Во мне спорили два голоса: один хотел быть правильным и храбрым, а второй велел правильному заткнуться.
Одна попытка написать что-то хорошее про моих любимых долбоебов уже была. Собственно, она вылилась в «How low can you go?» – то бишь, в объяснения, почему ничего хорошего быть как раз-таки не могло.
И мне б на этом успокоиться, смирившись с тем, что своих персонажей я слишком люблю мучить (в лучшем случае – до смерти), нооо... Нет.
Название: Пройди по моей могиле (оптимистичненько, да)
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Персонажи: Штефан Рац, Рудольф Габсбург
Размер: мини
Категория: слэш
Рейтинг: G
Жанр: мозгоебство, все-таки АУшечка (по понятным причинам)... или нет?
Краткое содержание: И снова – пара слов о нежно обожаемых кошмарах. Только теперь уже с другой стороны.
Примечание: В дремучем Средневековье бытовало поверье, что место захоронения каждого человека заранее предопределено, и если кто-то пройдет там, где в будущем будет располагаться твоя могила, – ты это почувствуешь. Из этого поверья в 18-м веке и родилось устойчивое выражение «Someone is walking over my grave» – ощущение холодка по коже в тот момент, когда кому-то приспичило потоптаться там, где тебя похоронят.
Посвящение: моему ненаглядному чудовищу, вдохновляющему меня на всякие извращения.
Читать
От Штефана у Рудольфа мурашки по загривку. Такие мелкие, неприятно-болезненные покалывания, будто кто-то пытается выбить на его коже татуировку, только почему-то без краски, да к тому же – ледяной иглой. Это вам не «Sex & Drugs & Rock & Roll», и даже не «Fuck you» на весь лоб, – Рудольф часто шутит, что именно такие татуировки он бы себе и сделал, если бы видел в них необходимость, – это неаккуратное чернильное пятно, расползающееся от шеи, по плечам и дальше вниз по спине.
От Штефана за километр несет самоуверенностью, еще сильнее, чем табачищем, когда он рядом – невозможно не проникнуться его потрясающей харизмой. То, как он улыбается, обнажая белоснежные зубы, как громко смеется низким грудным смехом, как щурится при этом, отчего в уголках глаз образуются веерные морщинки, – все это призвано очаровать и расположить к себе любого.
А у Рудольфа мороз по коже.
– Штефан, обаятельная ты дрянь, – бормочет он себе под нос и качает головой, доливая в стакан остатки виски.
– До завтра, ладно? – голос в коммуникаторе срывается на короткие гудки.
Рудольф привык к тому, что этого «завтра» в любой момент может не стать. Люди в его жизни вообще надолго не задерживаются, если не считать близких родственников. Хотя и тут как посмотреть – старшая сестра благополучно свалила за океан, и звонков от нее по полгода не дождешься.
Люди исчезают, когда им становится ясно, что ловить здесь нечего. Можно даже не утруждать себя запоминанием лиц. Рудольф не строит из себя блаженного, и он не настолько глуп, чтобы катать на своей шее всякого приживалу. Не то чтобы ему это сложно или накладно, просто – противно. Он и без того знает, что не является красавчиком, гением или просто интересным собеседником, вот и не надо лишний раз ему об этом напоминать. Так что недалекие псевдодрузья быстро отправляются в пешее эротическое.
А Штефан вот уже который год ухитряется себя не выдать.
Штефан совершенно точно не может быть исключением. Как раз таки он лучше всякого другого подходит на роль «приживалы» и «псевдодруга». Но Штефан, мразь такая, даже на такси отказывается брать у Рудольфа в долг, разве что выпивку иногда заказывает за его счет, но господи, Штефан так мало пьет, что предъявлять ему эти траты будет попросту смешно.
В неискренности Штефана нет ни малейших сомнений, но и подловить его на ней не получается. И Рудольфа это злит. Рудольф заебался искать подвох.
