Сны, в которых я оживаю

[Shax-r]

Стоило на третий раз перечитывать «До победного конца», чтобы понять, почему с самого начала мой мозг так упорно спотыкался на фразе «Все его бывшие друзья мертвы, а Рудольф пока что выглядит до безобразия живым».
Ну и да. Каким образом мое «я просто хотел заткнуть дыры в сюжете» (причина, по которой я в свое время и придумал Штефана) переросло в вот это вот все – я не знаю.

Название: Сны, в которых я оживаю. (полагаю, отсылка очевидна)
Автор: Shax
Фандом: «Я пробил дно и, фактически, придумал целый фандом. Бля».
Персонажи: Штефан Рац/мозг Штефана Раца, Рудольф Габсбург (

спойлер

или нет)
Размер: мини. НАКАНЕЦ-ТА!
Категория: слэш
Рейтинг: недо-R. Очень сильно недо-R. Настолько недо, что в жопу этот ваш рейтинг.
Жанр: таки немного АУ (насколько это в принципе применимо к фандому, основанному на альтернативах), мозгоклюйство, рефлексия. НУЖНО БОЛЬШЕ РЕФЛЕКСИИ.
Краткое содержание: «В конце концов, это – и есть то, что Штефан заслужил».
Примечание: Я продолжаю активно эксплуатировать символику алкогольных напитков.

Посвящение: самому преданному обожателю герра Штефана Раца. Короче, вы знаете, кого винить в том, что я уже столько настрочил про эту усатую скотину. 

Читать

The battle you picked was so one-sided
Now depending on me the one you invited
Beg, plead, scream
For redemption, for forgiveness
Beg, plead, scream
Sorry I'm not listening
(c) 10 Years – Russian roulette

Совести у Штефана Раца нет и быть не может. Такая, с позволения сказать, функция в сложной архитектуре его мозга попросту не была предусмотрена еще на этапе проектирования. Вернее сказать – была полностью исключена, еще и система безопасности расстаралась, понаставила заглушек, чтобы даже намеки на эту гадость не смогли просочиться.

– Нет, и вот как тебе не стыдно?

Рудольф на совесть похож чуть меньше, чем ничуть. Помилуйте, ну где это бестолковое создание, не отягощенное ни умом, ни хотя бы строгими моральными принципами, и где совесть? Чушь какая-то. Но вот мозг выедать он умел так мастерски, что любой зануда-проповедник из церковно-приходской школы сдох бы от зависти. Уж чего-чего, а доебчивости ему не занимать.

– Ты знал, что я к тебе приду? – забавно было наблюдать, как он пытался казаться самоуверенным нахалом, без спроса разваливающимся в чужом кресле. То есть, морда-то наглая, но взгляд все равно нервно бегал по сторонам, а все тело заметно напрягалось, будто в ожидании, что его сейчас метлой согнать попытаются. – Знал. И где моя выпивка?

Штефан театрально всплеснул руками и изобразил на своем лице глубочайшее раскаяние. Со всей возможной убедительностью – Мария Магдалина просто нервно курит в сторонке.

– Любезный друг мой, даже не знаю, как выразить все то сожаление, которым преисполнено сейчас мое бедное сердце! Я готов денно и нощно возносить благодарности небесам за то, что они послали мне такого великодушного товарища, прощающего мне все мои прегрешения! – он кашлянул и подтолкнул по столу в сторону Рудольфа бутылку джина. – А теперь прекращай выебываться и пей то, что дают.

Они могли переругиваться и состязаться в остроумии хоть целую вечность. Это как... константа. То, без чего привычный уклад мироздания если и не рухнет, то пошатнется основательно. Так обоим было проще сохранять хоть какую-то дистанцию, грубоватыми подколками напоминая: я всегда буду только рад сказать тебе какую-нибудь гадость. Я не на твоей стороне. Я не поддержу и не помогу, я буду зло высмеиваться каждую твою оплошность. Я тебе не друг. Со мной всегда будь начеку. Не доверяй мне. Не поворачивайся спиной. Не подставляйся.

Наверное, это здорово – когда рядом с тобой есть человек, в присутствии которого можно выдохнуть и расслабиться, побыть самим собой, не опасаясь, что в спину воткнут нож.

Наверное.

– Иди в жопу со своим джином, – Рудольф поморщился, но все-таки плеснул себе в стакан, совсем чуть-чуть, чтобы можно было выпить парой глотков.

