не додумался, иначе бы точно не досчитался нескольких зубов. Не надо Рудольфу такого счастья, и так за почти пять лет он слишком сильно привык к этому мерзавцу. Купился, как дурак, на человеческое отношение, что мозгами его пользуются и на амбициях играют, а не просто деньги тянут. А теперь еще – и на прикосновения.

– Придушил бы собственными руками.

Это очень важно – сохранять дистанцию, про себя усмехается Рудольф, осторожно придвигаясь ближе. Еще немного – и вплотную прижмется к лежащей поверх одеяла руке, а голову можно будет устроить на плече. Штефан теплый, как обогреватель, – даже на расстоянии чувствуется.

Это очень важно – никого не подпускать к себе слишком близко. В особенности таких, как Штефан. Это он сейчас такой до тошноты ласковый и едва ли не заботливый, прекрасный любовник и хороший друг. С ним можно весело проводить время за бутылочкой спиртного, болтая обо всякой ерунде, с ним можно вести какие-то мелкие дела, можно трахаться, наконец, но... Но и только. Потому что однажды он просто сожрет и не подавится.

А самое важное – не подбираться самому. Чтобы не обжечься. Даже когда очень хочется.

– Ну Руди, ну блять... – голос Штефана спросонья хриплый и глухой, но отчетливо слышно, как он старается вернуть свои излюбленные истеричные нотки. – Жестокий изверг... даже во сне до меня доебешься!

Причитания в духе «За что мне все это?» и «Господи, где я был так грешен?» не смолкают еще долго, хотя сонный Штефан уже не особо старается, все тише бормоча проклятия куда-то в подушку. Демонстративно поворачивается на бок, спиной к «жестокому извергу».

Рудольф слегка улыбается, молча утыкаясь лбом между лопаток Штефана, – и его наконец отпускает.

Он закрывает глаза, расслабленно выдыхает...

XVIII

... И просыпается.

Вообще-то, сложно не проснуться, когда по твоим плечам водят чем-то твердым и острым. Рудольф даже вздрагивает, но тут же успокаивается, чувствуя, как к его спине прижимается кто-то очень теплый, а тонкая изящная рука обнимает поперек груди.

– Я тебя разбудила? Прости, – Ада тихо посмеивается над ухом, и в ее переливчатом, будто колокольчики, смехе – ни тени раскаяния.

Вообще-то, обычно длинные заостренные ногти его пугают – выглядят они угрожающе, да и царапается ими Ада весьма болезненно, спина потом пару дней саднит, но сейчас эти жуткие когти поглаживают его по плечам почти ласково. Даже не царапают, просто аккуратно проводят по загривку, чешут затылок, хаотично взъерошивая короткие волосы. Ему это чертовски нравится, хоть он и старается не подавать виду – преувеличенно серьезно хмурится, или просто сонно зевает.

– В следующий раз я, наверное, нескоро зайду. Через неделю, может быть.

– Все нормально? – Ада изящно склоняет голову к плечу и смотрит на него немигающим взглядом ярко-голубых глаз.

– Надо пройти обследование, это тот еще гемор... Ох, точно! Деньги я тебе сегодня переведу, ты не переживай.

Рудольф улыбается, а потом просто расслабленно выдыхает и закрывает глаза. И в самом деле – какая чушь. Дурацкие сны, дурацкие несуществующие воспоминания... У него есть Ада, а у Ады есть его деньги. И это прекрасно, потому что – честно. Он хотя бы знает точно, чего от него хотят в любой момент времени.

Ему становится легче, будто что-то, минутой ранее сжимавшее внутренности огромной и мягкой, но сильной ладонью, ослабляет хватку. Отпускает.

Рудольф ухмыляется и быстрым движением перехватывает за талию пискнувшую Аду, подминает ее под себя. Спросонок у него координация ни к черту, поэтому он, не удержав равновесие, просто валится сверху и утыкается лбом в плечо, посмеиваясь.

Как хорошо, что ты сейчас со мной.

XIX

– Как хорошо, что ты сейчас не с ними.

Вилка с намотанной на нее лапшой замирает в воздухе на полпути от тарелки и разворачивается зубчиками в сторону Рудольфа, угрожающе целясь ему в глаз.

– Я что, похожа на совсем ебнутую?

Когда Ада так щурится и кривит тонкие губы в недоброй полуулыбке – лучше ответить честно.

– Не похожа. Просто подумалось.

Она усмехается и снова ковыряется вилкой в лапше, пытаясь подцепить вялый кусочек какого-то овоща. Кормят в столовой для сотрудников омерзительно, – на вкус Рудольфа, – но Ада уплетает свой обед только так. Хотя он все равно думает, что надо бы пригласить ее куда-нибудь после смены. Купить вина – вино она, вроде бы, пьет, хоть и мало.

Пока у них еще есть время вот так посидеть в маленькой чистой столовой, за откидным столиком у дальней стены. Через полчаса должен позвонить «случайный прохожий» (вчера подкупленный Рудольфом за бутылку дорогого коньяка мусорщик) и сообщить о «своем друге, который наглотался какой-то гадости, и ему плохо». А дальше – схема накатанная. Бригада, – фельдшер и три санитара, – выезжает на вызов, забирает наркомана и везет его в клинику. Там у доктора Хайнеманна уже лежит в столе заявление от лица пациента о добровольном прохождении курса лечения. Персональные данные, подпись, – все на месте, не подкопаться.

– Чего завис? Эй, Руди!

В себя его приводит аккуратный тычок все той же вилкой в руку, и он встречается с обеспокоенным взглядом Ады. Большие ярко-голубые глаза, с такого расстояния различим ячеисто-сетчатый, будто рельефный узор из более темных вкраплений и почти белых прожилок, идеально симметричный – настоящие глаза такого не имеют.

– Ты уснул там? Третий раз спрашиваю – есть будешь?

Рудольф вздрагивает, смаргивает и удивленно смотрит на Аду. В недовольно сощуренные темно-карие глаза, почти черные из-за тусклого освещения. Отрицательно мотает головой и пододвигает свою тарелку, так и не тронутую, на ее сторону стола.

– А чего у тебя лицо такое виноватое? – Ада все еще пытается казаться суровой, а потому наклоняет голову, с преувеличенным интересом изучая столовые приборы, пряча улыбку.

И правда – почему?

Она ведь – не с ними.

XX

Как же я тебя ненавижу...

Голос у него хрипловатый (простыл, что ли?), да и язык потихоньку начинает заплетаться, а речь предательски растягивается, но говорит он все равно громко – на весь зал слышно. Поэтому можно поудобнее свернуться калачиком на кресле и слушать вполуха, только изредка поддакивая. Можно даже задремать потихоньку, мелькает мысль, все равно ведь не заметит.

Ада не тешит себя глупыми надеждами и не строит иллюзий касательно собственной важности. Она здесь – предмет мебели, просто чуть более живой, чем стол или то же кресло, но и только. А ее задача – сидеть и слушать, тешить чужое самолюбие своевременными кивками. Создавать видимость искренней заинтересованности и сочувствия. Оба знают цену этой искренности в денежном эквиваленте, обоих все устраивает.

– Снова с собеседования поперли. Уже даже «мы вам перезвоним» не стали говорить, сразу в лоб заявили, что меня не возьмут, – Рудольф наливает себе еще темно-красного, густо пахнущего травами ликера, но не пьет – сжимающая наполненный стакан рука замирает в воздухе на уровне груди. – Отбрехались какой-то ерундой про то, что мне у них скучно будет, и вытолкали за дверь.

– А на самом деле – не хотят проблем с твоим отцом? – Ада перекатывается на бок и подтягивает ноги на сидение огромного мягкого кресла, в котором без труда умещается целиком.

Который раз она слышит эту песню? Ответ давно известен, но спросить надо – таковы правила игры.

– Он и в «Бионикс» меня не хочет брать, и в другие компании не дает устроиться. Дает, вернее, но... И слышать не хочет о том, чтобы я там делом занимался. «Иди замдиректором, работа непыльная, я договорюсь», – передразнивать интонации Франца Иосифа у Рудольфа получается так хорошо, что Ада не удерживается от смешка. – Не хочу я бумажки перекладывать!

Рудольф может говорить об этом еще долго, то срываясь на ругань, то скатываясь в откровенное нытье. Прерываясь только для того, чтобы сделать очередной глоток своего ликера.

В такие момента Ада ненавидит его особенно сильно. Потому что он жалуется, как его задевает суровость и отчужденность отца, – а она вспоминает, как мелкой девчонкой тащила на себе тяжеленную, ей тогда казалось, не меньше сотки весящую, тушу. И не могла даже бросить – потому что зимой это пьяное тело моментально замерзло бы на улице.

Она злится, чувствуя, что еще немного – и уже не сможет больше притворяться, что выскажет этому избалованному олуху все, что о нем думает, – и плевать на деньги, плевать, что придется распрощаться с красивой обеспеченной жизнью. Рудольф не сделал ей ничего плохого, в какие-то моменты ей его даже немного жаль, но...

– Прости, – он виновато улыбается, и она не сразу понимает, что это из-за трезвона его коммуникатора. – Штефан, позвони попозже, я занят... Что?.. Да нормально все у меня, отстань... Отъебись, кому говорят. У меня все прекрасно!

Рудольф очень правдоподобно смеется и манерно злится, это привычно, они со Штефаном все время так общаются. И Штефану он почти никогда не жалуется.

Ей-то, блять, за что такое наказание?

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

#венгрызнаюттолк

[Shax-r]

Упоротые недоиллюстрации (читай - фоточки на мыльницу под девизом "я его слепила из того, что было") к фику по фику - это совершенно особенное, ни с чем не сравнимое донышко.

— А давайте сделаем картошку по-венгерски! - предложил сэр Начальник.
— А давайте! - брякнул я, вот уже битый час ковырявший географию замечательной родины замечательного мерзавца.

Собственно, вот. Картофель по-венгерски (с колбасками Штефана), виски (Руди тоже где-то рядом пробегал) и кола. Что называется - угадайте, кто что пил.

И вообще, я пьян и мне хорошо.

A photo posted by Instagram

@темы: #cyberpunk, #днище

---

Интервьюшное

[BelayaSonia]

Рубрика "Кому-то ночью не спится" продолжает свою работу.

Коротенькая речь от второго канона: ideanews.jp/archives/45626

Приятного просмотра!

@темы: #Furukawa Yuta, интервью

---

С Днем рождения?

[BelayaSonia]

Не знаю, как начать эту традицию, пусть будет вот так.

Дорогой, первое, что я увидела, свалившись в это сообщество, были твои бесподобные тексты. Я впилась в "Машину..." запоем, не говоря уж о всем юмористическом беспределе, творящемся на сообщнических страницах, ожививших для меня совершенно чужих актеров и превративших их в канон. Я не видела тебя в реальности, но я знаю, что ты очень талантливый и прекрасный человек. Поэтому я желаю тебе всего, что только может способствовать этой самой творческой реализации. А туда входит очень и очень многое.

@темы: днерожденческое

---

Интервьюшное

[BelayaSonia]

Тк предыдущие посты с интервью скатились фиг знает куда, то вот вам два свеженьких с красивыми фотографиями (опустим вопрос, где они откопали такие замечательные обои):

раз: news.livedoor.com/article/detail/13363135/?p=1

и чуть постарше два (там еще и видео есть): www.onitsukatigermagazine.com/?interview=%E5%9F...

Приятного просмотра!

PS Да, забыла. Кто хотел автографов? Можно попытаться, условия участия там есть.

@темы: #Shirota Yu, интервью

---

Круиз

[Kristenlain]

Название: Круиз
Автор: Kristenlain
Персонажи: Фурукава Юта, Широта Ю, Ямадзаки Икусабуро (не разбираюсь в их окружении, поэтому пусть будет он)
Жанр: стёб
Размер: мини
Рейтинг: G
Краткое содержание: об экспериментах несостоявшегося бармена, провалах в памяти и пользе соц. сетей.
Примечание: спустя вечность я все-таки выкладываю это, да.
По случаю прошедшей днюхи нашего любимого Фурукавы и того, что Широта таки лайкнул одну из картин в инстаграм похоже, кому-то очень скучно было сидеть по салонам и парикмахерским угадайте какую нисколько не палевно для нашего фандома. Судя по всему, не у одних нас ностальгия по былым временам.
P.S. Если кто-то вдруг возьмется отредактировать этот бред или продолжить вечеринку, я буду щастлифф.