– Подбросишь меня до дома? – спрашивает он как можно более непринужденно, а сам при этом украдкой косится на лицо Штефана, наблюдая за его реакцией. – Совсем забыл, что моя машина в ремонте.
Широкая ладонь со всей силы лупит по рулю, а сам Штефан разражается возмущенной тирадой:
– А раньше ты не мог мне это сказать?! Никуда я тебя не повезу, мне вообще в другую сторону! Тоже мне, нашел бесплатного извозчика. Да я и так трачу на тебя своей время, нервы и бензин, поэтому сделай милость, хотя бы иногда думай, блять, наперед! – он очень правдоподобно хватается за сердце. – И никакой моральной компенсации за мои страдания! Даже спасиба от тебя не дождешься, черствое, неблагодарное ты животное!
На светофоре его машина, нарушая все мыслимые правила, не тормозит, а с визгом разворачивается на сто восемьдесят градусов и мчит в противоположную сторону.
– Не ори и не пытайся трахнуть мне мозг, – Рудольф беззлобно фыркает и морщится, прижимая ладонь к виску. От громких воплей у него уже начинает болеть голова. – Не найдешь. Так что не трать время на фантастику.
Рудольф заебался все время ждать и ждать, гадая, когда же и Штефан испарится из его жизни. Этот говнюк ведь даже попрощаться не соизволит.
Этот говнюк со своим высокомерием... бесит.
Больше бесит только то, что Штефан во всем лучше. Штефан ухожен и красив, и даже недостатки внешности, которые того же Рудольфа сделали ли бы совсем несуразным пугалом, придают ему определенный шарм. У Штефана изворотливый ум и развитая интуиция, в сочетании с богатым жизненным опытом они делают его практически гением. Штефан дьявольски удачлив, а если и нет – то дьявольски старателен, и его старания вознаграждаются сполна.
Ничего из этого у Рудольфа нет.
Рядом с блистательным Штефаном Рудольф – и впрямь всего лишь несуразное пугало, что-то вроде страшненькой подружки, которую везде таскают с собой, чтобы на ее фоне казаться еще выигрышнее.
И Рудольф бы завидовал, в открытую завидовал, если бы зависть начисто не перебивалась другим чувством – полнейшим непониманием того, он-то нахрена Штефану нужен?
Сложно представить что-то, в чем Штефан бы нуждался.
– Есть че пожрать? – в полукруглой арке, отделяющей кухню от гостиной, появляется довольно лыбящаяся физиономия. – Умираю с голоду.
– Пожрать нет, есть нажраться, – Рудольф кивает на грязные стаканы в раковине. – И яйца в холодильнике. Хочешь есть – готовь себе сам.
Штефан картинно закатывает глаза. Вид у него, как у аристократа, которому вдруг какие-то крестьяне посмели заявить, что булки не растут на деревьях, суп сам по себе не варится, а цыпленок не прыгает в жаркое уже ощипанным.
– Если ты когда-нибудь увидишь меня на кухне с поварешкой, – он вкрадчиво улыбается и приобнимает Рудольфа за плечи, – я тебя убью. Потому что ты слишком много знаешь.
– Если я когда-нибудь увижу тебя на кухне с поварешкой – я брошу пить, – парирует Рудольф, но руку не спешит стряхивать.
Мышцы плеч ощутимо напрягаются и деревенеют, как будто все сложнее становится просто держать себя в руках, вести непринужденную болтовню, зубоскалить и шутливо подпихивать товарища в бок острым локтем. И все сложнее – не думать о сильных теплых пальцах, крепко сжимающих плечо. Не представлять, как они поднимутся выше вдоль шеи, погладят по затылку, взъерошат волосы.
От одной только мысли об этом загривок покрывается мурашками.
– Ну так что там насчет пожрать? – благодушно улыбается Штефан и на всякий случай прикрывается второй рукой, справедливо предвкушая затрещину.