Наверное. И все же – нет.

Штефану такие люди совершенно точно не нужны. Более того – с некоторых пор он пришел к мысли, что в них не просто нет никакой необходимости – необходимость есть в том, чтобы их ни в коем случае не было.

От обилия множественных «не» голова начинает идти кругом. Но – иначе никак. Лучше перестраховаться, лучше лишний раз проявить осторожность, возможно излишнюю, – зато исключить все возможности для предательства. Окружить себя глухой непроницаемой стеной. Крохотные кусочки бдительности и недоверия сворачиваются в звенья предосторожностей, скручиваются в цепи, укладываются гексагональными ячейками. Ячейки соединяются в прочный купол и обрастают снаружи тонкой полупрозрачной пленкой лицемерия, создающей иллюзию такой фальшивой, но такой прекрасной дружбы. Или любви.

Этот купол требует постоянного косметического ремонта: тут подлатать, там поправить, здесь аккуратно подкрасить, чтобы не было видно потертостей на идеально ровной глянцевой поверхности.

Иногда даже – ремонта капитального. Заделывания брешей, пробитых кем-то особенно упорным.

– Горькая мерзость, – фыркнул Рудольф, с преувеличенной сосредоточенностью изучая содержимое своего стакана. Поднял его и просмотрел на просвет, склонив голову набок, слегка поворачивая кисть, чтобы прозрачная жидкость качнулась, и на секунду в ней мелькнул отблеск от потолочной лампы.

Как там бывает в ширпотребных голливудских мелодрамах, претендующих на звание «притчи для умственно отсталых»? Главный злодей, весь такой суровый и прожженный мерзавец, встречает доброго-честного-всепрощающего героя и под натиском тяжелой артиллерии этой самой доброты внезапно обнаруживает, что и сам-то в глубине души белый и пушистый. И все прекрасно, все счастливы, мир-дружба-жвачка.

Вот только Штефан слишком хорошо знает, что в глубине его души – черная плесень. Да и Рудольф – тот еще мудак, а отнюдь не Иисус Христос. И вместе они не похожи на героев сопливой мелодрамы, забавной комедии или даже арт-хауса с высосанным из пальца глубинным смыслом. Их Вселенная – рожденный в тяжелом наркотическом бреду сюрреалистичный трэш, а они полностью ей соответствуют.

В их мире злодей никогда не очаруется добротой и милосердием. Просто один мерзавец заинтересуется совершенно невыносимым идиотизмом мерзавца другого. Потеряет осторожность, обманувшись его притворной бестолковостью. А потом и купится с потрохами – на единожды мелькнувшую тень искренности, такой знакомой и почти забытой, и мгновение это будет настолько кратким, что спустя время поневоле задумаешься – уж не померещилось ли?

– Руди, я тебя не узнаю, – Штефан потянулся за бутылкой, наклоняясь вперед так, чтобы не было видно выражение его лица на этих словах. Разумеется, это вышло у него по чистой случайности. – С каких пор тебя стал волновать вкус алкоголя, а не эффект от него?

– Ты же меня и подсадил на всякий дорогой французский коньяк. Теперь страдай от моих капризов.

Рудольф отставил нетронутый стакан в сторону и со всей свойственной ему грацией цапли-эпилептика перебрался через стол к Штефану на диван. Он теперь часто так садился – рядом, а не напротив, вконец наплевав на любые нормы приличия и вообще само понятие личного пространства. Хотя смешно говорить о приличиях по отношению к человеку, которому ты поставляешь наркоту, с которым пьешь и с которым, наконец, ты спишь, не так ли?

– Иначе б ты совсем без меня пропал, алкаш убогонький.

Штефан все-таки наполнил свой стакан и, повинуясь какому-то порыву, протянул Рудольфу всю бутылку. Тот удивленно вскинул брови, но джин взял, вцепился своей клешней с такой силой, будто хотел раздавить толстое стекло. Ох уж эта его милая привычка хлестать крепкий алкоголь прямо из горла...

– За мою любовь к выпивке, без которой бы ты никогда... – оборвавшись на полуслове, Рудольф хмыкнул и отсалютовал бутылкой. – И просто за меня, такого замечательного.

– И скромного, прям как я, – Штефан не любил тосты, но тут решил подыграть и сам потянулся стаканом, чтобы чисто символически коснуться его краешком бутылки.