Читать дальше

Юта приложил бутылку ледяной воды из мини-бара к голове, уставившись в панорамные окна.

— Я настолько пьян, что даже пейзаж за окном плывет, — поморщившись от собственного перегара, простонал он.

Ю со стоном потянулся и поднялся с кровати. Обняв Юту со спины, он положил голову ему на плечо.

— Да брось, ты преувели...

— ...

— ... Блять.

— Что?

— Эээ... — Широта отлепился от Фурукавы, нервно осмотрел номер и нерешительно распахнул балконные двери.

Пока Юта с наслаждением вдыхал свежий морской воздух, Ю вышел на балкон и внезапно попятился, оборачиваясь к Юте с полными ужаса глазами. Фурукава забеспокоился. Уж если Широта напрягся, то дело действительно дерьмо. Выйдя к Широте, Юта уперся взглядом в бескрайнюю синюю гладь, которой не было конца и края. Волны облизывали белоснежные борта лайнера, а ветер безжалостно трепал несобранные волосы, обдавая прохладой две застывшие, с недоумением уставившиеся друг на друга, фигуры.

***

— Я абсонахренлютно не помню, как мы тут оказались, — осматривая погром в номере, заявил Фурукава.

— Ну, я помню, как мы отправились в бар отмечать твой день рождения.

— Да, это я тоже помню. Какая-то сволочь обещала мне скромный ужин для близкого круга, а не весь каст Тохо с Такаразукой вместе взятые, — Юта стянул с телевизора непонятную черную субстанцию и запустил ею в Широту.

— Я думал, ты будешь рад, — при ближайшем рассмотрении субстанция оказалась майкой Широты, которую тот обрадовано натянул.

— Ты же знаешь, что я не люблю шумные компании, — бросил Юта, поочередно распахивая двери люксового номера в поисках ванны. Из последней, чуть не сбив Фурукаву, вывалилось тело. С кряхтением и стонами оно попыталось принять вертикальное положение, цепляясь за ногу Юты. Широта, подлетевший на грохот, уже хотел было отправится отвоевывать конечность Фурукавы, но изменился в лице, узнав в помятой физиономии Ямадзаки. Переглянувшись, мужчины подхватили друга под руки и помогли дойти до ближайшего кресла.

— О, ребята, вы как здесь?

Широта, скрестив руки, подпер стену.

— А здесь, это где?

Икусабуро бегло оглядел обстановку и удивленно уставился на друзей.

— Эээ... Не уверен. Парни, куда это нас вчера занесло?

— Я уж было подумал, что ты нам все расскажешь, — потер щеку Юта.

— Нафиг. Пойду, найду администрацию, — вздохнул Широта, с неохотой отправляясь на разведку.

***

— Я знаю!

— Ты вспомнил?

— Нет, — нахмурился Икусабуро, — но я придумал, как узнать, чем мы вчера занимались.

— Как? — с сомнением спросил Фурукава.

— Инстаграм Широты.

Фурукава непонимающе уставился на Ямадзаки.

— Он постит туда все подряд. Поверь. Может, хоть восстановим ход событий.

— У меня нет инсты, я без понятия.

— Скучно ты, наверно, живешь без его сторис.

— Поверь, нисколько. Он в двойном объеме посылает мне все на телефон, — закатил глаза Юта.

— О.

Фурукава покраснел, понимая, что опять сболтнул лишнего.

Икусабуро спрятал понимающую ухмылку. Ни для кого давно уже не было секретом наличие отношений между этими двумя, но оба настойчиво делали вид, что встречаются исключительно по работе.

— Так что там с инстой?

Ямадзаки встрепенувшись разблокировал телефон и обновил ленту. Как ни странно, новых публикаций от Широты не было, зато цветной ободок вокруг аватарки настойчиво манил в ленте сторис. Переглянувшись с Фурукавой, склонившимся для лучшего обзора, он решительно нажал плей.

— Доброе утро! Сегодня мы празднуем день рождения добрейшей души человека — Фурукавы-сана.

За маячащей фигурой Широты в кадре наблюдалось около сотни воздушных шаров с надписями на каждом. Три парня с баллонами приветливо помахали в камеру и продолжили заниматься делом.

— В 18:00 устроим для него танцевальный флешмоб, всем быть исключительно в белом. В 13:00 жду вас в холле танцевальной студии «Фураито» для репетиции. Надеюсь на вашу поддержку! До встречи!

***

— Да ты неправильно завязываешь бантики!

— Да ты заебал меня уже сегодня! Тебя будто сраный койот в зад укусил. И минуты на месте усидеть не можешь.

— Скажи привет моим подписчикам.

Летящая в Широту коробка прервала запись падением айфона на пол.

***

— Воу-воу! Ребят, серьезно, я не ожидал, что вас будет столько!

Стоя на балконе, Широта охватил камерой полностью заполненный людьми холл и, пройдя пару метров до окна, показал очередь, растянувшуюся на сто метров у входа в здание. Стопорнув шедшего мимо Икусабуро, полностью скрытого башней из коробок, он прошипел:

— Я не знаю, куда мне их всех девать.

— Потому что ты кретин, решивший собрать фанатов с обеих сторон в одной студии.

— Я итак выбрал самую большую в городе! Что мне делать?

— Тащи их на набережную. Ты хоть придумал, что вы будете танцевать?

— А что, надо было? — рассеянно почесав макушку, спросил Широта.

Если бы Ямадзаки мог, он бы хлопнул себя по лбу.

— Нормальные люди готовят все заранее, но это, похоже, не о тебе песня, — перехватив коробки поудобнее, Икусабуро пошел дальше.

— Ну, я же снял студию! — возмущенно крикнул ему в след Широта.

— Повеселись! — пропел Ямадзаки.

Отключив видео, Широта пошел справляться с воодушевленной и готовой на подвиги и сумасшествия толпой. Что-то, а манипулирование массами ему всегда удавалось на отлично.

***

Следующее видео было с репетиции флешмоба, где с достойным Широты упорством были построены равными группами участники, создающие в танце всевозможные фигуры. Широта, дирижирующий своим импровизированным строем, репетировал новую песню, не забывая бодро вставлять комментарии танцующим. Бедный хореограф, которого неожиданно оторвали от обеда, пытался привести этот хаос в некоторое подобие организованного флешмоба, показывая движения и безуспешно пытаясь перевести внимание фанаток с Широты на себя. Отобрав у него микрофон, он попытался залезть на парапет, но, не удержавшись, свалился в реку. Ю ужаснулся и чуть было не полез вылавливать бедолагу, но, передумав мочить свои новые конверсы, выключил съемку и набрал спасателей.

***

— Мужикиии, я вас таааак люблю! Вот вы мне уже как братья, честно! — пьяно протянул Ямадзаки, повиснув на Юте и Ю, на пару горланящих в караоке. — И проблем от вас, прямо как от родственников, даже больше. Но я вас все равно люблю.

Растрогавшись, Ю, приподняв, обнял Икусабуро так, что из того чуть не вылезла последняя порция шотов. Юта покивал, что они тоже его любят и вообще они без него никуда. Следующую песню запели втроем.

***

— О, дивная ночь, вечно юная ночь, что зовём мы Bella Note!

— По-моему тебе хватит, — отбирая бутылку у обнимающегося с фонарным столбом Широты, рассмеялся Юта.

— Во мне поет любовь!

— В тебе поет литр текилы, — покачал головой Фурукава.

— Если мы не поторопимся, то опоздаем на рейс, — заметил Ямадзаки, — давайте ускоримся.

— Где-нибудь есть поблизости туалет?

— Ты ж недавно в баре сходил.

— Во мне поет литр текилллллллы!

***

— Да ктооо тааак смешивает! В тебе ни грамма искусства.

Описав в воздухе пальцем странную дугу, Широта ткнул им в бармена.

— Щааа, я покажу тебе как надо. Иди сюда, — растолкав толпу, Ю с трудом перелез через барную стойку. Бармен — молодой неопытный паренек, испуганно отшатнулся и попытался привлечь внимание охраны, но был схвачен сильными лапищами и притянут за загривок к Широте.

— Ты куда? Говорю, щас будем делать людям шоооу. Бери бутылку водки.

— Н-не буду.

— Да ты не трусь. Короче, берем водку, джин, где он тут? А-а вот, нашел. Потом ром, — начал перечислять Широта, на глаз заливая все в шейкер.

— Что самое главное у нас? Правильно, красиво подать. А ты что? Стоишь с кислой миной, людям портишь настроение.

Паренек, едва достававший Ю до плеч испуганно наблюдал за манипуляциями Широты, улыбками отвечавшего на подбадривания толпы.
Закрыв шейкер, он несколько раз потряс его, подбросил над головой и поймал другой рукой. Войдя в раж, он взял ближайшую бутылку и стал жонглировать. Кто-то возле бара засвистел восхищенно, кто-то недовольно, с нетерпением ожидая свои заказы.

Шейкер, ударившись о руку, отлетел в стеллаж с алкоголем, разбив стеклянную полку, которая снесла за собой еще два ряда бутылок.

— Упс.

Толпа загудела, оглядывая получившийся беспорядок.

— Ну, кажется, мне пора, — виновато глядя на побелевшего паренька стал отступать Широта. — Но ты держись тут, всего доброго тебе, хорошего настроения, здоровья.

Забрав свой телефон у парня за барным стулом, Ю ретировался на поиски веселящихся друзей.

***

— Твою ж мааааать! Там ущерба на несколько тысяч евро, — взявшись за голову, протянул Юта.

— Не отвечает. Может найдем его? — спросил Ямадзаки, слушая длинные гудки в трубке.

— Сиди, я сам. Кто еще знает, чего мы вчера натворили.

— Я тут нашел еще один ключ. Похоже, от моей каюты. Побуду пока там.

Юта накинул на себя одежду и вышел из каюты. Мягкий ковролин скрадывал шаги, в конце коридора раздавались приглушенные голоса и звон столовых приборов. Потратив двадцать минут на поиски, Фурукава обошел лобби, два ресторана, бар, но так и не нашел Широту.

Осмотрев бассейн, Юта присел на шезлонг и сжал руками виски. В голове стоял звон, а крики детей, с разбега ныряющих в бассейн, не приносили облегчения. Понимая, что искать Широту на этом судне дело бесполезное, если, конечно, тот не учудит что-нибудь еще. Но Юта знал, что тот во время похмелья тих и мирен, как дети во время тихого часа. Вероятность того, что Ю мог уснуть где-нибудь, Фурукава тоже не отбрасывал. Еще раз без особой надежды набрав номер Широты, он с удивлением услышал знакомую мелодию через три шезлонга от себя. Повернув голову, Фурукава заметил знакомый корпус айфона, куртку Широты и свою любимую шляпу, мирно возлежащие на столике в окружении полупустых стаканов из-под коктейлей. Собрав вещи, Юта поплелся обратно в каюту.

Широта обнаружился внезапно, хоть и совсем не эпично, опустошающий содержимое кофейного автомата. Вздохнув с облегчением, Юта оглядел количество пустых стаканчиков и хлопнул друга по плечу.

— Это уже шестой стакан. Завязывай. Пить литрами кофе — моя прерогатива.

Ю поперхнулся и стал отряхивать пролитый на майку кофе.

— Не подкрадывайся так. Я уже итак дерганый. Ты бы знал, что на меня сегодня вывалили в администрации! Что я разгромил бар. Я! Представляешь?! Наглая клевета, я законопослушный гражданин!

Фурукава молча поднял умирающий без заряда айфон и показал одну из записей. С расширившимися глазами Ю выхватил телефон, пересмотрел все видео и удалил историю.

— Ксооо. Теперь моей репутации точно конец, — обреченно сказал он.

— Ну, почему? Тот прыжок в бассейн был весьма неплох. Теперь мне хоть известно возникновение этого красного пятна у тебя на пузе.

Широта рефлекторно потер живот и поморщился от боли.

— Ну, хорошо же погуляли?

— Ага, я бы сказал, что не забуду на всю оставшуюся жизнь, но пока еще не вспомнил. Что ты там намешал? Я чувствую себя, как после поцелуя с Тодом.

— А я что, самый трезвый? Я даже не помню, как мы на корабль садились, только помню, как предложил. Посадка, ночь, все как в тумане. И правда, хорошая смесь получилась. Надо бы повторить как-нибудь. Ты, вон, название уже придумал.

— ...

— «Поцелуй смерти». Две минуты, и вы в загробном мире. Купи три стакана и получи приватный танец от Рудольфа в подарок.