Штефану нечего поиметь с Рудольфа, – кроме, разве что, его самого, – но и эта выгода сомнительна.
Иногда, когда Рудольфу случайно удается заглянуть Штефану в глаза, он видит в глянцевой темной радужке собственное искаженное отражение. И собственные же глаза. Наверное, занятная получилась бы рекурсия – отражение в отражении и еще в отражении.
Какие только идиотские мысли не лезут в голову посреди ночи, когда вдруг обнаруживаешь, что не у тебя одного тут бессонница разыгралась. В голове сразу рождается тысяча и один вариант того, как можно съязвить на тему «вот и старость наступила», но прежде – еще хотя бы пару секунд смотреть на свое отражение в бликующих темных глазах.
В такой темноте и с такого расстояния деталей не разглядеть, поэтому в какой-то момент Рудольфу начинает казаться, что его собственное лицо в этих бликах становится похожим на лицо Штефана.
– Я к тебе завтра заскочу? Все равно мне утром по делам на соседнюю улицу надо будет.
Постепенно Рудольф начинает замечать, что Штефана становится слишком много. Они видятся по несколько раз в неделю, иногда мельком, на бегу, успевая только поздороваться да обменяться парой колкостей. А иногда застревают на чьей-нибудь квартире на целый день, даже носа не высовывая, пока один из них наконец не взвоет.
Благо, действовать друг другу на нервы у обоих получается превосходно.
– Руди, ирод ты проклятый! – стенания Штефана слышны даже из соседней комнаты. – Ни совести у тебя, ни сердца, ни мозгов!
Рудольфу проще. Он в любой момент может пристроиться в самой неудобной позе, – верхом на подоконнике или полуголым на разобранной кровати, – с планшетом и погрузиться в работу. И пусть весь мир подождет.
– Отъебись, я занят.
– Чем, просиживанием жопы на моей кровати? Сгинь в душ, нечистый, от тебя перегаром разит!
Весь мир. Кроме Штефана.
Потому что Штефана в этом мире слишком много.
Штефан всегда где-то поблизости: на соседней улице, на другой половине кровати, на другом конце радиоканала, – и это раздражает. Уже хотя бы тем, что Рудольф постепенно начинает к этому привыкать.
* * *
В какой-то момент Рудольф обнаруживает в кармане своей куртки ключи от штефановской квартиры – и даже не может вспомнить, при каких обстоятельствах они туда попали. Должно быть, сгреб с тумбочки вместе с флаконом таблеток. Их надо бы вернуть владельцу, зачем ему таскать с собой лишний хлам, да все никак подходящий случай не подворачивается. Штефан ужасно занят, последнее время они видятся в офисах, да в барах, где Рудольф нещадно надирается, будто пытаясь заглушить в себе что-то, а если им и удается доползти до квартиры – тут уже не до ключей. Сразу вспоминается, что в мире существует множество куда более интересных занятий. Например, прямо в одежде повалиться на кровать и уснуть.
В жизни Рудольфа появляются и закрепляются вещи, о которых он раньше и подумать не мог. Постоянная, хоть и специфическая, работа. Какие-то важные люди, называющие себя бизнесменами, и трясущийся сброд, называемый клиентами. Сомнительные грязные притоны. Сверкающие стерильно-белым аптеки. У всего этого множество форм, но лицо одно.
Лицо Штефана Раца.
И в какой-то момент Рудольфа это не на шутку пугает.
О том, что надо бы наконец вернуть ключи, он забыл уже пару месяцев как.
Он по-прежнему просыпается среди ночи и напряженно всматривается в чуть грубоватые, но все равно ужасно обаятельные черты лица. В плотно закрытые веки, за которыми – его собственное искривленное отражение на дне темных провалов. А потом – так же быстро засыпает снова.
Привычка – единственное слово, которое приходит на ум.
– Доктор Хайнеманн? Да. Да, это я. Доктор, когда мы с вами сможем встретиться?