Однако, Рудольф и тут решил выебнуться – увернулся и припал губами к горлышку, запрокидывая голову. Сделал несколько больших глотков, будто пил сейчас не сорокаградусный джин, а простую воду, и с хохотом откинулся назад, окончательно привалившись к плечу Штефана всей своей тушкой, совершенно довольный жизнью и самим собой.

– Руди, блять, аккуратнее!

Смешно говорить о приличиях по отношению к тому, кто обманул оказанное ему доверие. Не просто оплошал, не просто сглупил или не подумал, – а целенаправленно предавал на протяжении полутора лет. Подставлял. Подвергал нешуточному риску.

С теми, от кого исходила хотя бы малейшая угроза, у Штефана был разговор короткий – они просто исчезали из его жизни до того, как успели бы навредить. Он рвал с ними все контакты или же первым наносил удар – не столь важно. Он всегда был на шаг впереди.

А как следовало поступить с тем, кто уже предал? Убить? Наверное, это и было самым правильным, единственно правильным решением. Но только Рудольф – вот он. Живой до неприличия, теплый и чертовски тяжелый.

– Убери с меня свои кости, о суповой набор очей моих! – Штефан бесцеремонно ткнул его локтем в бок, пытаясь спихнуть с многострадального плеча, которое этот придурок ухитрился отлежать за пять минут.

Рудольф ойкнул и недовольно поджал губы. Он всегда обижался, когда его называли костлявым или просто чересчур преувеличивали его худобу, причем обижался демонстративно. Например, сейчас он все-таки отлепился от крепкого дружеского плеча и сел относительно прямо, только одну ногу под себя подобрал.

Раньше он редко садился рядом, редко забирался на диван или в кресло с ногами, максимум – просто скрещивал их по-турецки. И еще реже – поворачивался при этом к Штефану лицом, облокачиваясь о широкую спинку и подпирая подбородок кулаком.

– Ты меня ненавидишь.

В голосе – ни тени страха или обиды. Просто равнодушная констатация факта, с легким оттенком снисхождения.

– Бестолочь ты, – в какой момент Штефан решил, что в этой их игре он будет до последнего нянчиться с Рудольфом, терпеливо выслушивая всю ту чушь, что он несет? Давно бы уже стоило послать его нахер и уберечь от растерзания свой единственный мозг.

– Именно так ты всегда и считал.

Раньше у Рудольфа на голове всегда было какое-то жуткое всклокоченное птичье гнездо. Он и сейчас-то – не стригся как минимум пару месяцев и примерно столько же не расчесывал свои патлы, отчего они беспорядочными вихрами свисали на лицо. Но раньше он так не делал – не убирал волосы со лба, зачесывая их назад крупной ладонью в слишком знакомом жесте.

Такой Рудольф был почти незнакомцем. С полностью открытым лицом, так, что хорошо был виден тонкий белесый шрам над левой бровью, небольшая горбинка на носу, высокий лоб. И глаза – темно-серые, почти черные из-за искусственного освещения. Рудольф всегда смотрел собеседнику в глаза, но обычно – исподлобья, с заметным напряжением, будто предупреждая: «Я начеку, я в любой момент готов или сбежать и спрятаться, или вцепиться в горло». А сейчас он уставился на Штефана в упор, прямо, и во взгляде даже следа привычной нервозности не было.

Хуже всего – смотреть в глаза и не иметь возможности понять, что происходит в его голове в этот момент.

– Я всегда был глуповатым бестолковым приятелем Руди, ведь так?

Пора бы уже смириться с тем, что этот болван оказался умнее и хитрее, чем ты всегда считал. Пора признать, что ты недооценил лучшего друга – а это хуже, чем недооценить врага. Врагу-то ты никогда бы не подставился.

Одно дело – думать так самому. По своей воле. Другое – когда тебя тычут носом в твои ошибки. А заставить Рудольфа умолкнуть можно одним способом. Донельзя банальным и пошлым (во всех смыслах), зато – эффективным. Вот только первым прибегает к этому способу сам же Рудольф.

Усмехается себе под нос и, не переставая смотреть в глаза, перебирается к Штефану на колени, неуклюже плюхнувшись своим тощим задом. Укладывает ладони ему на плечи и сжимает, сначала просто для того, чтобы удержаться, но потом впивается все сильнее, откровенно проверяя на прочность.

И терпение.

– Гад ты, Руди, – Штефан обнимает его за талию, придерживая покрепче, давая понять: «Ты все то же привычное мне чучело, еще поди свалишься, с тебя станется».