— Эй! Эта акция распространялась только на производителя, и больше она, кстати, не действует. И это ты, значит, помнишь.

— Такое сложно забыть, — заржал Ю, уворачиваясь от прицельного пинка.

— Ты за это еще ответишь.

Толкнув саднившим локтем Юту, Широта безуспешно попытался скрыться за пальмой. Фурукава обернулся как раз, чтобы увидеть поравнявшуюся с ними пару.

— Привет, ребята!

— Йошио-сан? — придушенно спросил Юта.

— Рад вас видеть! Вы тоже решили отправиться в путешествие? — с интересом осматривая непутевую парочку, спросил Иноуэ.

— Можно сказать и так, — выполз из импровизированного укрытия Широта. — Отмечали день рождения Фуру-чана.

— О, Юта, еще раз с прошедшим тебя! Прости, что не смог вчера прийти, собирались в дорогу, — приобняв жену, извинился Йошио.

— Да, ничего, — отмахнулся Юта.

— Раз вы здесь, то может как-нибудь вместе выпьем.

— Только не это, — пробормотал Фурукава, еле сдержав рвотный рефлекс от слова «выпьем».

— Что?

— Конечно, отметим! Еще увидимся, Йошио-кун! Приятного вам отдыха — сказал Широта, утягивая Фурукаву от удивленной парочки.

— Мы в 745 каюте. Заходите, если что — крикнул им вдогонку Йошио.

— Это не вежливо, — прошипел на Широту Фурукава, отцепляя длинные пальцы от своего локтя.

— Нечего на него смотреть таким глазами.

— Какими еще такими глазами? И не смотрю я на него вообще, — покраснев, смущенно пробормотал Юта. — Пошли в номер, там Ямадзаки уже, наверно, не знает куда себя деть.

***

Фурукава закрылся в ванной комнате и оперся о дверь. Зеркало в пол стены над умывальником безжалостно показывало помятое лицо с синяками под глазами, однодневной щетиной и уставший взгляд.

— Зашибись отметили.

Подойдя к умывальнику, Юта брызнул в лицо воды и попытался привести себя в более-менее приличное состояние. Сломав одноразовую расческу о спутанную шевелюру, Юта выматерился, недовольно отбрасывая обломки в раковину. Стянув футболку, Фурукава замер, уставившись на цепочку красноватых пятен, спускавшихся с шеи. Юта потянулся коснуться слегка саднящей отметины, и не смог сдержать предательски расползающуюся улыбку.

Не знай, ради приличия ли, хотя скорее во имя собственной безопасности, в дверь осторожно постучали. Из проема высунулась белобрысая голова и бегло осмотрев худощавую фигуру Фурукавы, пришла к выводу, что бить не будут.

— Ну, я в общем, вроде все уладил. Заплатил штраф, принес извинения. Так что претензий у них больше никаких нет. Нас могут высадить в следующем же порту.

— Хорошо, — Юта повернулся к зеркалу.

— Эмм... Слушай...

— Что еще?

— Я тут подумал...

— Не стоит, это всегда кончается плохо.

Широта незаметно приблизился, осторожно кладя руки Юте на плечи.

— Не ворчи. Я не настолько плох. Может, мы останемся на лайнере? Круиз все равно уже оплачен, — тихо и с опаской предложил Ю, ожидая бурной реакции Фурукавы.

Но Юта его удивил, спокойно отнесясь к этому предложению.

— У нас даже сменных вещей нет с собой, да и мне надо возвращаться, скоро начало репетиций, — покачал головой Юта.

— Одежду купим, здесь есть бутики. А с работой мы что-нибудь придумаем.

— Я удивлен. У тебя еще остались деньги после выплат всех штрафов этому судну? — встретившись взглядом с Ю, насмешливо спросил Юта.

— Ну, я по нулям, но Джун обещал занять. Давай, соглашайся, — Широта прижался к нему, пальцем поглаживая красный след на плече. — Ты весь в работе, а я так соскучился по тебе. Мы уже вечность не проводили время вместе.

— А как же Ямадзаки?

— Ему уже не терпится свалить из нашей компании, — хмыкнул Широта.

Юта закрыл глаза, ощущая, как чувство ответственности тает под теплыми сильными пальцами, слегка массирующими шею, и под натиском долгожданных слов. Единственный человек, чьего внимания он ждал в этот праздник, был с ним, а значит все остальное могло подождать. Повернувшись, он мазнул губами по щеке Ю, стаскивая с них остатки одежды и подталкивая улыбающегося Широту в душ.

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #Elisabeth, #Shirota Yu, #Shirukawa

---

[little.shiver]

Заявка № 21. Канон - на выбор, но ближе даже, наверное, к рпс. Два Тода и Рудольф. И вот как хотите, так это и понимайте.

Канон - все-таки "Элизабет", правда, почему немецкая Смерть рыжеволосого австрийского кронпринца выглядит как два придурковатых японца, да и сам Рудольф - не лучше, история умалчивает. "Обоснуя нет и не будет" (с)
И да, я все выворачиваю через жопу.

Исполнение №1. 387 слов

— Не оборачивайся, не останавливайся, не двигайся, не нужно. Предоставь все мне, — говорит Тод. Голос его оплетает плечи, слова — оглушают, мысли — проникают в твой разум. Ты не отличаешь уже, где он, и где ты, эта связь — с рождения, впитанная с молоком матери, с каждого оброненного с её губ слова, с каждого — такого редкого — её ласкового прикосновения. Эта связь — ценнейшее, что у тебя есть.

Смерть никогда тебя не предаст.

— Обернись, распрями спину, вытряхни мусор из своей головы, начни действовать, начни делать сам! — говорит Тод. Руки его подталкивают тебя в спину, мягким теплом ложатся меж лопаток, но не согревают — выстужают всего, иссушают, выпивают, словно забирают последние силы. Но упорно отталкивают, заставляют шевелить обмороженными пальцами, подниматься из снега. Заставляют встать и идти. Куда? Зачем? Неведомо. Тод говорит — и ты идешь, потому что Смерть — это сила, которая всегда будет больше твоих жалких потуг на существование. Потому что Смерти скучно без дополнительных метаний откусить твою безумную голову, набитую едкими мыслями о признании, любви, уважении. Смерть хочет вытрясти из тебя все, показать, к чему сводятся все твои мечты, показать, что единственное твое желание — оказаться по ту сторону.

Тод каждый раз подставляет тебя под удар, тем самым воспитывая.

Ты стоишь у окна, пронизываемый ветрами. Хлипкая рама, тонкие стекла, спящая на кровати девушка и заряженный револьвер в ящике возле кровати — вот та реальность, которую ты выбрал себе сам. К которой две пары любящих рук подталкивали тебя без лишних угрызений совести. Вот та дорога, по которой они предписали тебе пройти, вот та сцена, которую ты увидишь последней.

Земля выстлана белоснежным ковром. На подоконнике черной кляксой растекаются два росчерка-длинных черных пера.

— Не оборачивайся, — шепчет тебе Смерть на ухо, прижимается едва теплыми губами к виску, ласково касается щеки. — Не думай. ты устал и обессилел, ты сломлен и разбит, так отпусти же себя, выдохни, остановись на мгновение. Не принимай поспешных решений, не будь глуп, останься.

— Обернись, — приказывает Тод, ударяет тебя наотмашь, поднимается вихрем холодного воздуха, несется по комнате, подхватывая и уводя в дьявольскую пляску тяжелые портьеры, смахивая одним движением бумаги со стола, опрокидывая чернильницу. — Не смей поддаваться, не смей останавливаться, ты уже все решил, так действуй. Перестань сомневаться!

Особенно сильный порыв опрокидывает зеркало навзничь, и оно с треском падает, устилая пол неровным слоем осколков.

Ты видишь свое отражение в десятках вариаций, но среди них ни одной — единственно-верной. В каждом отражении ты не тот, кем хотел бы быть.

И уже никогда не будешь.

@темы: #Der Tod, #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #Однострочники Т№1, #другие исполнители роли Тода

---

И еще один ДР

[BelayaSonia]

Так понимаю, что все настолько восхитились предыдущим постом, что теперь молчат, так, что, в общем...

Дорогой! (Несмотря на то, что ты это никогда не прочитаешь. Но я свято верю в коллективное бессознательное и добрые пожелания.) Если бы не ты, как одна из основополагающих единиц данного фендома, то не было бы ни его, ни чудесных рассказов Shax-r и little.shiver, ни волшебных артов Kristenlain. Не было бы спектакля в том виде, каком мы его знаем; не было бы волшебно сыгранного поцелуя. Да и самого нового прочтения Рудольфа, перевернувшего лично в моем сознании персонаж и превратившего Смерть из сексуально озабоченного психа в неотъемлемое продолжение жизни, тоже бы не было. (А так же "Дворецкого", "Ромео", "Филиппа"... ну, и далее список продолжИть и продолжАть.)

Поэтому... давай я пожелаю тебе, да, тех самых хороших ролей, побольше. И чтобы тебе никогда в голову не пришло просить коллективное бессознательное о любви (семьи, поклонников или любой другой, которая когда-нибудь тебе в твоей жизни и профессии понадобилась), потому что она была бы в твоей жизни как само собой разумеющееся.

Так что счастья тебе и много.

Арт, разумеется, авторства Kristenlain.

@темы: #Furukawa Yuta

---

[little.shiver]

@темы: #фото, #Furukawa Yuta

---

[little.shiver]

Я обычно о таком вообще нифига не помню, но раз уж совпало~
С днем рождения, Ёшик-ёжик!

+4

@темы: #фото, #Yoshio Inoue, #другие исполнители роли Тода

---

[little.shiver]

В общем, мы тут обсуждали, и мне в голову пришел топор лучше бы пришла мысль. Она зацепила ещё одну, и все, что я могу сказать: Все. Очень. Плохо. Нет, у меня нет оправдания, я его придумаю завтра.

Название: Ladies come first
Автор: little.shiver
Фандом: I am machine
Категория:

недосюрприз, блин

недогет, фемслэш
Персонажи: Рудольф Габсбург|Штефан Рац, Штефан Рац/Ада Рихтер (в очень некотором смысле)
Рейтинг: PG-13
Жанр: АУ, возможен ООС, обоснуя нет в природе,

спойлер

гендерсвоп
Размер: драббл
Краткое содержание: Рудольф, наконец, знакомится со своей будущей супругой, и это вовсе не тот человек, которого он рассчитывал увидеть.
Примечание: пока мы вычисляли Стефанию в «Гонке» и умилялись иронии, а после обсуждали отсутствие Марии в «Машине», у меня в голове засела мысль о другой схожести имен, и все. Это финиш~
Посвящение: мой дорогой, простите идиота, а? Я от чистого сердца и бутылки вермута.

Читать дальше

You’re gonna drink, gonna dance on the bar,
You’re gonna sing, screaming like you’re a star,
You’re gonna slip that shot and put your ring in your purse,
He can have your best tomorrow baby I’ll take your worst
‘cause tonight ladies come first.
(с) Hinder — Ladies come first

Рудольф, наконец, знакомится со своей будущей супругой, и это совершенно не тот человек, которого он рассчитывал увидеть перед собой. Вернее, он рассчитывал увидеть кого угодно, но не...

— Штефания, познакомься, милый, — совершенно снисходительно бросает мать, стоящая справа от отца.

Они наблюдают за безмолвной перепалкой с хорошо скрываемым удивлением, в то время как Рудольф не знает, сгореть ему со стыда, отравиться, пустить себе пулю в висок или попросту сбежать из кольца собравшегося вокруг них зоопарка.

Штефания. Штеф. Теффи Рац — вот как он привык её называть. Теффи.

Рудольф едва сдерживается, чтобы не сделать ничего. По правилам этикета он должен взять её за руку и почтительно поцеловать воздух в сантиметре от тыльной стороны ладони. Рудольф с издевательской усмешкой целует.

— Мне очень приятно познакомиться, дорогая Штефания, — в его голосе неприкрытая ненависть и вызов. В её глазах — усмешка.

«Ну же, ты ведь хочешь поиграть?» — говорят его глаза.

«Уймись, бестолковый мальчишка, здесь неподходящее место», — отвечают её.

Рудольф все же не сдерживает легкой ухмылки.

— Шампанского? — произносит он.

— Пожалуй, — соглашается она.

Этот раунд можно объявить ничьей.

***

Они знакомятся в наркопритоне. Самое романтичное знакомство на свете. Рудольф не помнит, чем он накачался сегодня, поэтому предпочитает просто лежать и не шевелиться, иначе шевелится все — от грязной комнатушки вокруг до тараканов в его больной голове, которая в очередной раз нашла приключений на свою подругу с нижнего этажа.

Теффи больно хлещет его по щекам, что-то недовольно бормочет, постоянно оглядываясь, поправляет вечно выбивающиеся из-за уха волосы. Рудольф без раздумий перехватывает кудрявую прядь. Он не знает, зачем это делает, и на кой она вообще приперлась, но мягкие, словно шелковистые волосы приятно скользят между пальцами, и разлагающийся от веществ с неудобоваримыми названиями мозг посылает ровно те реакции, которые сейчас совершенно неуместны.

— Знала, что просто так не получу ничего, но чтобы ты был настолько непроходимым идиотом, — зло бросает она, поднимаясь и краем остроносых туфель подцепляя то жалкое подобие коврика, где он лежит.

— Поднимайся, придурок, за тобой приехали, — не унимается бестия, и Рудольф клянет всех её родственников до десятого колена за то, что произвели на свет исчадие ада.

Каким-то чудом она все же выволакивает его на себе из здания, а там уже за углом их ждет Карл. Или Эдди. Рудольф вечно путается в братьях-близнецах — телохранителях отца. Как и в собственных рукавах, пока незнакомая девица назойливо пытается нацепить на него помятую и измочаленную годами кожаную куртку.

— Вот ваш красавец, — она говорит четко и отрывисто, почти самоуверенно, но Рудольф отлично знает, что именно за самоуверенностью прячется страх. Он прекрасно может её представить сейчас — нахохлившуюся, упершую руки в бока, нервно постукивающую по асфальту каблуком, но увидеть — увольте. У него перед глазами проносятся едва различимые вспышки света и тьмы, а улица здесь тихая, ничто не помогает зацепиться за реальность, так что лица своей спасительницы (фурии) он так и не видит.

***

Зато Рудольф запоминает голос, и это походит на дурацкую сказку из детства, но он действительно узнает голос, когда двумя годами позднее за соседний столик в баре садится высокая шатенка в брючном деловом костюме и по-акульи улыбается собеседнику.

— Я очень надеюсь, мой дорогой, что подобного больше не повторится, — говорит бестия обманчиво-сладким голосом сирены. И оставляет нетронутым бокал на высокой ножке с розоватой бурдой и кусочком лимона.

Рудольфу становится жалко бедолагу напротив, но тот, похоже, вовремя делает ноги, а вот неуемное любопытство незамеченным не проходит. Шатенка с секунду смотрит на него изучающим взглядом, хмурится, а после пугает улыбкой уже его.

У его персональной Лорелеи идеальная улыбка кинозвезды, костюм с иголочки и до безобразия ужасающие своим запахом сигареты. Рудольф узнает об этом, когда она садится за его столик и закуривает.

— Не ожидала встреть тебя в подобном месте, — хмыкает задумчиво и выпускает струю дыма прямо в лицо.

— Теффи, — она протягивает руку для пожатия, которое неожиданно оказывается очень крепким, — мы встречались раньше, но едва ли ты меня помнишь. Или..?

— Или, — усмехается Рудольф, салютуя тюльпановидным стаканом.

Так они находят общий язык.

***

— Я бы на твоем месте взяла быка за рога, — Теффи качает головой и задумчиво-расслабленно поглаживает прикорнувшую на её плече Аду по голове.

Рудольф достаточно быстро смиряется с мыслью, что фраза «Давай я найду тебе бабу» означает на языке Теффи «Давай я найду бабу, а кто её получит — тот молодец». С Адой у него не было никаких шансов.

— Просто представь, что будет, когда фирма перейдет к тебе официально. Таафе тихо и мирно свалит на тебя всю бумажную волокиту, и запрешься ты кабинетным червем подобно отцу.

— И что? — его этот разговор раздражает не меньше, чем волнует, поэтому Рудольф привычно огрызается.

— И ни-че-го, — произносит она, разделяя по слогам. — Ничего у тебя, Руди, не останется. А я предлагаю сотрудничество. Пока просто подумай об этом, я не прошу принимать решение сейчас.

И Рудольф соглашается подумать.

***

— Как тебе удалось очаровать мою мать? — спрашивает он, стоит им отбиться от нежелательного внимания и уединиться на невзрачном балкончике.

Руди подчеркнуто не пьет, Штефания подчеркнуто-вежлива.

— Я умею находить общий язык с женщинами, — усмешка все же затрагивает её лицо, хоть теперь они и понимают, что время шуток закончилось.

— Просто не будет, — честно говорит Рудольф, имея в виду то ли свой ужасный характер, то ли ситуацию в целом, и вздыхает.

Теффи кладет руку ему на плечо и с силой сжимает, одним незначительным прикосновением вселяя уверенность.

— Мы хотя бы попробуем.

Правила игры меняются: теперь у них общий счет.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

[little.shiver]

Скажем так, мне очень стыдно, но я "просто не мог не" (с)
Это был дурацкий порыв, это дебильные хедканоны по фикам, это какой-то мозговынос, а не фик, это было написано в два часа ночи на
пьяную трезвую голову из-за случайных строчек в очень давно любимой песне, услышанной мимоходом.
В общем, немного о том, как я отдаленно представляю себе Штефана в финале "Машины", как я вообще вижу Штефана, и о тех тараканах, которыми полна моя больная голова.
Юра, мы все просрали(с) Кхм. Простите.
Про вканонность молчу вообще, серьёзно. Я слишком в дрова, чтобы отдавать себе в этом отчёт, а завтра я это просто не выложу ни за что. И вот.
Простите.

Название: All your sex and your diamonds
Автор: little.shiver
Фандом: I am machine
Категория: джен
Персонажи: Штефан Рац
Рейтинг: PG-13
Жанр: АУ (потому что это не оригинальное авторское видение), рефлексия и воспоминания о том, что точно было но лучше бы не
Размер: драббл
Посвящение: человеку, который стойко терпит эти розовые сопли вот уже двенадцать дополнений подряд

Читать дальше

Black black heart why would you offer more
Why would you make it easier on me to satisfy
I’m on fire I’m rotting to the core
I’m eating all your kings and queens
All your sex and your diamonds.
(с) David Usher — Black black heart

Штефан подносит бокал к губам, приоткрывает рот, мысленно приготовившись к обжигающему пламени, но ничего не происходит. По горлу прокатывается вяжущая горечь, а чуть зеленоватая, прозрачная жидкость оставляет неприятный привкус, хоть и пьётся как вода.

Его испортила привычка Рудольфа бесконтрольно хлестать крепкий алкоголь, и вермут теперь уже не кажется чем-то существенным.

Подумать только, а ведь сколько литров этой дряни Штефан выхлестал в юности, кружась бесконечным цветным вихрем по барам и закрытым вечеринкам «для своих»! И не сосчитать уже, да и толку. Пил он в то время даже больше, чем курит сейчас. Не больше Рудольфа, конечно, но и Рудольф теперь уже... Впрочем, что и говорить.

Тогда Штефан был совсем другим — чуть помутнившееся сознание подкидывает картинки из прошлого.

Вот ему девятнадцать, он пьян в хлам, его зад с завидным упорством протирает барную стойку в какой-то чудовищной дыре (а через полчаса — чьи-то неопрятно смятые, но заметно недешевые брюки).

Вот он затягивается на заднем дворе ресторана — официальной его тогда же работы, но в самом деле, какие гроши наскребешь дневным официантом с четырёх до восьми?

А до четырёх он учится. Учится неохотно, тяжело, он вообще мозговитый парень, но скорее на практике, и все эти чудовищные формулы вызывают очередной приступ головной боли (а вовсе не то, сколько он выпил прошлым вечером, конечно же, нет).

По вечерам Штефан танцует. Он не пластичный свиду, но после одного бокала мартини с водкой (да-да, как в старых фильмах про шпионов — «Взболтать, но не перемешивать, детка») в нем просыпается что-то дикое, животное, и Штефан танцует. Ему плевать, подо что, был бы ритм, а тело сделает все самостоятельно.

Иногда своими танцами Штефан зарабатывает даже больше, чем за месяц в ресторане. И он волен отказываться от клиентов, но это сказывается на репутации — единственном, что у бедного студента с не самой привлекательной внешностью пока ещё есть. Дальше будет больше, Штефан не сомневается, но пока и так — уже хорошо.

После трёх бокалов Веспер он не может не согласиться.

Штефан подзывает бармена и жестом просит повторить.

Вот картинка более поздняя. Штефан держится за высокий поручень и морщится, тщась унять внезапно накатившую боль в спине. Похоже, танцы не проходят для него даром, потому что даже трехдневный отдых не даёт нужной лёгкости.

С усмешкой Штефан думает, что вот так и подкрадывается старость: тебе двадцать два, прошлой ночью ты мирно спал в своей постели, а тело болит так, словно ты участвовал в балетной постановке или одном из тех цирковых представлений, рекламой которых увешан весь город (сам он никогда в жизни туда не ходил, животных осталось так мало, что запретили даже зоопарки, а их роль в цирковых представлениях теперь выполняют люди).

Или — позже.

Он красив, по-своему, конечно, но куда красивее многих местных завсегдатаев, и ему явно нужна девчонка, так что ты даже не пытаешься подойти, сидишь и смотришь издалека. С него не убудет.

У него костюм с иголочки и несколько усталый вид, ему около сорока пяти, и каштановые виски уже тронуты сединой; на его безымянном пальце золотой полоской поблескивает кольцо, и ты никогда раньше не видел его у мадам Вульф. Вероятно, он настолько же нечастый гость здесь, как и ты — платит она немного, зато бар для персонала бесплатный, и если ты больше хочешь выпить, чем в самом деле поработать, то приходить сюда. Никто здесь не будет учить, как правильно себя преподнести, но когда клиент не твой, то и смысла пытаться нет.

— Где-то я тебя уже видел, — произносит он над ухом, стоит на секунду отвернуться и увлечься коктейлем.

Разумеется, Штефан давится и совершенно нелепо кашляет, пока опустившаяся между лопаток рука обжигает через тонкую ткань синтетической водолазки лёгким похлопыванием.

Проще удивлённо смотреть и прикидываться идиотом, чем задавать ещё более глупые вопросы. Штефан их не любит: «Вам станцевать, я в этом неплох?», «Здесь, или уйдем на диваны?», «Я не беру в рот, вас не предупреждали?» и вечно следующее «Я понял, мадам, просто он распускал руки, больше не повторится».

Он не спрашивает, смотрит изучающе, а потом берет за руку и ведёт на улицу. Дым возле бара стоит коромыслом, но он ведёт Штефана к машине, и когда только тот открывает рот, чтобы объяснить, что он «не из этих», говорит:

— Садись, подвезу кое-куда.

У него личный водитель и настолько непримечательная машина, насколько сильно он не хочет, чтобы о ночных похождениях знала его жена. Штефан берет это на вооружение, на всякий случай продумывая возможные планы отступления.

Он не задаёт вопросов, Штефан — тоже, машина тихо, но быстро скользит по улицам города, те сменяются одна другой, не оставляя никакого ощущения узнавания. Может, это центр, а может, — живописные окраины. Сейчас все выглядит одинаково до двадцатого этажа, а на магистраль они почему-то не поднимаются.

На последнем повороте перед отдаленно знакомым шоссе они останавливаются, и незнакомец вдруг открывает портфель, полный аккуратно сложенных тысячных купюр. По подсчётам Штефана там не меньше полутора миллионов, но ему не позволяют всматриваться очень уж долго.

— Я отдам тебе это, но мне нужна помощь с одним делом.

Глаза Штефана сначала загораются интересом, но потом меркнут.

— Я не...

— Да понял я, что ты не шлюха, только танцуешь. Нет, это вообще не важно. — «Женатик» отмахивается от подозрений как от назойливой мухи. — В этом здании — наркопритон. Мне нужно, чтобы ты зашёл туда, сделал кое-что и вышел.

По спине Штефана прокатывается противная волна дрожи (холод с улицы добирается и до салона машины, потому что водитель тактично вышел покурить, но по условиям своего контракта не может оставить хозяина без защиты даже на две минуты).

— Ну так как? — насмешливо-серьезно спрашивает незнакомец (Штефан потом переймет эту его манеру обращения и возведет до своего идеала).

Он проводит плечами и, стараясь скрыть робость, спрашивает:

— Что мне нужно сделать?

Вообще, он готовится к чему угодно: массовому расстрелу, групповому изнасилованию, экзамену по биомеханике, но собеседник просит о совершенно другом. И, когда это выполняется безукоризненно точно, отдаёт все показанные мельком деньги.

Штефан оставляет на столе две смятых сотни — полная оплата его заказа и как минимум половина сегодняшних чаевых бармена, — тяжело поднимается со стула и идёт к выходу.

Зря он не отравил коньяк для себя.

Зря он сел в машину к этому ненормальному.

Зря он вытащил пьянющего в дребезги, раскатанного в асфальт заморыша из захудалого притона и зачем-то стал его другом.

Зря он взял деньги от его отца и вляпался во все это дерьмо.

Прикуривая последнюю сигарету из сегодняшней пачки и выдыхая дым мягкими клубьями прямо в едва просвечивающееся по-прежнему яркой луной небо, Штефан думает, что зря он польстился на деньги и возможности, зря так цеплялся за ту жизнь, которая улыбалась ему с плакатов и постеров.

Очень многое в его жизни было совершенно зря.

И Руди он потерял — зря. Выходит, даже другом нормальным не сумел стать.

Штефан тушит сигарету о подошву ботинка и щелчком отправляет в ближайшую мусорку.

Сегодня Штефан Рац ненадолго, но становится прежним собой — разбитым, обреченным, загнанным в ловушку страхов и боли. Но это всего один вечер, обещает он себе.

И дурак он будет, если не сдержит хотя бы это обещание.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

Информационный пост

[BelayaSonia]

Глагол в очередной раз собирается жечь каноном... то есть, наоборот: www.mbs.jp/livethere/sp/

Трансляция в инстаграм, так понимаю, если будет то у его boyfriend`а из предыдущей трансляции (да! не Фурукава! но похож!), вот аккаунт: www.instagram.com/p/BV_4wxGlipT/?taken-by=00_yu...

UD Но, вообще, может и нет; так что проверяйте оба ресурса. Просто boyfriend как раз и выложил основную инфу, а канон подхватил.

Основная, НЕинстаграммная трансляция 02 июля; но учтите, что время указано - местное (МСК отнимает шесть часов).

PS Вообще, спонсором (и парижской, как выяснилось, тоже) является очень классный сервис по бронированию жилья по всему миру (после того, как он вообще появился в природе, я booking почти перестала пользоваться, осечки у них - очень-очень редки. Так что вперед канона очень-очень рекомендую. Называется AirBnb. А еще - если кто еще не пользовался, но желает, могу подарить скидку, у меня, как постоянного клиента, там есть.

PS-2 Такие информационные посты здесь нужны? Или все всё про всех и так знают и на фиг их надо?..

@темы: #Shirota Yu

---

[little.shiver]

Название: Everybody’s Wrong
Автор: little.shiver
Фандом: серия дополнений к «I am machine» авторства Shax-r
Персонажи/пейринг: Штефан Рац/Рудольф Габсбург
Размер: драббл
Категория: слэш
Рейтинг: недоR
Жанр: АУ, взаимное мозгоебство, паранойя
Краткое содержание: Рудольф Габсбург — мальчик из очень богатой семьи. Разумеется, Штефану Рацу, наркоторговцу и лжецу от него нужны только деньги и секс.
Посвящение: мой дорогой, я просто не мог не, вы же знаете И это совсем не то, чего вы просили, так, идея мимоходом. Когда уже закончатся все эти АУ к АУ, я понятия не имею~

Читать дальше

Everybody thinks they know me
You’re the saint and I’m the phony
But you’re the one who faked it all along
Everybody sees you cryin’
Lyin’ lookin’ like you’re dyin’
Everybody knows what’s goin’ on
But everybody’s wrong.
(с) Hinder — Everybody’s Wrong

«Дьявольские отродья», — думает Штефан и накрывает голову подушкой. Он проклинает себя за то, что выбрал такую дурацкую квартиру. Квартиру, в окна которой постоянно светит солнце, а по утрам невозможно избавиться от ощущения, что мозг высверливают безо всякой анестезии.

— Чертовы птицы, — бормочет он вполголоса. Во-первых, потому что голоса по утрам нет вообще. До первой чашки кофе. Во-вторых, потому что его персональное лохматое чудовище вальяжно занимает добрую половину грудной клетки и все изрядно затекшее плечо.

Рудольф в кои-то веки спит безмятежно, и его совсем не хочется будить.

Хотя бы потому, что во сне он Штефана не боится.

***

Руки вокруг, тёмные, черные, оплетающие тело и мысли. Они гладят его так, словно бьют, они прижимают к себе, словно хотят раздавить, они душат, они вынимают еще не замершее от ужаса сердце, они повсюду и везде, и от них не спрятаться — они достанут.

Они везде.

Не скрыться.

Он ничего не может изменить.

***

Штефан неловко гладит Рудольфа по плечу. Неловко, потому что обычно он так не делает. Обычно он резко толкает или ржет прямо над ухом. Обычно Штефан вообще скидывает его с плеча и уматывает в ванную. Обычно Штефан вообще не остается на ночь.

Или.

Или Штефан всегда ласков и нежен, пусть на словах он редкий засранец, но он никогда не позволяет себе грубости. В любой момент он предельно нежен и вежлив, заботлив и едва ли не мил. Конечно, Штефан не приносит завтрак в постель, но Руди и сам обращения к себе словно к кисейной барышне не потерпел бы.

Или.

Или Штефан — просто друг. И Руди вообще не представляет, как это — чувствовать нежные (или грубые?) прикосновения, как это — оказываться под кем-то и не управлять ситуацией. Руди вообще не умеет управлять ситуацией, его вечно страхует Ада.

Или... нет?

***

Штефан очень убедительно врет о своем детстве.

— А еще родители как-то раз водили меня в цирк, и вы представить себе не можете, как это было круто! Мы сидели в первом ряду, и пасть тигра...

Руди закрывает лицо руками и отчаянно зевает. Он слышал эту историю уже долбаный миллион раз, и это начинает набивать оскомину.

В конце-то концов, Штефан, неужели нельзя было хотя бы загуглить, как выглядят современные цирки, чтобы не так сильно палиться? Ведь любой дурак (ладно, богатый дурак, бывавший в цирке хоть раз) знает, что арены запретили ещё сорок лет назад, а тигры вымерли на всей территории Европы и, дай бог, остались хотя бы в какой-нибудь тундре, до которой ещё чудом не добрались загребущие человеческие руки.

Но Штефан не успокаивается и расписывает своих прекрасных родителей, едва ли не обожествляя. Сразу видно, у кого какие ценности: пантеон Рудольфа на данный момент включает в себя бутылку коньяка и обожаемый десцидол.

— Руди, а что твои?.. — голосок Ады растворяется в мрачной усмешке.

Вообще-то, она прекрасно осведомлена о том, кто такие Элизабет и Франц-Иосиф Габсбург. Ничуть не хуже прочего населения Вены. И это потрясающе неуклюжая оплошность в её стороны.

Штефан спасает свою подопечную от праведного гнева каким-то несмешным анекдотом. Рудольфу — несмешным, сами они заливаются в две глотки только так. Рудольф предпочитает заливаться по-другому, и в данный момент совершенно ничто этому не препятствует.

***

Иногда во сне Штефан очень больно пинается. Рудольф выясняет это на третью или четвертую проведенную вместе ночь. Из-за таблеток он засыпает как убитый, но и проснуться может от любого шороха, тем более, что этот шорох — очень ощутимый удар под колено. От ослепляющей боли он даже не сразу понимает, что произошло, а когда вдруг видит лицо Штефана, освещенное желтоватой уличной вывеской, то едва не отлетает к другому концу комнаты.

У Штефана во сне очень звериное лицо, лицо спущенного с поводка тигра, голодного и безобразно злого. Даже комичные с виду усы кажутся жутковатыми, и то, что Штефан всего лишь спит видно только по закрытым намертво глазам.

Рудольф трет саднящее колено и отодвигается на край кровати, надеясь, что больше он сегодня не получит. И едва не подпрыгивает, когда теплая сильная рука перехватывает его поперек живота и одним движением сгребает в объятия, подминая, устраивая поудобнее под собой.

У Штефана крепкие руки и намного более развитая мускулатура. Тощий, пусть и жилистый Рудольф кажется рядом с ним соломинкой, на которую и дуть не надо — сама сломается. Поэтому Рудольф не обманывается насчет своего положения. Он может сколько угодно выводить Штефана из себя, дразнить и всячески подставляться, но если Штефан захочет — он получит.

Чувствуя сминающую его ягодицы настойчивым, грубоватым движением ладонь, Рудольф выдыхает.

Пока Штефан его хочет — всю эту странную кутерьму ещё вполне можно понять. Он не называет происходящее «отношениями», потому что этого идиотского слова в лексиконе Штефана попросту нет.

Выстанывая в подушку каждое совместное движение бедер, Рудольф словно успокаивается.

Пока он знает, чего Штефан хочет, Рудольф не бесполезен.

А Штефан всегда получает то, что ему нужно.

***

Иногда Рудольф его откровенно боится.

Штефан может отвернуться всего на секунду, уйти за чаем, сигаретами, а вернуться в дурдом.

Руди будет сидеть в углу комнаты с первым, что попалось ему под руку — книгой, початой бутылкой, да хоть сигаретой, сжатыми в руке так, что не будет никаких сомнений: он защищен лучше, чем Троя. И тогда Штефан сделает ход конем: он просто войдет в комнату и заставит этого придурка с мутной поволокой вместо темно-серых глаз сложить все свое оружие и сесть по-человечески — хоть на стул, хоть на стол, да хоть куда-нибудь, лишь бы не был так похож на сумасшедшего. Лишь бы можно было считать его нормальным, пригодным для человеческого разговора.

И прижимать к себе, подрагивающего, вырывающегося, разъяренного, в конце концов — обессилевшего.

И причитать:

— Что произошло, Руди, придурок ты этакий? Что такого случилось? За что ты решил ополчиться на меня?

И вздыхать, не получая ответа (если не читать ответом очередной пропущенный удар по ребрам).

И теряться в догадках, что сделал не так на этот раз? Слишком громко хлопнул дверью? Слишком тихо подошел? Слишком... что?

— Что, черт тебя дери, Руди, произошло?

И слышать ответ, ужасающий, но кристально честный:

— Ты хочешь меня убить.

Штефан может отвернуться всего на секунду, но после, много после, он будет запивать расшатанные нервы полынной горечью джина и успокоительных. Единственное, чего он будет хотеть в такие моменты — побиться головой о стену, потому что он не хочет никого убивать.

Штефан Рац — наркоторговец и враль, но он не убийца.

Во сне Рудольф будет мирно прижиматься к его плечу.

***

Однажды все станет совсем плохо.

Вообще-то, все будет как обычно. Руди пожалуется на «ебучих рукожопов» с того конца вездесущей сети, Штефан усмехнется и плеснет ещё коньяка в один бокал; лениво закинет ноги на стол, наконец расслабляясь.

— Как прошел день? — спросит миролюбиво, почти ласково.

— Я знаю, что ты хочешь меня убить, — скажет Рудольф обыденным, совершенно привычным голосом.

И Штефан впервые не найдется, что ему ответить.

Или Рудольф ни о чем не будет подозревать до последнего, просто страх впитается в подкорку его мозга настолько, что он будет ждать чего-то в этом духе. Это не будет уверенностью или четким пониманием ситуации, это будет чем-то вроде дурного сна, в который не веришь, но видишь его повторяющимся бесконечно, словно старая пластинка, каких и не отыскать сейчас даже за очень большие деньги.

Или ты в самом деле не сможешь его отравить. Наберешь едва различимый раствор в шприц, иглой подцепишь мягкий край пробки, проникнешь так, как раз за разом проникал в него — плавным, сосредоточенным движением и... Остановишься. Не сможешь.

Потому что ты уже его полюбил. Потому что простил почти сразу. Потому что это все изначально было дурацкой идеей, и Руди сейчас сходит с ума из-за своих догадок.

Ты не сможешь поступить так с ним.

***

Ада приходит невовремя, словно чувствует — стоит на пороге твоей двери, пока ты решаешь, сможешь ли убить лучшего друга. Этот сгусток протезов, в котором и человеческого-то ничего не осталось, будет понимать все лучше тебя. И ей не придется делать хоть что-либо, с тобой сыграет злую шутку проснувшаяся совесть.

— Штеф, открывай, ты должен мне пять сотен и как минимум чашку чая, — словно издалека будет звучать её звонкий, ломкий и совсем девичий голосок. Хоть что-то настоящее в Аде.

Но ты не подойдешь и не откроешь дверь, совсем не по-джентльменски на неё навалившись. В твое предплечье будет воткнута все та же игла, а испещренные застарелыми шрамами руки не буду скрыты ничем. Пускай любуются, чего уж теперь! В конце концов, патологоанатомам совершенно плевать, что попытка суицида — не первая.

Словно в кошмарном сне ты почувствуешь на своих плечах тяжелые ладони, а тягучий, словно обжигающий холодом голос прошелестит возле твоего уха, так и не обернувшись явью.

— Вот уж тебя-то я точно не ожидал так скоро увидеть.

***

— Дьявольские отродья, — шипит Штефан, неловко поглаживая уснувшего на его плече Рудольфа по голове.

Птицы за окном, свидетели его ночных кошмаров, беззаботно щебечут, радуясь новому дню.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

Гонка

[Shax-r]

Вообще-то, я тут пытаюсь собраться с мыслями и таки написать что-нибудь про историческую эпоху, из которой растут ноги у мюзикла. Вообще-то, еще в «I am machine» я затрагивал не только бесконечную рефлексию и сны о невозможном будущем, но и какие-то социкультурные вопросы.

Поэтому я решил попробовать немного отойти от истории двух великовозрастных болванов (однако, слишком мне полюбившихся, чтобы обойтись совсем без них) и сочинить что-нибудь про тот мир, в котором они обретаются. И про общественную прослойку, которую до этого почти полностью игнорировал, радостно ускакав описывать наркоманов и шлюх.

Учитывая, с кем я работаю, я не мог не поржать, что мне надо было бы приурочить этот фик к выходу восьмого айфона. Но нет. До сентября я не дотерплю~

Название: Гонка
Автор: Shax
Фандом: Нувыпоняли... Эта трава слишком забористая. Слишком.
Персонажи: мужская половина семейства Габсбургов, святой Иштван Штефан Рац, целая куча невнятных личностей.
Размер: мини
Рейтинг: PG-13
Жанр: киберпанк, драма. Я бы сказал, что это попытка в социальную драму, но нет. Даже до попытки оно не дотягивает~
Краткое содержание: «Золотой век, блять... Как будто раньше было лучше. Да люди какие были, такими и остались!» Да, я буду цитировать своих же персонажей, смиритесь.
Предупреждение: Все мои познания в медицине ограничиваются гуглом, поэтому на хоть какую-то достоверность я не претендую.
Ну и я люблю своих героев, ага~
Посвящение: Человеку, по вине которого эта трава меня хрен отпустит. 

Читать дальше

So far behind
No finish line
It can happen to you
It can happen to me, yeah

(c) Three Days Grace – Human race^[1]

Здесь просторно и почти нет мебели, а бесчисленные галогенные лампы выкручены на полную мощность. И все белое. Холодный белый свет, белый потолок, белые с серебристым узором панели на стенах – имитация мрамора или еще какого-то камня, который сейчас уже не достать. Светлый паркет, на него даже наступать страшно, чтобы случайно не прочертить начищенным ботинком черную полоску. Как будто в больнице.

Если бы не...

Массивные поддельные люстры, убогий выкидыш дизайна «под старину». Широкие столы вдоль стен, заставленные всевозможными закусками. Люди. Много людей, неторопливо перетекающих из угла в угол, волнообразно колышущаяся масса, хаотично разбивающая на отдельные более плотные кучки, но все равно кажущаяся единым организмом, живым и дышащим.

И голоса. Несмолкаемый гул человеческих голосов.


Разговоры небрежно тянулись по залу, спотыкаясь о звон бокалов. Приземистых, квадратных, с толстыми стенками, наполненных коньяком цвета темного янтаря, и высоких и узких, из тончайшего хрусталя, в которых искрилось под ярким светом шампанское. Мужские и женские голоса, как размеренное монотонное гудение, пронизывали, наполняли собой каждый кубический сантиметр окружающего пространства, становясь почти осязаемыми, взмахни рукой – и по коже вяло колыхнется тягучий поток из чужих слов.

– Благодарю, – Рудольф бросил почти на автомате, подхватывая с подноса бокал с вином, и снова повернулся к своему собеседнику.

Рудольф не очень любил вино, особенно красное. И Рудольф точно мог бы не тратиться на дежурные благодарности, потому что робот-разносчик в любом случае проскрипел что-то невнятное своими шасси и покатил дальше.

Герр Хольцман только слегка улыбнулся и понимающе кивнул: дескать, я и сам иногда путаюсь, по старой привычке. На редкость приятный и располагающий к себе человек, но при этом в меру скромный, не пытающийся задавить всех вокруг своим обаянием. Рудольф всегда испытывал слабость к таким открытым дружелюбным людям, лишенным светского лоска и снобизма, вот только... Вот только герр Хольцман не просто так был генеральным директором завода по производству оптоволокна. Не самого крупного и не самого пафосного, но развивающегося такими бешеными темпами за последние пару лет, что в простодушие его создателя верилось слабо.

– Значит, я могу к вам заехать в четверг?

– Безусловно. Я как раз распоряжусь подготовить образцы нашей продукции для демонстрации. Мне бы очень хотелось получить такого клиента, как клиника вашего отца.

Упоминание обожаемого родителя едва не заставило скривиться. Интересно, Хольцман нарочно сказал именно так? Дескать, пока я и с тобой поболтаю, но как дело дойдет до серьезных дел – отойди, мальчик, и не мешай взрослым дядям. А может быть, ничего такого он и не имел в виду, этот замечательный Хольцман, просто у Рудольфа уже начиналась паранойя.

В любом случае, большой удачей было встретить его именно сегодня именно здесь, а не вызванивать неделями, натыкаясь только на сонную и всем недовольную секретаршу, гнусавым как у автоответчика голосом сообщавшую, что шеф занят. А еще приходить не хотел, думал Рудольф, крепко сжимая и встряхивая на прощание протянутую ладонь. Конечно, не самое подходящее место и время для по-настоящему деловых переговоров, но ради Хольцмана стоило явиться даже на празднование дня рождения окружного губернатора. И кое-как вытерпеть часовую вступительную речь именинника, донельзя растроганного тем, сколько людей пришли сегодня его поздравить.

Самым сложным было не ржать, рассматривая чудовищных размеров носовой платок, которым губернатор смахивал несуществующие слезы, возвышенно-одухотворенное лицо папы (и еще парочки вьющихся подле него человек) и устало-скептичное – мамы. Такие празднества устраивались с завидной регулярностью («Каждый год, вот удивительно-то», – ехидно фыркал Рудольф), неизменно собирая огромную толпу, состав которой менялся до тошноты медленно. Медленнее менялось только содержание приветственной речи. То бишь, оно не менялось вообще.

В этот раз Рудольф искренне надеялся, что ему удастся прикинуться ужасно занятым и не тащиться на веревочке на это зверски увлекательное мероприятие, но увы. Не пронесло. Франц Иосиф был зануден, как все упрямцы, и упрям, как все зануды. И настоял, чтобы единственный сын и наследник явил высшему обществу свой светлый (и помятый) лик. А не только «позорил семью своими выходками». Да-да, прям так и выразился.

Сын и наследник уже успел поднабраться местным алкоголем. Для храбрости, разумеется. Сначала – чтобы поговорить со случайно замеченным среди гостей герром Хольцманом. Зря волновался – Хольцману нужны были клиенты, а Рудольфу нужно было его оптоволокно. Дорогое, конечно, но зато – очень прочное, износостойкое, с уникальными проводящими характеристиками. Самое качественное в Австрии и во всей Европе, хоть что-то аналогичное производили только в Америке, но там оно стоило вовсе заоблачных денег.

Оставалось только убедить отца в том, что им срочно пора менять поставщика. Рудольф, последний год не вылезавший из клиники, разбирался в материалах и технологических процессах явно лучше канцелярских крыс вроде Тааффе, но все равно жутко нервничал. Поэтому залпом опустошил свой бокал, торопливо, с жадностью глотая вино, и едва сдержался, чтобы не утереться рукавом новенького костюма. Плевать на приличия, все равно на него никто не смотрит. Кому он тут сдался?

– Ох, это вы!

Пронзительный женский голос, балансирующий на грани визга, заставил вздрогнуть и затравленно оглядеться. Увы, худшие опасения подтвердились: окликали именно его.

Невысокого плюгавого пожилого мужичка, приближающегося к нему торопливой подпрыгивающей походкой, Рудольф определенно где-то видел, но вот где... Все встало на свои места уже через минуту, когда мужичка легко оттерла плечом дама, которой, видимо, и принадлежал громкий голос. Фигуристая, одетая роскошно, но со вкусом, очень красивая дама средних лет. Вот только Рудольф хорошо помнил настоящий возраст фрау Беккер, указанный в ее медкарте. И количество пластических операций, перенесенных до того, как она обратилась в «Тач Бионикс».

– Какая неожиданность – встретить вас здесь! – унизанные кольцами длинные пальцы вцепились в его ладонь, как когти.

– Какая неожиданность, – вялым эхом отозвался, по всей видимости, герр Беккер, печально кивая почти полностью плешивой головой.

Фрау восторженно щебетала, то всплескивая руками, то прижимая их к груди, то норовя ухватить Рудольфа за локоть, – и ему стоило немалых усилий не отшатываться. Она рассыпалась в благодарностях, сбивчиво и чересчур красноречиво нахваливала поставленные ей импланты, и хорошо хоть ей хватало такта не вдаваться в подробные описания. Она широко, демонстративно улыбалась во весь рот, полный дорогих керамических зубов с вживленными золотыми нитями – абсолютно бесполезное нововведение, зато улыбка становилась поистине ослепительной. Она небрежно проводила пальцами с титановыми безумно тонкими косточками по пышной копне волос из искусственного кератина. А Рудольф почти не слушал ее болтовню, вспоминая стоимость десятков проводов, штырьков и шарниров из вездесущего оптоволокна и хирургической стали, пронизывающих теперь ее организм.

– Ох, герр Рудольф! – знакомое обращение, наверняка подслушанное в клинике, неприятно резануло по уху. – Я совсем забыла представить вам свою дочь! Фанни^[2], подойди сюда!

Герр Беккер чуть заметно дернул ртом, пока его супруга активно размахивала руками и верещала еще громче, подзывая кого-то.

Фанни, отделившаяся от компании неподалеку и поспешно прибежавшая на маменькин зов, оказалась молодой женщиной, старательно косящей под юную девушку – судя по степени открытости платья и количеству косметики.

– Мы планируем записать Фанни в вашу клинику, – фрау Беккер щебетала, герр Беккер кисло морщился, их дочь мило улыбалась и хлопала глазами. – Уже составили техническое задание на разработку имплантов. Мы... то есть, Фанни хочет сделать себе красивые глаза – ну, знаете, такие большие и ярко-синие, как у актрисы. Этой, как ее... ах, да неважно!

Катящийся мимо робот-разносчик не досчитался еще пары бокалов шампанского на подносе, ловко выхваченных цепкими пальцами.

– А еще мы... то есть, Фанни хотела поставить... Ну...

Фрау отрепетировано покраснела и почти правдоподобно смутилась, дочь хихикнула, не слишком-то старательно прикрываясь ладошкой, якобы случайно прижимая локоть к декольте, и подмигнула. Она была вполне симпатичной, эта Фанни, – ничуть не хуже большинства своих ровесниц. Рудольф рассматривал ее с почти не скрываемым интересом, прокручивая в голове мысль, что из-за нее хотя бы не будут дома выедать мозги.

– Ох уж эта современная молодежь... – момент, когда фрау Беккер перешла от восторженных воплей к трагичным всхлипам, был упущен. – Герр Рудольф, вы же тоже молоды, вы и сами должны понимать, как для девушки сейчас важна внешность.

– Я... – «герр Рудольф» не понимал и понимать не хотел. Он хотел удрать подальше от этой семейки, внимание которой становилось чересчур навязчивым, но кто б ему дал.

Фанни, спешно подпихнутая матушкиным локтем, почти столь же трагично шмыгнула кукольным носиком. Господи, да какие ей операции? Она и так была красивой... слишком. Добавьте искусственные глаза, добавьте грудь на размер-два больше. Можно еще предложить удлинить ноги, – со скидкой, «за опт», – и будет конфетка. В блестящей фабричной упаковке.

– Недавно к вам обращалась подружка Фанни, младшая дочка Зименов, – на этом моменте фрау Беккер глубоко вдохнула и сделала значительную паузу. Рудольф и бровью не повел. Про советника Зимена он слышал и даже на лицо помнил, – но и только. – Какая чудесная у нее стала осанка благодаря имплантам в позвоночнике! Мы себе тоже такие хотели, но уже потом. Как-нибудь в следующий раз.

Жалостливое шмыганье повторилось. Рудольф приободряюще улыбнулся и даже попытался осторожно взять Фанни под локоть. Девица врала, как дышала, ну так почему бы не приврать ей в ответ? Вот только он сразу отшатнулся, поймав на себе выжидающий, почти плотоядный взгляд.

– ... совершенная технология! Ох, герр Рудольф, вы создаете поистине прекрасные вещи!

– Фрау Беккер, простите, я не... – он ничего не создает, и дешевая лесть тут не прокатит.

– Безусловно, это так дорого... Но я не могу возмущаться, потому что считаю красоту бесценной! А деньги... Деньги – это преходяще, правда? – на этих словах герр Беккер болезненно поморщился. – Возьмем еще один кредит, да, дорогой? Для нашей милой девочки нам ничего не жалко, вы не подумайте!

Фанни активно закивала и еще старательнее захлопала глазками, и Рудольф не стал дожидаться, когда ему предложат... альтернативный вариант оплаты.

– Фрау Беккер! – собственный голос показался непривычным и чужим. А он и не знал, что может говорить так жестко. – Простите, но я вынужден вас покинуть. Срочно.

В задницу этикет, в задницу вежливость. Даже герр Беккер, который был явно не в восторге от монолога своей жены, удивленно сморгнул и поспешил посмотреть на Рудольфа максимально укоризненно. Но Рудольфу было насрать. И на милашку Фанни, и на ее бесхребетного папашу, и на экзальтированную мать. Обменяться торопливыми рукопожатиями, еще раз улыбнуться, уже не опасаясь нацеленного в упор выжидающего взгляда, и зашагать прочь. Благо, ноги у него длинные – эта троица в жизни не нагонит, если только не попробует устроить тут беготню. Но подобные выходки им не пристали, уж простите, – это его прерогатива.

Оставался только отец. Кажется, это его широкая прямая спина сейчас маячила впереди, заслоняемая чужими спинами. Вот черт, через такую толпу и не пробраться, только если совсем уж по-хамски расталкивать локтями. Блять, да откуда взялись все эти люди?!

– Прошу прощения, – кого-то он все же нечаянно толкнул, силясь добраться до знакомого силуэта. Высокий, представительный мужчина в смокинге брезгливо поджал губы, намереваясь разразиться негодующей тирадой, но тут же отвернулся, встретившись взглядом с Рудольфом.

Силуэт едва ли становился ближе. Казалось, что еще чуть-чуть. Еще немного вправо, чтобы снова рассмотреть полностью седую редеющую шевелюру, которую только что загородила откуда-то взявшаяся парочка. Быстро и аккуратно оттеснить их, лишь бы не потерять из виду, шагнуть вперед...

Франц Иосиф наконец остановился, увлеченно разговаривая с кем-то. Очередная важная шишка, коих десятки. Но отец смеялся. Совершенно искренне.

Рудольф со вздохом одернул накрахмаленные манжеты, поправил галстук и машинально потянулся к волосам, но вовремя себя остановил. Не для того он утром полчаса колдовал перед зеркалом с расческой, чтобы легким движением руки похерить результат своих стараний.

– Папа... Можно с тобой поговорить?

* * *

Все начинается с заказа.

Вернее даже – с заказчика. Таков нулевой пункт технологического задания, предваряющий все остальные: выяснить, кому, и только потом – что и зачем.

Существует строгая очередность. В первую очередь обслуживают тех, кто сам оплачивает все расходы на импланты. Для них разрабатываются индивидуальные эскизы, в зависимости от пожеланий, а пожелания могут быть практически любыми – насколько хватит технических возможностей. И такая политика оправдана, все-таки, «Wiener Touch Bionics» – частная клиника, целиком находящаяся на самофинансировании.

Вторые – силовые структуры, военные и полиция, которым ставят импланты за счет Министерства обороны. С ними все понятно и однообразно, обычно это просто укрепление опорно-двигательной системы. Изредка – люди, получившие на службе тяжелые травмы, требующие срочного протезирования. Хотя обычно их все-таки относят в третью категорию.

Тех, кто обращается за помощью к государству. Бюджетники, на местном жаргоне. Люди с врожденными пороками, жертвы преступлений или несчастных случаев, которые без имплантов не вернутся к нормальной жизни или вовсе не выживут, – но самостоятельно оплатить себе операцию не могут. Они записываются в социальные программы поддержки населения, чтобы получить за счет своей страны самый простой и дешевый (или вообще экспериментальный) имплант из всего модельного ряда, и ждут очереди. Иногда ждут годами. Часто – не дожидаются.

* * *

Прежде, чем что-то увидеть или услышать, он ощущает. Яркий свет с обратной стороны век, невнятный очень тихий монотонный гул от работающих электроприборов, отдаленные голоса. Приятная теплая тяжесть чего-то мягкого на груди, а в районе локтевого сгиба – небольшой дискомфорт от прикосновения холодного металла. В сознании не сразу формируется мысль о том, что это, наверное, игла. От капельницы, судя по тому, что ледяная жидкость легкими толчками проникает в вену. Ничего особенного, но если сосредоточиться на этом ощущении – становится не по себе.

Поэтому он открывает глаза. Как ни странно, выходит сразу же, хотя сколько раз он пытался сделать это раньше, вчера или неделю назад, пытался распахнуть слипшиеся ресницы, – но тщетно. А сейчас – пожалуйста.

Он промаргивается, пробует повести затекшей шеей – и обнаруживает, что к ней тоже подведены какие-то провода. Их не видно, но кожей ощущаются слегка влажные электроды, приклеенные пластырем. Такие же электроды симметрично прилеплены на виски, к предплечьям, к груди, и вроде бы где-то еще, – но ниже ребер он пока ничего не чувствует. Да и тем, что чувствует, он пока управлять не способен. Даже встряхнуть головой, чтобы откинуть лезущую в глаза прядь светлых волос. Даже дернуть рукой – такой бледной и тощей, с просвечивающими сосудами.

Зато получается слегка приоткрыть губы и шевельнуть потяжелевшим, непослушным языком. Голоса у него нет, но он все равно пытается четко, почти по слогам произнести...

Его зовут Йохан Фрайе. Ему двадцать шесть лет. И он добровольно дал свое согласие на участие в эксперименте.


– Как вы себя чувствуете, герр Фрайе?

Этого мужчину в белом халате (на два размера больше, как будто с чужого плеча) и с неизменным планшетом в руках, Йохан видел не впервые. Он иногда заходил в палату и разговаривал с медсестрами или дежурным врачом, но пару раз – и с пациентами. Как будто делал обход: расспрашивал о самочувствии, проверял показатели на мониторах, которые тщательно заносил в свой планшет. И хоть бы представился, засранец, потому что спросить его имя Йохан стеснялся.

Например, позавчера, в свой прошлый визит он целый час увлеченно рассказывал про новый экспериментальный кардиопротез, из чего Йохан сделал вывод, что этот странный человек все-таки не врач, а местный инженер. В самом деле, только инженер и мог с такими горящими глазами вещать что-то про гидравлические приводы, основной и побочный, их крепление в перикардиальной полости, принципы работы, сравнивать с предыдущими моделями, подробно описывая их недостатки, и со смехом объяснять, как в лаборатории ломали голову над попытками усовершенствовать и модернизировать имплант^[3]. Йохан и сам разбирался в технике, но сбивчивую болтовню слушал вполуха и только иногда кивал. Говорить вслух он в принципе не очень любил, да от него и не требовалось. Это врачи устраивали ему допросы с пристрастием, или соседи по палате норовили почесать языками от скуки. И тех, и других можно понять, но до чего же приятнее просто лежать и слушать чужой голос – не монотонное бормотание, а живую и эмоциональную человеческую речь, однако, совсем не надоедливую.

Сегодня же его первым делом поблагодарили за то, что он в свое время согласился поставить себе кардиопротез по новейшей технологии, которая еще только находилась на стадии испытаний. Дескать, пациенты отказываются, боятся. Да плевать. Ему было все равно, как работает клубок стали, силикатов и органических смол, вживленный ему под ребра, главное – что работает. Что он больше не будет прикован к постели и аппарату искусственного кровообращения, как было последние четыре года. Еще немного... еще...

– Если бы я не согласился, то прождал бы в очереди на обычный протез еще полгода или год, – это он сказал раньше, чем подумал. Но раз уж начал, надо продолжать. – Сейчас очень много сердечников... якобы экология и все такое. Спрос на донорские органы и импланты огромный, а квота пациентов по соцпрограммам не так уж велика.

– Знаю, – инженер кашлянул и нервно взлохматил волосы, отворачиваясь и глядя куда-то в сторону. – А «Тач Бионикс» оперирует без очереди тех, кто соглашается...

– Стать подопытным?

И тут же пожалел о том, что ляпнул. Некрасиво это все-таки. Такие решения остаются на совести дирекции клиники, этот парнишка, – а вблизи он казался совсем молодым, едва старше самого Йохана, – тут не при чем.

– Вроде того, – инженер, однако, и бровью не повел. Только рассмеялся. – Я как раз начал... стажироваться в «Бионикс», когда приступили к непосредственной разработке и изготовлению вашего протеза. Я помню, как его испытывали на животных. То, что вы стали первым человеком с искусственным сердцем нового поколения, не имеющим аналогов в мире... должно хоть немного польстить, разве нет?

Йохану это не льстило. Вернее, он даже не задумывался о таком. Он знал, что миллионы людей, обеспеченных и не очень, совсем не против прихвастнуть друг перед другом какими-нибудь новенькими технологическими фичами, будь то последняя модель коммуникатора... или даже импланта. В конце концов, для них дело только в цене.

Но ответить он не успел – помешала молодая женщина, буквально влетевшая в палату. Судя по тому, что халата у нее не было, – не медперсонал.

– Герр Рудольф, а я вас везде ищу! – она немного наигранно всплеснула руками и бросила на инженера полный такого укора взгляд, что даже Йохану захотелось немедленно в чем-нибудь покаяться.

Инженер, получивший теперь забавное прозвище «герр Рудольф», однако, отреагировал куда спокойнее, как будто такое уже не впервые происходило.

– Ну что стряслось, Лотта? Я же предупредил айтишников, где буду до вечера.

Лотта обиженно поджала губы и быстрым шагом приблизилась к кровати Йохана, нависая над провинившимся во всех смертных грехах «герром Рудольфом». Зрелище было забавное – при том, что вблизи Лотта оказалась совсем молоденькой, маленькой и хрупкой на вид особой.

– Этих айтишников самих не разыщешь, – голос был полон праведного негодования. – Вас к себе вызывал ваш... то есть, герр Габ...

Судя по тому, как инженер подскочил, зацепив стул и едва не сбив с ног Лотту (благо, ее он вовремя успел схватить за плечи), кое-кто где-то крупно накосячил.

– Ох и влетит мне от шефа, – Лотта стоически отряхнула рукава пиджака, разглаживая невидимые складочки. – Почти час на поиски убила!

Герр Рудольф в ответ только хихикнул и что-то шепнул ей на ухо. Бедолага сначала растерянно сморгнула, покраснела, а потом с возмущенным писком стукнула его по предплечью увесистой кожаной папкой.

И Йохан отчего-то подумал, что хочет выписаться как можно скорее.

* * *

Кипельно-белое полотенце со скрипом прошлось по поверхности стакана. Потом еще раз. И еще, хотя толстые стеклянные стенки были уже идеально чистыми и прозрачными.

Бармен отчаянно зевал и вот уже минут двадцать машинально полировал один и тот же несчастный стакан. Скука смертная... По вечерам в будни в «Ноунейме» и так-то всегда было немноголюдно, а сегодня вдобавок весь день лил такой дождь, что даже самые закоренелые выпивохи смирно отсиживались дома. Прямо сейчас посетителей было всего ничего: небольшая компания рабочих с силикатного завода, насквозь промокших и уставших после смены, и двое представительного вида молодых мужчин за дальним столиком. Вообще-то, они должны были казаться подозрительными – ну не ходят такие франтоватые личности в дорогих костюмах по забегаловкам. Но бармен привык. В «Ноунейме» эти двое были завсегдатаями.


– Так... Ада сегодня точно не придет? – Рудольф встряхнул головой, отгоняя коварно подступившее помутнение, и плеснул себе в стакан еще немного содержимого приземистой пузатой бутылки без этикетки с благородным (или не очень) налетом пыли на боках.

– В сотый раз тебе отвечаю – нет, – Штефан недовольно ткнул в него указательным пальцем. – Но если обоснуешь причину, по которой ей прямо-таки жизненно необходимо тут присутствовать, – я ее уговорю, – он сощурился и издевательски прищелкнул языком: – Что, никто больше не дает?

– Иди ты... Просто не хочу я ей в таком виде показываться.

Вид у Рудольфа был... не то чтобы обычный – скорее, обычный для его в хлам пьяной ипостаси. Ворот мятой рубашки расстегнулся и съехал куда-то вбок, галстук жалким комом лежал поверх небрежно брошенного на сидение пиджака. Отросшие волосы лезли в лицо, из-за чего он периодически фыркал и пытался зачесать их назад пятерней, но координация подводила, и Рудольф пьяно посмеивался, устало роняя голову на руки и утыкаясь в них лбом.

– То есть, мне ты в таком виде показываться можешь? – обижаться Штефан умел превосходно. И очень показательно – так, что совесть начинала грызть всех вокруг в радиусе ста метров.

Всех, кроме Рудольфа, у которого совести не водилось.

– Раньше надо было думать, а теперь терпи меня и люби таким, какой я есть. Кстати, терпеть будет гора-а-аздо проще, если ты тоже выпьешь, – хмыкнув, он потянулся за вторым стаканом, пока еще неприлично пустым, чтобы немедленно прекратить это безобразие. Руки слушались плохо, бутылка тряслась, норовя выплеснуть содержимое мимо, но он не сдавался. – Господи, как же я налакался...

– Если даже ты, душа моя, это признаешь, значит, все совсем пиздец, – со знанием дела констатировал Штефан. – Руди, ну сколько можно пить?

– Штефан, ну сколько можно читать мне мораль? – и пусть скажет спасибо, что Рудольф не додумался сокращать его имя. – Я взрослый тридцатилетний мужик, я имею право надраться? У меня даже причина есть... эта... как ее... О! Уважительная.

– Ага, еще какая. Взрослый тридцатилетний мужик, которому папенька щелкнул по носу за попытки лезть в дела компании. Смех, да и только.

Было ли это целенаправленной попыткой задеть и разозлить, или Штефан просто ляпнул, не подумав (хотя где Штефан – и где «не подумав»?), Рудольф не знал. Поэтому на всякий случай отреагировал в своей излюбленной манере. То есть, начал ныть.

– Да он любую мою инициативу на корню рубит! Я столько сил, столько времени потратил, договариваясь с Хольцманом, а он даже не посмотрел! Сказал, что переходить на материал от нового поставщика дорого и долго, и отчитал, как мальчишку. И как мне теперь Хольцману в глаза смотреть? Я же ему практически пообещал...

Вконец расстроившись, Рудольф залпом опустошил стакан, который сам же приготовил для Штефана, и закашлялся. Строго говоря, отчасти он сам виноват. Нечего было распускать хвост перед Хольцманом и заверять, что Габсбург-старший непременно согласится. О смене поставщиков не может быть и речи как минимум до февраля, а это почти полгода. Да и кто ему теперь поверит, после такого-то провала?

Сам виноват, гребаный неудачник. Это было ясно, как день, но сейчас, когда липкая алкогольная дымка обволакивала мозг, скопившаяся за день обида на отца хотя бы не оставляла места для жалости к самому себе.

– Разрыдайся мне еще тут, – Штефан осторожно похлопал его по плечу и попытался забрать пустой стакан из рук. Безуспешно. – Хватит с тебя, бестолочь. Давай, я довезу тебя до дома, ты проспишься, а завтра мы на трезвую голову все обсудим. У меня как раз есть свежие новости из Германии, хочешь послушать?

Слушать Рудольф не хотел. Он хотел говорить. И продолжать пить, куда ж без этого.

– И этот человек регулярно жалуется мне на то, какое сейчас ужасное время. И какие ужасные люди. На моем же примере, естественно, – он весело расхохотался, но пальцы только сильнее вцепились в стакан. – Только и выслушиваю, что про его замечательную молодость. Золотой век, блять... Как будто раньше было лучше. Да люди какие были, такими и остались!

Штефан картинно закатил глаза, догадываясь, что раз уж его приятелю приспичило порассуждать – заткнуть его будет непросто. И потянулся за сигаретами, чтобы хоть время провести с пользой.

Но Рудольф любил преподносить сюрпризы. Особенно дорогому другу. Нет, он не стал буянить или пускаться в пространные лекции о падении нравов в каком-нибудь девятнадцатом веке. Он просто умолк, хмыкнув и снова плеснув себе из бутылки. Что это хоть такое?.. Вкуса он сейчас все равно не ощущал – только едкую горечь, царапающую по горлу.

С каким бы умилением отец ни вспоминал времена своей юности, Рудольф был убежден, что с тех пор мало что изменилось. Хуже уж точно не стало. Люди, которым некуда девать лишние деньги, раньше покупали элитные автомобили, загородные дома, драгоценности, сейчас к этому списку добавились протезы.

– Вот за что я люблю это место, – оказывается, если понизить голос, не так уж и заметно, что у него заплетается язык, – так это за то, что сюда не ходят всякие зажравшиеся выпендрежники. Знал бы ты, как меня заебало со всех сторон это слышать... как люди хвастаются друг перед другом зубами с алмазной крошкой или гетерохромией по индивидуальному эскизу.

Штефан в ответ только ухмыльнулся и приложил палец к губам, кивая в сторону, будто хотел указать на что-то, требующее особого внимания.

У Рудольфа не было привычки подслушивать чужие разговоры, но на что только не согласишься на пьяную голову? К тому же, и прислушиваться-то не приходилось – компания, сидевшая через два столика от них, оказалась довольно шумной. И прямо сейчас один из них, бурно жестикулируя, с воодушевлением расписывал, какой компьютер он недавно приобрел к себе домой. Современный, с голографическим экраном и расширенной памятью, новейший флагман известной на весь мир американской фирмы, заказанный напрямую у производителя еще до официального старта продаж.

Рудольф прекрасно знал, сколько стоит такая вещь.

Он отвернулся от соседей и переглянулся со Штефаном. Оба молчали пару секунд – а потом одновременно рассмеялись. Совершенно одинаково, хоть и не сговаривались.

– Дай закурить, а?

* * *

Вчера, 5 февраля 2061 года, скончался первый пациент с имплантированным искусственным сердцем нового поколения, пересаженным ему в клинике «Wiener Touch Bionics». Смерть была зафиксирована в 7:52 вечера.

По имеющимся сведениям, двадцатишестилетний Йохан Фрайе страдал терминальной стадией порока сердца и ожидал очереди на пересадку донорского органа или имплантацию протеза. В октябре прошлого года он перенес операцию по установке экспериментальной модели кардиопротеза шестого поколения.

Пациент быстро оправился после операции и прошел почти полный курс ускоренной реабилитации. Он находился под наблюдением медиков, когда в декабре его состояние начало ухудшаться, а в конце прошлой недели стало критическим. Герр Фрайе впал в кому и скончался, не приходя в сознание.

Сотрудники клиники настаивают, что устройство не могло являться причиной летального исхода, поскольку прошло все необходимые клинические исследования.

В настоящий момент разыскиваются родственники герра Фрайе для передачи им тела умершего.

Изящный тонкий палец зачем-то промотал новостную заметку до самого верха и коснулся крестика выхода. И еще раз, потому что сразу чувствительный сенсор не сработал – мешал длинный наманикюренный ноготь.

Пора бы их уже обстричь.

@темы: #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец

---

Информационный пост

[BelayaSonia]

Показ новой коллекции за участием канона, on-line, примерно через 1,5 часа:
yohjiyamamoto.co.jp/

Так что, у кого есть желание сделать себе и человеку приятное, добавив им просмотров/рейтинга, а себе - просто полюбоваться, - welcome to enjoy.

@темы: #Shirota Yu

---

[little.shiver]

Название: Let your dreams flood in
Автор: little. shiver
Фандом: РПС
Персонажи: Широта Ю/Фурукава Юта
Размер: драббл
Категория: слэш
Рейтинг: G
Жанр: флафф, болтология, реклама табачных изделий
Краткое содержание: «У нас ничего не получится», — говорит Фурукава и отпускает его ладонь.

Читать дальше

— У нас ничего не получится, — говорит Фурукава и отпускает его ладонь.

Пространство вокруг них на мгновение замирает. Ю чувствует удары своего сердца, практически слышит их каждой клеточкой медленно распадающегося на кусочки организма.

«Человек так хрупок», — думает Ю.

И просыпается.


Окна его отеля выходят на какую-то узкую, обделенную ночным движением улочку, и Широта задумчиво усмехается, подбивая дно сигаретной пачки ладонью. В Токио о таком можно даже не мечтать. Если не ворох машин, то уж электричку ты точно услышишь из любого уголка города, а о световом загрязнении и вовсе лучше помалкивать.

Америка его в этом смысле, конечно, совсем не удивила, а вот Европа — напротив: радует не переставая.

Его умиляет здесь решительно все: крохотные кофейни без намека на вывеску («для своих», как говорит Такеру), ограничения по скорости и велосипедное такси с водителями-женщинами (Ю не сексист, просто удивляется всему новому как ребёнок), запрет на курение в общественных местах (нет, это как раз не удивительно, просто здесь его на самом деле придерживаются). Да много всего.

Плюс путешествий в том, что ты всегда немного не готов к тому, что предстоит увидеть. И кошмары посреди ночи — определённо не лучшее его переживание за отпуск.

Ю прикуривает, садится на странное подобие табурета, пристроенное возле балкона, делает первую затяжку. Он все ещё не привык к тому безобразию, которое здесь называют табаком. Сигареты слишком крепкие, с въедливым запахом, неудобным фильтром, но чертовски красивые — чёрные, с золотой полоской, длинные и толстые. Дома он выкуривает по две сразу, а этих хватает и по одной.


Телефон лежит безмятежным прямоугольником на крохотной имитации стола. Такие нужны, чтобы поставить пепельницу и французский завтрак, и ни квадратным сантиметром больше. Ю думает, что надо будет выбраться пообедать куда-нибудь в центр.

Экран вдруг оживает уведомлением о входящем сообщении:

«Эти идиоты опять положили мне сахар в кофе, представляешь?»

Широта хмыкает и улыбается, выдыхая. Он и не заметил, что почти что забыл, как дышать.

«А здесь вообще сахар к кофе не подают, приходится выпрашивать!»

Отвечает и снова кладет телефон на стол. Хотя, укусит тот, что ли?

Ответ приходит через минуту:

«Вот так и отправляйся путешествовать. Ни горячей воды, ни кофе, ни толп в метро, хотя мне обещали. Ты и обещал, кстати! И где?»

«Судя по всему, все они уехали жить во Францию, потому что на Елисейских не протолкнуться!»

«Хорош заливать! Вот приеду и проверю)»

«Вот и приезжай~»

Прохладный ветер ерошит волосы на затылке, напоминая, что даже самые тёплые ночи могут быть недостаточной причиной, чтобы разгуливать на балконе в одной футболке.

«Чего не спишь?»

«Кошмар приснился.»

«Расскажешь?»

«Ага. Я так много курил, что посадил голос, меня выгнали из театра и даже не подарили именную пепельницу!»

«Бедный, и как же ты с этим справился?»

«Никак, на страданиях о пепельнице сон закончился.»

«Делай полезные выводы.»

«Не общаться с людьми, которые не подарят пепельницу?»

«Ага, и ложись спать уже. Подушку переверни, иногда помогает.»

«Спасибо) Ночи)»

«Ночи-ночи)»

Широта откладывает телефон, вдыхает летний сладковатый аромат улиц, потягивается, что есть сил, и растерянно-сонно чешет в затылке.

Пара часов сна у него в запасе ещё осталась, а кошмары... А что кошмары? Он-то знает, что Фурукава ни за что не отпустит его руки. Все остальное можно и пережить.

Такие сны кого угодно могут свести с ума.

@темы: #RPS, #Furukawa Yuta, #Shirota Yu, #Shirukawa