На утро он опять просыпается (хотя судя по его внешнему виду – восстает из мертвых) совершенно разбитым. На автопилоте добирается до умывальника, споласкивает лицо ледяной водой и долго трет глаза. О бритье в таком состоянии помышлять даже не приходиться, если он не хочет располосовать себе всю морду непослушными руками.
И долго соображает, что из последних его воспоминаний было реальностью, а что – просто приснилось.
Все эти люди, заговоры, разборки, какие-то странные полуподвальные комнатушки, обдолбанные шлюхи, смеющиеся небритые итальянцы, железные руки, провода в затылке, неправдоподобно горькая выпивка. Все это то ли происходило с ним уже когда-то, то ли еще нет, то ли никогда не.
Во всяком случае, Штефана там нет, что не может не радовать. Штефана и так чересчур много, заебал уже, рожа его самодовольная.
Рудольф проводит ладонью по своей щеке и критически осматривает в зеркале двухдневную щетину.
У его отражения худое бледное лицо, едва заметный шрам над левой бровью и кривой нос. У него черные синяки под глазами и застывший напряженный взгляд. Его отражение понимающе ухмыляется и чуть заметно качает головой.
Его отражение подносит к виску пистолет и нажимает на спуск.
– Да пошли вы все... Нахуй.
Рудольф раздраженно фыркает и трясет головой. Нахуй. Нахуй это все.
Нахуй эту уебищную жизнь, нахуй эти уебищные неполноценные сны, которые оставляют после себя только сухость во рту, головную боль, – и ощущение, как будто чего-то не хватает.
Когда Рудольф понимает, чего, – ему становится смешно. Он треплет себя по голове, взлохмачивая волосы, и передергивает плечами, как от холодка, пробежавшего вдоль позвоночника вверх к затылку.
Привычка – худшее, что может приключиться с человеком. Хотя бы потому, что расставаться с ней иногда попросту не хочется.
И мне б на этом успокоиться, смирившись с тем, что своих персонажей я слишком люблю мучить (в лучшем случае – до смерти), нооо... Нет.
Название: Пройди по моей могиле (оптимистичненько, да)
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Персонажи: Штефан Рац, Рудольф Габсбург
Размер: мини
Категория: слэш
Рейтинг: G
Жанр: мозгоебство, все-таки АУшечка (по понятным причинам)... или нет?
Краткое содержание: И снова – пара слов о нежно обожаемых кошмарах. Только теперь уже с другой стороны.
Примечание: В дремучем Средневековье бытовало поверье, что место захоронения каждого человека заранее предопределено, и если кто-то пройдет там, где в будущем будет располагаться твоя могила, – ты это почувствуешь. Из этого поверья в 18-м веке и родилось устойчивое выражение «Someone is walking over my grave» – ощущение холодка по коже в тот момент, когда кому-то приспичило потоптаться там, где тебя похоронят.
Посвящение: моему ненаглядному чудовищу, вдохновляющему меня на всякие извращения.
Читать
Walk with me to the end
Stare with me into the abyss
Do you feel like letting go?
I wonder how far down it is
(c) Three Days Grace – You Don't Get Me High Anymore
Stare with me into the abyss
Do you feel like letting go?
I wonder how far down it is
(c) Three Days Grace – You Don't Get Me High Anymore
От Штефана у Рудольфа мурашки по загривку. Такие мелкие, неприятно-болезненные покалывания, будто кто-то пытается выбить на его коже татуировку, только почему-то без краски, да к тому же – ледяной иглой. Это вам не «Sex & Drugs & Rock & Roll», и даже не «Fuck you» на весь лоб, – Рудольф часто шутит, что именно такие татуировки он бы себе и сделал, если бы видел в них необходимость, – это неаккуратное чернильное пятно, расползающееся от шеи, по плечам и дальше вниз по спине.
От Штефана за километр несет самоуверенностью, еще сильнее, чем табачищем, когда он рядом – невозможно не проникнуться его потрясающей харизмой. То, как он улыбается, обнажая белоснежные зубы, как громко смеется низким грудным смехом, как щурится при этом, отчего в уголках глаз образуются веерные морщинки, – все это призвано очаровать и расположить к себе любого.
А у Рудольфа мороз по коже.
– Штефан, обаятельная ты дрянь, – бормочет он себе под нос и качает головой, доливая в стакан остатки виски.
* * *
– До завтра, ладно? – голос в коммуникаторе срывается на короткие гудки.
Рудольф привык к тому, что этого «завтра» в любой момент может не стать. Люди в его жизни вообще надолго не задерживаются, если не считать близких родственников. Хотя и тут как посмотреть – старшая сестра благополучно свалила за океан, и звонков от нее по полгода не дождешься.
Люди исчезают, когда им становится ясно, что ловить здесь нечего. Можно даже не утруждать себя запоминанием лиц. Рудольф не строит из себя блаженного, и он не настолько глуп, чтобы катать на своей шее всякого приживалу. Не то чтобы ему это сложно или накладно, просто – противно. Он и без того знает, что не является красавчиком, гением или просто интересным собеседником, вот и не надо лишний раз ему об этом напоминать. Так что недалекие псевдодрузья быстро отправляются в пешее эротическое.
А Штефан вот уже который год ухитряется себя не выдать.
Штефан совершенно точно не может быть исключением. Как раз таки он лучше всякого другого подходит на роль «приживалы» и «псевдодруга». Но Штефан, мразь такая, даже на такси отказывается брать у Рудольфа в долг, разве что выпивку иногда заказывает за его счет, но господи, Штефан так мало пьет, что предъявлять ему эти траты будет попросту смешно.
В неискренности Штефана нет ни малейших сомнений, но и подловить его на ней не получается. И Рудольфа это злит. Рудольф заебался искать подвох.
– Подбросишь меня до дома? – спрашивает он как можно более непринужденно, а сам при этом украдкой косится на лицо Штефана, наблюдая за его реакцией. – Совсем забыл, что моя машина в ремонте.
Широкая ладонь со всей силы лупит по рулю, а сам Штефан разражается возмущенной тирадой:
– А раньше ты не мог мне это сказать?! Никуда я тебя не повезу, мне вообще в другую сторону! Тоже мне, нашел бесплатного извозчика. Да я и так трачу на тебя своей время, нервы и бензин, поэтому сделай милость, хотя бы иногда думай, блять, наперед! – он очень правдоподобно хватается за сердце. – И никакой моральной компенсации за мои страдания! Даже спасиба от тебя не дождешься, черствое, неблагодарное ты животное!
На светофоре его машина, нарушая все мыслимые правила, не тормозит, а с визгом разворачивается на сто восемьдесят градусов и мчит в противоположную сторону.
– Не ори и не пытайся трахнуть мне мозг, – Рудольф беззлобно фыркает и морщится, прижимая ладонь к виску. От громких воплей у него уже начинает болеть голова. – Не найдешь. Так что не трать время на фантастику.
Рудольф заебался все время ждать и ждать, гадая, когда же и Штефан испарится из его жизни. Этот говнюк ведь даже попрощаться не соизволит.
Этот говнюк со своим высокомерием... бесит.
* * *
Больше бесит только то, что Штефан во всем лучше. Штефан ухожен и красив, и даже недостатки внешности, которые того же Рудольфа сделали ли бы совсем несуразным пугалом, придают ему определенный шарм. У Штефана изворотливый ум и развитая интуиция, в сочетании с богатым жизненным опытом они делают его практически гением. Штефан дьявольски удачлив, а если и нет – то дьявольски старателен, и его старания вознаграждаются сполна.
Ничего из этого у Рудольфа нет.
Рядом с блистательным Штефаном Рудольф – и впрямь всего лишь несуразное пугало, что-то вроде страшненькой подружки, которую везде таскают с собой, чтобы на ее фоне казаться еще выигрышнее.
И Рудольф бы завидовал, в открытую завидовал, если бы зависть начисто не перебивалась другим чувством – полнейшим непониманием того, он-то нахрена Штефану нужен?
Сложно представить что-то, в чем Штефан бы нуждался.
– Есть че пожрать? – в полукруглой арке, отделяющей кухню от гостиной, появляется довольно лыбящаяся физиономия. – Умираю с голоду.
– Пожрать нет, есть нажраться, – Рудольф кивает на грязные стаканы в раковине. – И яйца в холодильнике. Хочешь есть – готовь себе сам.
Штефан картинно закатывает глаза. Вид у него, как у аристократа, которому вдруг какие-то крестьяне посмели заявить, что булки не растут на деревьях, суп сам по себе не варится, а цыпленок не прыгает в жаркое уже ощипанным.
– Если ты когда-нибудь увидишь меня на кухне с поварешкой, – он вкрадчиво улыбается и приобнимает Рудольфа за плечи, – я тебя убью. Потому что ты слишком много знаешь.
– Если я когда-нибудь увижу тебя на кухне с поварешкой – я брошу пить, – парирует Рудольф, но руку не спешит стряхивать.
Мышцы плеч ощутимо напрягаются и деревенеют, как будто все сложнее становится просто держать себя в руках, вести непринужденную болтовню, зубоскалить и шутливо подпихивать товарища в бок острым локтем. И все сложнее – не думать о сильных теплых пальцах, крепко сжимающих плечо. Не представлять, как они поднимутся выше вдоль шеи, погладят по затылку, взъерошат волосы.
От одной только мысли об этом загривок покрывается мурашками.
– Ну так что там насчет пожрать? – благодушно улыбается Штефан и на всякий случай прикрывается второй рукой, справедливо предвкушая затрещину.
Штефану нечего поиметь с Рудольфа, – кроме, разве что, его самого, – но и эта выгода сомнительна.
* * *
Иногда, когда Рудольфу случайно удается заглянуть Штефану в глаза, он видит в глянцевой темной радужке собственное искаженное отражение. И собственные же глаза. Наверное, занятная получилась бы рекурсия – отражение в отражении и еще в отражении.
Какие только идиотские мысли не лезут в голову посреди ночи, когда вдруг обнаруживаешь, что не у тебя одного тут бессонница разыгралась. В голове сразу рождается тысяча и один вариант того, как можно съязвить на тему «вот и старость наступила», но прежде – еще хотя бы пару секунд смотреть на свое отражение в бликующих темных глазах.
В такой темноте и с такого расстояния деталей не разглядеть, поэтому в какой-то момент Рудольфу начинает казаться, что его собственное лицо в этих бликах становится похожим на лицо Штефана.
– Я к тебе завтра заскочу? Все равно мне утром по делам на соседнюю улицу надо будет.
Постепенно Рудольф начинает замечать, что Штефана становится слишком много. Они видятся по несколько раз в неделю, иногда мельком, на бегу, успевая только поздороваться да обменяться парой колкостей. А иногда застревают на чьей-нибудь квартире на целый день, даже носа не высовывая, пока один из них наконец не взвоет.
Благо, действовать друг другу на нервы у обоих получается превосходно.
– Руди, ирод ты проклятый! – стенания Штефана слышны даже из соседней комнаты. – Ни совести у тебя, ни сердца, ни мозгов!
Рудольфу проще. Он в любой момент может пристроиться в самой неудобной позе, – верхом на подоконнике или полуголым на разобранной кровати, – с планшетом и погрузиться в работу. И пусть весь мир подождет.
– Отъебись, я занят.
– Чем, просиживанием жопы на моей кровати? Сгинь в душ, нечистый, от тебя перегаром разит!
Весь мир. Кроме Штефана.
Потому что Штефана в этом мире слишком много.
Штефан всегда где-то поблизости: на соседней улице, на другой половине кровати, на другом конце радиоканала, – и это раздражает. Уже хотя бы тем, что Рудольф постепенно начинает к этому привыкать.
* * *
В какой-то момент Рудольф обнаруживает в кармане своей куртки ключи от штефановской квартиры – и даже не может вспомнить, при каких обстоятельствах они туда попали. Должно быть, сгреб с тумбочки вместе с флаконом таблеток. Их надо бы вернуть владельцу, зачем ему таскать с собой лишний хлам, да все никак подходящий случай не подворачивается. Штефан ужасно занят, последнее время они видятся в офисах, да в барах, где Рудольф нещадно надирается, будто пытаясь заглушить в себе что-то, а если им и удается доползти до квартиры – тут уже не до ключей. Сразу вспоминается, что в мире существует множество куда более интересных занятий. Например, прямо в одежде повалиться на кровать и уснуть.
В жизни Рудольфа появляются и закрепляются вещи, о которых он раньше и подумать не мог. Постоянная, хоть и специфическая, работа. Какие-то важные люди, называющие себя бизнесменами, и трясущийся сброд, называемый клиентами. Сомнительные грязные притоны. Сверкающие стерильно-белым аптеки. У всего этого множество форм, но лицо одно.
Лицо Штефана Раца.
И в какой-то момент Рудольфа это не на шутку пугает.
О том, что надо бы наконец вернуть ключи, он забыл уже пару месяцев как.
Он по-прежнему просыпается среди ночи и напряженно всматривается в чуть грубоватые, но все равно ужасно обаятельные черты лица. В плотно закрытые веки, за которыми – его собственное искривленное отражение на дне темных провалов. А потом – так же быстро засыпает снова.
Привычка – единственное слово, которое приходит на ум.
– Доктор Хайнеманн? Да. Да, это я. Доктор, когда мы с вами сможем встретиться?
* * *
На утро он опять просыпается (хотя судя по его внешнему виду – восстает из мертвых) совершенно разбитым. На автопилоте добирается до умывальника, споласкивает лицо ледяной водой и долго трет глаза. О бритье в таком состоянии помышлять даже не приходиться, если он не хочет располосовать себе всю морду непослушными руками.
И долго соображает, что из последних его воспоминаний было реальностью, а что – просто приснилось.
Все эти люди, заговоры, разборки, какие-то странные полуподвальные комнатушки, обдолбанные шлюхи, смеющиеся небритые итальянцы, железные руки, провода в затылке, неправдоподобно горькая выпивка. Все это то ли происходило с ним уже когда-то, то ли еще нет, то ли никогда не.
Во всяком случае, Штефана там нет, что не может не радовать. Штефана и так чересчур много, заебал уже, рожа его самодовольная.
Рудольф проводит ладонью по своей щеке и критически осматривает в зеркале двухдневную щетину.
У его отражения худое бледное лицо, едва заметный шрам над левой бровью и кривой нос. У него черные синяки под глазами и застывший напряженный взгляд. Его отражение понимающе ухмыляется и чуть заметно качает головой.
Его отражение подносит к виску пистолет и нажимает на спуск.
– Да пошли вы все... Нахуй.
Рудольф раздраженно фыркает и трясет головой. Нахуй. Нахуй это все.
Нахуй эту уебищную жизнь, нахуй эти уебищные неполноценные сны, которые оставляют после себя только сухость во рту, головную боль, – и ощущение, как будто чего-то не хватает.
Когда Рудольф понимает, чего, – ему становится смешно. Он треплет себя по голове, взлохмачивая волосы, и передергивает плечами, как от холодка, пробежавшего вдоль позвоночника вверх к затылку.
Привычка – худшее, что может приключиться с человеком. Хотя бы потому, что расставаться с ней иногда попросту не хочется.