– Гад, сволочь и подлец, – Рудольф улыбается и кивает, хотя лучше бы бесился. – Ты слишком часто называл меня так – вот я и стал гадом.

– То есть, я же теперь и виноват, что ты оказался такой мразью? – не будь у Штефана заняты руки, он бы непременно ими всплеснул. А так – обходится только наигранно-возмущенным тоном.

Ему не отвечают. Рудольф еще с полминуты внимательно смотрит на него, даже скорее рассматривает, пристальный взгляд почти ощутимо проходится по коже чем-то теплым и липким, и постепенно разжимает руки, медленно поглаживает ладонями по плечам. Наконец отводит глаза, – и Штефану хочется выдохнуть с облегчением, – наклоняется к шее. Снова замирает так ненадолго, будто задумавшись о чем-то, только чувствуется его теплое мерное дыхание.

Раньше Рудольф не был таким ласковым. Дерганым и припадочным, невероятно жадным до любых физических контактов, – пожалуйста, но не ласковым. У него же все всегда через жопу и кое-как, он даже галстук нормально развязать не мог, вечно дергал во все стороны, норовя придушить. А сейчас – спокойно и уверенно гладит по лацканам пиджака, по груди, дотошно расправляет складки на кашне, чтобы потом аккуратно подцепить узел и потянуть.

– Замотался в тридцать три шкуры.

Хотя бы это его недовольное ворчание – привычное и понятное. И Штефан будто приходит в себя от знакомых интонаций, сжимает податливо выгибающееся тело, едва ли не до хруста ребер, потому что Рудольф тихо шипит, но сказать ничего не успевает – Штефан обхватывает его за затылок и целует. Уже даже не думает о том, что в ответной реакции Рудольфа нет ни нервозной почти-агрессии, ни пьяной расхлябанности, ни настойчивости падкого на прикосновения человека. И под лежащей на лопатках ладонью чувствуются не привычно напряженные, а расслабленные мышцы.

– От тебя воняет какой-то горькой дрянью, – скалится Штефан, сильнее стискивая волосы в кулак и оттаскивая от себя.

Провоцирует.

– От меня воняет твоим коллекционным джином, – Рудольф спокоен до безразличия и, кажется, только наслаждается своим положением. Он снова смотрит прямо в глаза, сверху вниз, и – улыбается.

И Штефан ловит себя на мысли, что наслаждается тоже. Тем, как его оглаживают по плечам, по шее, по затылку, нещадно разлохмачивая прическу. Тем, как его неторопливо целуют (в кои-то веки – не ругаясь на усы и въевшийся табачный запах), не отводя пристального взгляда и даже не закрывая глаза. Тем, как к нему плотнее прижимаются всем телом и ерзают бедрами, поудобнее устраиваясь с самым хозяйским видом.

Ну и кто тут провокатор?

Опрокинуть тощего Рудольфа на спину и подмять под себя – легче легкого. Он ведь даже не сопротивляется. Он только выдыхает и откидывает голову назад, пристраиваясь затылком на подлокотник. Теперь уж какое «а на полу слабо, старикашка?», теперь его внезапно начало заботить удобство.

С предельной ясностью Штефан в этот момент осознает – раньше ему хотелось, чтобы Рудольф именно таким и был. Ласковым и спокойным, уверенным в себе, смотрящим прямо в глаза, – а не отшибленным на всю голову невротиком, щетинившемся колючками при каждом удобном случае.

А сейчас – вот он. Именно такой, каким Штефан его всегда хотел видеть. Вот только от этого нихера не легче.

Спасительный купол быстро восстановился и зарастил пробоины, замазал трещинки и сколы, скрыл даже малейшие следы разрушения. И все было бы прекрасно, все было бы как надо, как задумано, но... Безупречная защита обернулась ловушкой для своего хозяина, потому что кто-то уже успел пробраться внутрь и поселиться под надежным стеклобетонным сводом. И хозяин остался один на один с незваным пришельцем – ведь изнутри купол не пробить.

– Ну что, Штефан? – Рудольф блаженно щурится и улыбается, как сытый кот. – Ты доволен?

Доволен ли ты, Штефан Рац, тем, чего достиг, уплатив за это, – будем честными, – не самую высокую цену?

Доволен ли своей жизнью? Собой самим?

Ты прав, Руди, – я тебя ненавижу. Ненавижу то, каким ты был, а еще сильнее ненавижу то, каким стал. Потому что...

Рука непроизвольно, повинуясь какому-то смутному чувству, смеси ненависти и отчаяния, тянется к открытой шее. Пальцы смыкаются на горле, проминают кожу с такой силой, что видно, как она резко бледнеет в этих точках из-за оттока крови. Большой палец касается сонной артерии, и можно почувствовать, что... Ничего не происходит. Не учащается пульс, не сбивается дыхание, не дергается кадык. Штефан все равно держит слишком слабо, чтобы задушить, – а сильнее сдавить не может. Это будет бесполезно, даже если очень захотеть.

Рудольф об этом знает. Еще несколько секунд он пристально смотрит Штефану в глаза и – заходится громким смехом. И это не пьяное веселье, даже не такая свойственная ему истерика. Это чистое кристаллизованное злорадство. Это торжество, озлобленное ликование человека, в полной мере осознающего свое абсолютное превосходство. Раньше Рудольф никогда не был злым. А сейчас он хохочет хриплым и надтреснутым, из-за все еще лежащей на горле ладони, голосом, и в этом голосе нет ничего, кроме упоенного глумления над осужденным.

Хуже всего то, что этот смех Штефана не пугает. Не выбивает из колеи, не вызывает ответную злость, раздражение – да хотя бы недоумение. Штефан воспринимает его как должное. Штефан думает, что и к этому он уже привык.

В конце концов, этот смех – и есть то, что Штефан заслужил.


Штефан просыпается за час до рассвета. Ровно. Он проверял. Все лампы выключены, но огромные, во всю стену высотой, панорамные окна не зашторены, – и поэтому в кабинете светло. Здания торговых и бизнес-центров напротив сверкают огнями бесчисленных рекламных вывесок, конвульсивно подергивающихся и плавно переливающихся, непременно ядреных ослепительных цветов. Они преувеличенно яркие и красивые. Преувеличенно живые.

За окнами – шум и суета многомиллионного мегаполиса, не умолкающего даже ночью. А здесь тихо. На столе – единственный стакан, в котором джина налито чуть-чуть, на пару глотков, и почти полная бутылка. Ну еще бы. Штефан же совсем не пьет алкоголь, даже вино, с тех пор, как переехал.

Рудольф все еще здесь. Вот он – сидит на краю массивного стола и болтает ногами, машинально вертит в руках какую-то мелочь. А увидев, что Штефан проснулся, поднимает голову. Смотрит, должно быть, хотя его лица практически не видно из-за слишком яркого света в спину. Просто черный силуэт на фоне пестрой рекламы какого-то модного ток-шоу.

– О скорбь души моей, хуле ты тут делаешь до сих пор? – спросонья голос Штефана слегка хрипит, и приходится прокашливаться, чтобы вернуть ему привычные истеричные нотки. – Исчезни.

Молчание. Рудольф сидит, слегка ссутулившись, и задумчиво щелкает крышечкой металлической зажигалки. Открыть-закрыть. Зажечь-погасить.

– Руди, голубь ты шизокрылый! Мало того, что ты кретин, так еще и кретин глухой.

Штефан упорно будет притворяться до последнего. Паясничать и лицемерить, выдумывать дурацкие прозвища и несмешные шутки. Как иначе-то?

– Сожалеешь?

– Только о том, что не могу отравить тебя еще раз, – Штефан вскидывает руку в патетичном жесте. – Заебал ты меня, скот бессердечный!

– Значит, при случае приду снова. И буду приходить и мозолить тебе глаза, пока ты сам меня не пошлешь.

Рудольф усмехается и наконец закуривает. Крохотного огонька на кончике вонючей сигареты не достаточно, чтобы осветить его лицо, – но Штефан все же видит глубокие черные тени под глазами и усталый взгляд.

– Для мертвеца ты с потрясающей упертостью следуешь своим вредным привычкам.

Штефан смеется. Рудольф пожимает плечами, медленно затягиваясь, – и по кабинету расползается густой смолистый запах, тяжелый и обволакивающий. Как будто пепел, принесенный ветром откуда-то издалека.

Впрочем, так и есть. Сам Рудольф, тепло его тела, звук его голоса, запах его сигарет, – не более, чем весточка из другой страны и другого времени. И только Штефан – единственный уцелевший в сюрреалистичном трэше под названием жизнь.

@темы: #Elisabeth, #Rudolf Habsburg, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец