Во мне спорили два голоса: один хотел быть правильным и храбрым, а второй велел правильному заткнуться.
Кажется, все мои объяснения по поводу того, как рождаются идеи для того или иного фика, постепенно свелись к единственной фразе: «Ну... Я услышал песенку, и меня ей немножко пришибло. И отшибло остатки мозгов».
В свое оправдание могу сказать, что Адам Гонтье, конечно, тот еще алкоголик и наркоман (удивительно, правда?), – но тексты пишет прекрасные.
Хотя ладно. Будем честными. Все мои графоманские хуежества идеально ложатся на одну строчку: «И уносит меня, и уносит меня».
Название: Король ничего
Автор: Shax
Фандом: Фики по фику. Это уже восьмое (мной написанное) дополнение. И у меня иссякла фантазия на дурацкие недошуточки по этому поводу.
Персонажи: блистательный мерзавец. И какой-то невнятный алкаш на заднем плане.
Размер: миди.Убейте меня нахуй, сколько можно-то?
Категория: теперь кобель у нас Штефан.И не надо так на меня смотреть.
Рейтинг: R. Угадайтеблятьзачто.
Жанр: эмн... биография?
Краткое содержание: «Заседание продолжается, господа присяжные заседатели». (с)
Предупреждения: 1. Упоминание каннибализма.
2. Нехилый такой фрагмент текста можно смело озаглавить как «Краткое пособие для начинающего торчка».
3. Сопли. Херовы розовые сопли. Херова гора херовых розовых соплей. И да, мне стыдно.
Примечание: Я продолжаю внаглую эксплуатировать роман Чейза «Весь мир в кармане».
Посвящение: Сэру Начальнику, сказавшему, что это уже даже не донышко – а ДНИсчЕ. В чем сакральный смысл сей формулировки, я так и не понял, поэтому на всякий случай согласился.
Читать
Строго говоря, Штефан Рац не любит предаваться пустым фантазиям на тему «А вот что было бы, если ... ?». Вместо многоточия подставьте любую ересь, которая вам только может прийти в голову, от «Если бы я был женщиной» до «Если завтра начнется вторжение инопланетных фиолетовых тушканчиков». Слишком уж глупо тратить бесценные ресурсы своего мозга (единственного, между прочим!) на всякую невозможную чушь.
И все-таки, когда на исходе дня выпадает свободная минута, когда все проблемы улажены и дела завершены, – можно позволить себе расслабиться в баре, выпить и немножко потренировать собственное воображение. Например, сегодня Штефан несколько часов проторчал на скучном до зевоты семинаре с директорами других аптечных сетей. Семинар носил какое-то гордое и заковыристое название и сводился к тому, что желающие выступили с небольшой презентацией, где делились с коллегами своим опытом. Пресно, уныло, ни о чем. Весь семинар Штефан прилагал неимоверные усилия, чтобы не заснуть, а когда спать не хотелось – пытался не ржать в голос от того, какими же потрясающе наивными могут быть такие успешные бизнесмены.
А вечером его внезапно посетила мысль – что, если бы он тоже выступал? Что он мог бы рассказать этим людям, не видевшим в своей жизни и десятой доли того, что видел он? Каким опытом поделился бы? «Секреты успеха от Штефана Раца», – хорошо ведь звучит! К счастью, выступать он ни за что не согласится, – и значит, в своем воображении можно представить не выхолощенную речь, заранее продуманную и расписанную до буковки, до запятой, полную шаблонных «глубокомысленных» фраз, не ту, которую от него ожидают услышать, – а настоящую. Поведать всему миру то, что никто и никогда не услышит.
Штефан рассказал бы о себе все.
Наверное, начал бы с раннего детства, в полном соответствии с канонами жанра. Оно проходило в маленьком живописном городке на востоке Венгрии, всего в паре десятков километров от румынской границы. Медье Хайду-Бихар, Дебреценский яраш, город Хайдушамшон – вот что, если быть точнее, и написано в его свидетельстве о рождении. Оный документ вообще полнился не только заковыристыми географическими названиями (идеально чистым произношением которых Штефан не преминул бы щегольнуть перед немецкоязычными слушателями), но и некоторыми другими любопытными деталями. Однако, о них он бы поведал чуть позже, уделив пять минут небольшому лирическому отступлению. Потому что его родной город – как раз такое место, какое заслуживает отдельного описания.
Хайдушамшон не был какой-нибудь совсем глухой провинцией, затерявшейся среди пыльных степей, от него рукой подать до Дебрецена – столицы медье и вообще второго по величине города Венгрии. Сейчас он и вовсе стал пригородом, вросся в расползающуюся кляксой агломерацию. И все же, в конце двадцатых годов разница между ними казалась колоссальной. Всего каких-нибудь двадцать минут езды на машине – и кишащий людьми, переливающийся разноцветными огнями вывесок центр Дебрецена, стремительно взмывающий в небо этажами высоток, оставался далеко позади в пространстве и как будто даже во времени. Хайдушамшон, казалось, так и застрял в прошлом столетии, крепко увяз в нем своими узенькими тихими улочками, приземистыми домиками с выбеленными стенами и черепичными крышами, красными или красно-коричневыми. Вокруг каждого дома неизменно – пара-тройка декоративных елей или пирамидальных туй, кусты цветущей сирени, изящный забор с коваными прутьями, и аккуратно подстриженная лужайка рядом. Идеально квадратные скверы для прогулок, мощеные дорожки в центре, скромная и строгая реформатская церковь, белоснежное здание мэрии, – сейчас о таком можно прочесть разве что в книжке. Или откопать в архивах всемирной паутины, на каком-нибудь сайте для любителей всей этой пасторальной романтики.
Что, господа слушатели, вы уже пустили слезу умиления, вписав главного героя этой истории в уютный пейзажик? Пририсовали домик с занавесками на окнах, клумбу во дворе, любящих родителей, кучу младших братьев-сестер и собаку-лабрадора? А вот хер вам. Сейчас он сходит проблеваться от такого великолепия и продолжит.
Не было у Штефана Раца ничего из этого. Были только два жирных прочерка в свидетельстве о рождении (вы же еще помните, что он обещал к нему вернуться?) на месте сведений о родителях. И даже звали его тогда не Штефаном, а, – страшно подумать, – Иштваном. В честь Иштвана Святого, надо полагать, первого венгерского короля. Удавиться можно от такой чести – благо, хотя бы фамилию ему выбрали методом научного тыка, как позднее призналась одна из воспитательниц хайдушамшонского детского дома. Большего узнать о своем происхождении ему так и не удалось, хотя, пожалуй, можно было бы – в маленьких городах все друг друга знают, наверняка кто-нибудь из старожилов-сплетников помнил наизусть всех местных подкидышей и их мамаш-кукушек. Но Иштван навсегда уехал из этого города в пять лет – согласитесь, не самый подходящий возраст, чтобы вести допросы с пристрастием.
Просто в один прекрасный (или не очень, кто ж знает?) день местное управление решило, что содержать детдом в столь маленьком городе, где персонала в итоге едва ли не больше, чем воспитанников, – как минимум нерационально и накладно. И заведение закрыли. Большинство детей распределили в Дебрецен, как в районный центр, а Иштван (то ли по ошибке в документах, то ли и вправду кто-то замолвил за него словечко – но в благотворительность кто сейчас поверит?) был отправлен в Будапешт.
– Ты везунчик, Ишток, – говорила ему директриса, почтенная грузная дама, пахнущая неизменной сиренью.
В чем же ему повезло?
– В большом городе и возможности большие. Ты вырастешь и сможешь добиться всего, чего захочешь.
Чего же мог хотеть пятилетний ребенок из захолустья, оказавшийся один в чужом городе, с чужими людьми?
Правильно. Он захотел весь мир.
Взобраться на самую высокую колокольню базилики Святого Стефана (и плевать, что туда никого из посторонних не пустят); подняться в прозрачной стеклянной кабине наружного лифта прямо вдоль фасада недавно отстроенной ратуши; выше и выше – чтобы увидеть весь этот огромный (по его тогдашним меркам) город. Можно даже вообразить себе, что – лежащий у его ног.
Иштван Рац не разменивался на мелочи.
– Скучаешь по маме с папой? – спрашивал его Ласло, штатный электрик и один из бывших воспитанников. Ему было немногим больше двадцати, но тогда он казался Иштвану ужасно взрослым и солидным.
– Я их не знаю.
И Ласло рассказывал ему про своих. Про мать, то сутками пропадавшую на тяжелой работе при строительстве автобана, то уходившую в долгий запой. Про отца, появлявшегося дома раз в полтора-два года – когда его досрочно («За хорошее поведение, за что же еще?» – усмехался Ласло, нервно взлохмачивая отросшие волосы) освобождали из колонии. Он приходил, выносил из дома все, что не было приколочено, а потом – бил жену и детей, требуя денег, а потом – снова попадал в полицию за какую-нибудь мелкую кражу и исчезал еще на пару лет. Про дом, в котором они жили, – гниющий барак, некогда служивший общежитием при давно закрытом заводе. Ни электричества, ни воды, ни отопления, – только зияющая провалами кровля и покосившиеся стены, в щели в которых можно было спокойно просунуть руку. Про двухлетнюю сестру, которую заели крысы, – и одуревшая от голода и паленой выпивки мать разделила оставшееся между тремя другими. Собственно, после этого Ласло и попал в детский дом.
Он любил по вечерам, когда выпадала свободная минута, собираться с детьми. Рассаживал их в кружок, сам садился в центре – и рассказывал им истории из своей жизни. Тогда Иштван приходил в ужас, не понимая, зачем этот парень говорит о таких ужасных вещах. И только спустя годы до него дошло: их пытались научить ценить то, что у них есть. В детдоме было совсем не так плохо, как любят описывать в своих слезливых романчиках изнеженные отпрыски полноценных семей. Там кормили, одевали, по мере сил учили самостоятельности. Были, конечно, мелочные воспитатели, возомнившие себя центром мироздания, и жестокие дети. Была несправедливость, было одиночество и была тоска – всепоглощающая тоска по родному дому, по чему-то эфемерному и недосягаемому, более вымышленному, чем когда-либо существовавшему на самом деле. Сильнее всего от нее страдали те, кто никогда не знал своих настоящих родителей, и в своих наивных фантазиях воображали их идеальными и почти божественными созданиями.
Те самые дети, которым Ласло, пусть грубо и неумело, но – как выходило, преподал один простой урок: все могло быть гораздо хуже.
Впрочем, тогда Иштван не был таким, как сейчас, – лощеным стервятником и обаятельным мерзавцем, который ничего не боится и у которого все всегда получается. Тогда он еще не был Штефаном – а был всего лишь глуповатым подростком, стоящим посреди крохотного закутка перед душевой.
Стоял и переминался с ноги на ногу, потому что мокрый скользкий кафель на полу неприятно холодил босые ноги. И вздрагивал каждый раз, когда под потолком мигала плохо вкрученная лампочка, как будто так она говорила: «Я слежу за тобой. Я вижу, что ты хочешь сделать». Страшно ли ему было? Странно ли? Сейчас бы Штефан не взялся утверждать, какие именно чувства он тогда испытывал. Не было ни страха, ни отчаяния, ни даже праздного любопытства. Он запомнил только мигающую лампочку, стылый кафельный пол, запотевшее зеркало, слегка испачканное засохшей краской после прошлогоднего ремонта, и собственное отражение в нем. Худощавую ссутуленную фигуру мальчишки-недорослика, дрожащие узловатые руки и огромные широко распахнутые глаза – какие-то дикие, совершенно чужие. Кажущиеся черными то ли из-за скудного освещения, то ли из-за расширенных зрачков, то ли...
Иштвану не хватило духу и хватило ума вернуться в общую спальню целым и невредимым.
А через три дня Ласло принес им книгу. Роман про американских бандитов из середины прошлого века, вздумавших ограбить инкассаторский броневик. Сюжет уже вылетел из памяти, – кажется, они просто не успели ее дочитать, а потом и вовсе про нее забыли, – но Иштвана зацепило другое.
Что нужно, чтобы целый город оказался у твоих ног? Да что там город! Чтобы весь мир – был у тебя в кармане? Деньги, безусловно, много денег. И власть. И связи. И толика удачи – но ведь он везунчик! А еще он – упрямый везунчик, которому все нипочем.
На этом моменте Штефан обязательно рассмеялся бы, – дескать, молодость-молодость, ох уж эти наивные детские мечты! «Весь мир в кармане» – вы только послушайте, как самонадеянно это звучит, послушайте и улыбнитесь, вспоминая собственные трогательные желания. Полететь в космос, найти лекарство от рака или СПИДа, получить «Оскара» или Пулитцеровскую премию, встретить любовь всей жизни...
Расскажите о своих мечтах тощему мальчишке из детдома, в драных джинсах и футболке, которая ему велика на два размера. Расскажите и посмейтесь над ним, пока он сидит с ногами на кровати, забившись в самый дальний ее угол, и грызет семечки, увлеченно листая свежий выпуск «Клинической фармации». Он же все равно ничего не понимает!
Иштван и сам догадывался, что вряд ли у него что-то получится из этой безумной затеи. На его стороне – только куча времени впереди, относительно неплохая соображалка, упрямство и немного удачи. Ни связей, ни денег, ни столь необходимых в обществе умений вертеться ужом и идти по головам – у него нет.
Значит – придется обойтись без них.
Самое время – сделать небольшой перерыв и попросить Ильзе, милейшую девочку-секретаршу, принести ему кофе. Обвести ленивым, скучающим взглядом заинтересованную аудиторию, усмехнуться в усы, выдохнуть, – и продолжить.
Что там у нас? Ах да, мальчик из детдома, штудирующий фармацевтические газеты. Зачем, вы спрашиваете? А затем.
Венгрия никогда не была преуспевающей – ни в технологиях, ни в экономике, ни в образовании. Безусловно, не Африка какая-нибудь, но и до Великобритании или Германии ей было далеко. Иштвана это не устраивало, но и переехать сразу после выпуска в другую страну не вышло бы, рассчитывать на бюджетное место в университете он мог только на родине. И Иштван призадумался. В выборе будущей профессии он руководствовался вовсе не желанием принести пользу обществу (общество, знаете ли, не умеет быть благодарным), не халявой и не собственными склонностями (с которыми к восемнадцати годам не так-то просто определиться). Он понимал, что «вышка» – всего лишь ступенька на пути к его цели, которую нужно преодолеть. А потому, когда он узнал, что в Венгрии наилучшим считается именно медицинское образование, – все раздумья отпали.
С такими мыслями Иштван Рац и принес свое заявление в Университет Земмельвайса. Средненько, но все же вполне неплохо сдал вступительный экзамен – и оказался на факультете фармацевтики. «Так вышло», – смеясь, сообщил он своему соседу по комнате в общежитии, мелкому пареньку с кудрявой рыжей шевелюрой. Паренек, приехавший из какой-то глухой южной деревни, понимающе шмыгнул веснушчатым носом и зарылся в учебник.
За первый курс они успели неплохо сдружиться. Иштван показывал соседу Будапешт, который за тринадцать-то лет успел облазить вдоль и поперек. Сосед научил Иштвана курить – в детдоме за этим следили строго, так что пара-тройка украденных у Ласло сигарет в расчет не шла. Признаться, в тот момент Иштван в первый (и последний) раз в жизни почувствовал себя правильным домашним мальчиком, который приобщился к дивному миру вредных привычек только после совершеннолетия. Попал в плохую компанию, ага, потому что первым делом ему подсунули не какие-нибудь дорогущие ментоловые сигареты (как полагается правильным мальчикам), а дешевые папироски из ларька под окнами общежития. Иштван долго прокашливался, матерился, с отвращением сплевывал невыносимо горькую вязкую слюну, – а потом попросил еще.
Сошлись они и в своем отношении к учебе: оба быстро поняли, что ловить тут особо нечего. Преподавателям было наплевать, они не бегали за ленивыми оболтусами в попытках вдолбить знания в их пустые головы, а просто на отъебись зачитывали лекции по книжкам и выписывали на доску задачи. И вообще руководствовались принципом: «Кому надо – тот и сам выучит». Сосед забил сразу и устроился на подработку, только изредка появляясь на парах, чтобы не отчислили. Иштвану было надо, но не сами знания – а корочка диплома, потому он исхитрялся выполнять все задания, ровным счетом ничего в них не понимая. Чуть интереснее ему было на лабораторных. Порой даже дыхание немного перехватывало от мысли, на какие чудеса способна фармация, если только в голове не совсем пусто и руки не из жопы. Практики ему не хватало катастрофически, да и все входившие в учебную программу опыты нагоняли тоску.
Пока однажды он не решил, что надо что-то менять.
На лето сосед уехал к родителям в свою деревню, а Иштван остался в общежитии. И устроился в исследовательскую лабораторию при университете «мальчиком на побегушках» – таскал коробки с расходниками, стерилизовал пробирки в автоклаве, вел учет прихода/расхода реактивов, – словом, занимался всей той подсобной работой, которая солидным ученым мужам не к лицу. А по вечерам он с ногами забирался (ох уж эти милые детдомовские привычки) на рассохшийся общажный стул, включал настольную лампу – и погружался в чтение справочника «Наркологическая и токсикологическая практика».
В какой момент ему пришла в голову идея стащить из лаборатории несколько образцов наркотических веществ? Наверное, сейчас Штефан уже не смог бы ответить, что им тогда двигало. Как будто – самое обыкновенное любопытство. Ему нравилось возиться с реактивами, за время своей летней «работы» он даже научился выделять из лекарств их действующие вещества в почти чистом виде. Но ковыряться в безобидных витаминах или еще какой-то ерунде быстро стало неинтересно. Вот то ли дело...
Эфедрин, кодеин, атропин, целая группа барбитуратов, – смертельно опасные яды, в малых дозах входящие в состав анальгетиков и седативных препаратов. А при регулярном их применении (с осторожностью, чтобы не откинуть копыта) – вызывающие наркотическую зависимость. Какая ирония, не правда ли? Нас убивает то же, что и лечит. Взять хотя бы самые обычные таблетки от головной боли, в составе которых есть кодеин. Достаточно растолочь несколько таких таблеток в порошок, настругать туда же серу со спичечного коробка, капнуть из пипетки поочередно бензин, йод, ацетон – и готово. Дезоморфин, простейшая в приготовлении дрянь, а токсичнее героина раз в пятнадцать. Вам уже стало страшно? Еще есть глазные капли, содержащие сульфат атропина, достаточно просто чуть увеличить концентрацию путем выпаривания и кристаллизации – и от пары капель на слизистую носоглотки унесет не хуже, чем от марихуаны или гашиша. В дешевом сиропе от кашля действующее вещество – декстрометорфан, родич опиатов. Слабенькая ерунда, но если ее умело выделить и смешать с кетамином (привет обезболивающим, опять же) – получим тот же эффект, что и от ЛСД. Или фенобарбитал, содержащийся в целом ряде успокоительных – угнетает ЦНС, при длительном применении вызывает зависимость.
И это – только то, что можно получить из обычных, самых распространенных лекарств. Представьте, какие возможности появились у человека, имеющего доступ к одной из самых крупных в стране химической лаборатории! Даже имея в своем распоряжении только угол стола в общежитии, горелку и несколько шприцов – можно приготовить практически что угодно. Спайс? Амфетамин? Мет? Фенилнитропропен? Морфин? Пожалуйста! Любой каприз за ваши деньги! Безусловно, в таких условиях и речи не идет ни о какой чистоте или качестве получаемого наркотика, но – вам ведь это и не нужно, правда? Вам нужно просто сторчать.
Было что-то до дрожи увлекательное, азартное в том, чтобы ночами сидеть над чадящей спиртовой горелкой и скрупулезно выпаривать, нагревать, смешивать порошки и растворы из ампул. Как будто в эти моменты он, нищий студент-разгильдяй, получал толику власти над людьми, – ведь он делал то, без чего они не могут обойтись. Пусть о нем не напишут хвалебную статью в местную газету и не объявят ему благодарность, – ничего, он парень скромный.
Иштвану понравилась идея стать причиной чьих-то непреодолимых зависимостей.
Безусловно, Иштван рисковал. И когда сделал копию ключа от лабораторного склада. И когда подделывал данные в учетных документах. И когда уносил в карманах брюк аккуратно свернутые конвертики с порошками – каждый раз по чуть-чуть отсыпая из банок, чтобы визуально разница не была заметна. Но сильнее всего он рисковал, когда все-таки попытался продать то, что у него получилось, своему однокурснику – нагловатому парнишке из очень обеспеченной семьи, жадному до острых ощущений.
С этого все и началось.
Иштван и не подозревал раньше, сколько тайных наркоманов окажется среди благополучных с виду людей. Нет, совсем опустившихся торчков все-таки не было. Просто кто-то снимал стресс и расслаблялся при помощи сильнодействующих таблеток, кто-то от скуки искал новые ощущения, кто-то «за компанию» поддался влиянию дружков. Причины были разные – итог один. Никто из этих опрятно одетых, ухоженных, преуспевающих в учебе студентов (будущих фармацевтов и врачей) не хотел раскрывать свои маленькие слабости. Иштван гарантировал им полную конфиденциальность – и, поверьте, за нее они тряслись слишком рьяно, чтобы он мог опасаться за собственную шкуру.
На занятия он после этого забил окончательно – благо, преподаватели были снисходительны к тем, кто помогал им в лаборатории. Изготовление паршивеньких наркотиков (которые и наркотиками-то называть стыдно, слишком уж примитивны они были по составу и слабы по действию) приносило небольшой доход, вполне достаточный, чтобы непритязательному человеку не помереть с голоду. Иштвану хотелось большего. Он устроился на работу, официантом на полставки в ресторан, – с подачи соседа, который уже работал там барменом. Но ему и этого было мало.
Случалось ли вам, солидным джентльменам в деловых костюмах, накрахмаленные воротнички которых врезаются в ваши заплывшие жиром багровые шеи, вам, так старательно вытирающим льняными носовыми платками лоснящиеся от пота лысины, – случалось ли вам бывать на закрытых встречах и вечеринках «для избранных»? Тех самых, что организуют ваши приятели, от знакомства с которыми вы открещиваетесь всеми правдами и неправдами, чтобы не скомпрометировать себя раз и навсегда в глазах безжалостной общественности? Тех самых, что проходят в барах и клубах на нижних этажах, а то и вовсе в полуподвалах, зачастую не имеющих даже вывески, тесных и прокуренных, с минимальным освещением и обязательными светофильтрами, придающими этим притонам оттенок сюрреализма? Тех самых, где элитный алкоголь по три тысячи евро за бутылку мешают едва ли не с денатуратом, где в качестве комплемента к заказанному кальяну услужливо принесут пакетик кокаина или пару таблеток экстази, на выбор? Тех самых, где между столиками снуют полуголые девицы, чья вымазанная какими-то маслами кожа блестит даже при скудном свете, и любую из них можно утянуть к себе на колени, а иногда – и увести в отдельную комнатку, за аренду которой, правда, придется доплатить отдельно; где за последние десятилетия ассортимент девиц был основательно разбавлен еще и ищущими легкие деньги юношами, с такими же пьяными плывущими взглядами? Конечно, вы там бывали, хоть и не сознаетесь в этом даже под страхом смерти. Вас тянет в такие места с непреодолимой силой, вы слетаетесь туда, как мухи слетаются на свежее дерьмо, потому что думаете – так и выглядит настоящая жизнь, отличная от того законсервированного суррогата, который вы потребляете каждодневно.
Тогда Иштван тоже так думал. Он спал на лекциях, дежурно улыбался посетителям ресторана, смешивал наркоту. Он пил, будто даже не чувствуя опьянения, только тело становилось удивительно легким и пластичным, а укутанный душной теплой дымкой рассудок наконец хоть немного поотпускало, он кружился безумным вихрем, заигрывал с гостями, – и все было даже относительно прилично, насколько это вообще возможно. Он чувствовал себя частью этого разнородного живого организма, пестрого и колышущегося, находящегося в постоянном движении, в постоянных метаморфозах. Он чувствовал себя живым.
Даже когда после одной из таких вечеринок его сосед был объявлен без вести пропавшим. Даже когда стало понятно, что не слишком крепкий от природы организм поистрепался и перестал справляться с физическими нагрузками. Даже когда уже на старших курсах он познакомился с девочкой, только-только поступившей в Земмельвайса на стоматолога.
– А куда ты пойдешь после диплома? – неестественно огромные пушистые ресницы с такого близкого расстояния напоминали скорее черные паучьи лапки, расправленные по припудренным векам в ожидании очередной жертвы. Нора чуть склонила голову набок, и длинные волосы рассыпались по плечам, по груди, почти сливаясь с белоснежной фарфоровой кожей.
Нора была красива, глупа и потрясающе наивна для дочки основателей крупнейшего стоматологического холдинга Будапешта. На Нору пускали слюни (и не только слюни – но уже не столь открыто) едва ли не все местные студенты. А Иштван рассказал ей несколько баек из своей жизни (которые она приняла за изящный художественный вымысел), провел на пару вечеринок (куда родители ее в жизни бы не отпустили), угостил собственноручно смешанным коктейлем на основе мартини и лизергиновой кислоты, – и готово. Длинноногая кукла Нора сама же запрыгнула к нему в постель, а теперь лежала, томно поглядывая в потолок, и в красках расписывала ему их совместное будущее.
– Я поговорю с папой – он будет рад взять тебя к себе.
Нора не хотела быть стоматологом – она ж от вида крови или вскрывшегося абсцесса упала бы в обморок. Нора не хотела быть красивой игрушкой, хоть и подражала старательно девочкам из глянцевых журналов. Нора хотела семью. С человеком, который заботился бы о ней и любил, а она родила бы от него троих детей и каждый день готовила ужин.
Собственно, почему бы и нет? Иштван Рац, сирота из провинции, имел все шансы жениться на богатенькой дуре, притереться в клинику ее родителей, со временем – возможно, стать наследником. Или хотя бы отцом наследника, что тоже неплохо. И – весь мир в кармане, да? Без каких-либо заоблачных усилий с его стороны. Только пореже ходить на подработки, чтобы уделять девчонке время. Только изредка незаметно баловать ее наркотой – по чуть-чуть, чтобы она ничего не заметила, но постепенно привыкла.
А когда долгожданная корочка диплома наконец оказалась у него в руках – Иштван просто купил билет в один конец до Вены.
Наверное, сейчас он бы и хотел вернуться на -дцать лет назад, чтобы навалять тогдашнему себе по шее за то, что упустил такую возможность. Или нет. О чем он тогда думал? О том, что не хочет полагаться на изменчивую судьбу, не хочет зависеть от глупой жены и ее напыщенных родителей, которые, чуть что придется им не по нраву, – вышвырнут его на улицу таким же оборванцем, каким он и был.
Всегда был. Долговязый, только начинающий раздаваться вширь во все равно тощих плечах, оборванец из детского дома, херовый фармацевт и неплохой барыга, услужливый официант и мальчик-танцор из клуба. Он не ехал покорять столицу совершенно чужой ему страны. Он просто ехал – хоть куда-то, где есть перспективы, и нет никого, кто бы его знал.
Сбегал, если хотите.
Должно быть, среди присутствующих уважаемых господ есть кто-нибудь из дирекции «Земмельвайс Фрауэнклиник», известной венской клиники акушерства и гинекологии, напрямую сотрудничающей с Будапештом. В то время фармацевты им были нахрен не нужны, а вот лаборанты – вполне. Иштван согласился и на лаборанта, лишь бы платили хоть какие-то деньги. Собственно, поэтому он и выбил себе рекомендацию для трудоустройства, с которой рванул в Вену. Почти что копирка с главы какого-нибудь романа на околосоциальную тематику: главный герой, детдомовец с горящими глазами и амбициями до небес, едет покорять город-миллионник, столицу богатого развивающегося государства. Небогат и некрасив, вернее даже, просто невзрачен, из всего имущества – тощая спортивная сумка (и не забываем про горящие глаза). Ну а не самые привлекательные подробности из его прошлого, вроде домашней нарколаборатории, можно опустить за ненадобностью.
В конце концов, про всех положительных героев всех историй именно так и пишут.
И дальнейший сюжет тоже вполне вписывался в каноны жанра. В «Земмельвайс Фрауэнклиник» Иштвана не взяли. Ни лаборантом, ни даже уборщиком (хотя в этом он, признаться, не слишком упорствовал), и никакие рекомендации и направления от университета тут не помогли.
Один из приятелей Штефана, с которым он познакомился много позже, утверждал, что человеческая жизнь подобна спирали: каждая точка текущего витка соответствует какой-либо точке на другом витке, прошлом или будущем. Одни и те же события повторяются, видоизменяясь немного с учетом обстоятельств, но все же остаются похожими. Мы встречаем тех же людей, попадаем в те же ситуации, принимаем те же решения. Штефан всегда относился к этой теории скептически, да что там – и не вникал в нее особенно. Но был почти убежден: тогда его жизнь взяла новый виток.
Несколько месяцев Иштван перебивался помощником бармена, – и алкоголь с того времени просто возненавидел, – а потом все-таки ухитрился устроиться в аптеку. Всего лишь провизором, да и то стажером, ведь без опыта кому он нужен, но это было лучше, чем ничего. Зарабатываемых денег как раз хватало на съем квартирки в одном из тесных кондоминиумов Флоридсдорфа, на еду, да так – по мелочи. И Иштвана это совершенно не устраивало.
Изготовление наркотиков приносило ему относительно легкие деньги при незначительных трудозатратах, не чета десятичасовому рабочему дню на ногах за прилавком, но было связано с огромным риском. А он больше не мог себе этого позволить. В чужой стране, в чужом городе, в окружении совершенно чужих людей, которые даже говорят на чужом, неприятно-лающем языке, – где он будет искать надежных клиентов, которые его не сдадут? Как обойдет систему безопасности аптечной лаборатории, чтобы незаметно выносить оттуда реактивы? Кто, в конце концов, его прикроет, если вдруг что-то пойдет не так? Слишком уж ненадежным был «малый бизнес» его студенческих лет. Тогда он мог рассчитывать хоть на кого-то, сейчас же оказался полностью предоставлен сам себе.
Впору было возненавидеть себя за то, что так талантливо проебал все возможности. Иштван возненавидел. За Нору – в первую очередь. Он понимал, что ничего хорошего из той интрижки не вышло бы, что девчонка бы быстро догадалась о его неискренности, не сама – так с подачи родителей, которые едва ли бы приняли голодранца с очень сомнительным происхождением. И все равно, чем больше он задумывался о том своем решении, тем больше сомневался в нем. Тем больше думал, что все-таки стоило бы рискнуть. И чем чаще он возвращался к этой мысли, снова и снова, раз за разом, – тем сильнее зацикливался на ней и тем сложнее было от нее избавиться.
Иштван очень хотел что-то изменить – но не мог. Он смотрел себе под ноги, на носки стоптанных кроссовок, – и видел, как они постепенно, миллиметр за миллиметром, погружаются в вязкую болотную жижу. По подошву. По щиколотку. По икры. По колено. И ему было откровенно лень что-то с этим делать.
– Совсем жопа с выручкой, – ворчал заведующий, недовольно постукивая пальцем по экрану планшета, прямо по графику прибыли за последние месяцы. – Сколько раз вам говорить – продавайте! Отговаривайте от дешевых лекарств, советуйте дорогие аналоги, нахваливайте их! И в довесок – ну предложите вы хоть витаминов каких докупить. Или вот, у вас тут целая витрина под рукой, с пластырями и презервативами. Почему оно нихера не расходится?
Никакая мифическая совесть не мешала Иштвану впаривать доверчивым покупателям зарубежные (обычно американские или израильские) препараты за десятки евро вместо абсолютно идентичных по составу австрийских – за два-три. Он просто не умел этого делать. Ему категорически не нравилось уговаривать и упрашивать, и он не хотел (пусть даже и только в собственной голове) что-то решать за других.
– Вы провизор, в конце концов, а не фармацевт! И уж тем более не лечащий врач, чтобы ломать голову над их потребностями. Ваше дело – продать!
С этим и не поспоришь, правда?
Иштван кивал и соглашался, для виду, а сам все равно пропускал половину мимо ушей, как будто находился в прострации. Плевал он на орущего заведующего, на выручку, на покупателей, и на витрину с пластырями и презервативами тоже – плевал.
Очнулся он, когда однажды, проходя мимо привычно висящего в коридоре зеркала, посмотрел на свое отражение. На белоснежный провизорский халат – единственное светлое, ослепительно-яркое пятно в этой квартире.
Скрипучая накрахмаленная ткань топорщилась, превращая его фигуру в нелепую угловатую карикатуру на человека. Зато – неплохо скрадывала ссутуленные плечи и выпирающие ребра, узловатые, будто корни очень старого дерева, руки. И ведь он отнюдь не голодал – просто забывал регулярно есть. Так же, как забывал вовремя побриться и вымыть голову. И если отросшие всклокоченные волосы скрывались под шапочкой, то неровная щетина придавала ему какой-то диковатый вид. Особенно в сочетании с болезненным блеском в глазах. И как его до сих пор не уволили?
Потому что – чистый халат и шапочка. Шкурка. Шелуха. Сними ее – и он окончательно сольется со своим жилищем, с мусором и песком на полу, не мытом, наверное, несколько недель. Растворится в грязных пятнах на умывальнике, в мутных разводах на зеркале.
Иштван не пришел в ужас и не закричал. Он просто спокойно констатировал вслух, глядя прямо в глаза своему отражению:
– Э, нет, дружище. С этим надо что-то делать.
А на следующий день в аптеку пришел мальчик-подросток, лет пятнадцати от силы, пока еще опрятный и с виду благополучный – но дерганый, с нервным бегающим взглядом. И его голос дрожал от волнения, когда он, заикаясь и путаясь в словах, попросил продать ему сильнодействующее рецептурное обезболивающее. На основе кодеина. Даже наценку в десять процентов предложил.
– В следующий раз проси увереннее, – усмехнулся Иштван, черкая на бумажке загадочное «+ рецепт», и протянул мальчику блестящую картонную коробочку. – Йод нужен? Или пока есть?
С каждым днем количество бумажек с плюсиками, – памятки о том, на какие проданные им за смену препараты нужно подделать рецепты, – только росло. Обычно это были анальгетики да психолептики, лучшие друзья начинающих наркоманов, реже – что-то более редкое и опасное. В том числе, периодически попадались антидепрессанты – их Иштван выписывал для себя. Не зря же ведь говорят, что любой наркодилер рано или поздно и сам подсаживается на свой товар – слишком уж велик соблазн, слишком уж легкодоступны желанные и недосягаемые для многих «колеса». Хотя какой он дилер? Так, баловство.
И однажды, выгребая из дальних углов вычищенной до блеска квартиры остатки прежнего хлама, он нашел среди старых документов маленький кусочек картона с обломанным уголком. Визитка. Ее вместе с чаевыми некогда оставил солидный джентльмен в костюме-тройке, весь такой красивый и представительный, только пьяный вдрызг. За каким-то хером начал хватать Иштвана за руки и, переходя на доверительный шепот, расспрашивал, кто он и откуда. А как узнал, что перед ним студент-фармацевт – чуть не помер от счастья. Молол какую-то чушь про свою медицинскую фабрику и упрашивал обращаться к нему, если вдруг появится необходимость.
Безусловно, Иштван знал, что его пошлют. Тут даже шантаж («Знаю я, по каким заведениям вы шастаете, господин директор») не помог бы – ну кто ему поверит?
– Прости, сынок, но я сам сейчас на мели, – и Иштван с удивлением осознал, что соскучился по мягкому венгерскому говору. И совсем от него отвык.
Господин Фабиан был все так же пьян (если не еще больше), а потому болтлив сверх меры, и с энтузиазмом принялся плакаться Иштвану в жилетку. Рассказал, что не так давно на принадлежащей ему фармацевтической фабрике запустили в массовое производство инновационное обезболивающее под названием «десцидол», быстродействующее, эффективное и практически не имеющее противопоказаний. Причем запустили в суматохе, торопясь обставить конкурентов и первыми выйти на рынок с продуктом, сулившим баснословную прибыль. Даже результатов клинических испытаний дожидаться не стали. Результаты пришли аккурат за пару дней до того, как расфасованную партию развезли по аптекам. И в них черным по белому было написано: таблеточки ваши помогают превосходно, вот только через некоторое время после начала их регулярного применения – перестает помогать все остальное. Из побочных эффектов – сильная зависимость, сродни наркотической. Обострение хронических болей – организм прекращает бороться самостоятельно, симулирует, чтобы получить очередную «дозу». Беспричинная агрессия, быстро сменяющаяся полной апатией. И много чего еще.
Всю партию поспешно изъяли и спихнули на склад для дальнейшего уничтожения, фирма потерпела колоссальные убытки. Господин Фабиан ныл о своем провале каждому встречному, а Иштван...
Иштван Рац, кажется, снова знал, что ему делать.
За то время, что он отпускал лекарства по поддельным рецептам, у него уже появилось несколько постоянных клиентов, которые, в свою очередь, с энтузиазмом рассказывали о провизоре «в теме» своим дружкам. Сарафанное радио работало на славу. Поначалу Иштван опасался выносить препараты за пределы аптеки, стараясь строго разграничивать свой «бизнес» и частную жизнь, но когда из Венгрии ему привезли первую «пробную» коробку десцидола, – все чаще встречался с покупателями во внерабочее время.
Иштван Рац нашел свою стезю – и чувствовал себя так, будто вернулся домой после долгих скитаний. Даже дышать стало чуточку легче, даже чужая страна перестала быть такой чужой – потому что нашлось что-то... родное. Он продолжал работать в аптеке, а вырученные деньги откладывал – хотел со временем открыть свою собственную, чтобы обеспечить себе надежный и легальный тыл. Через постоянных клиентов он связывался с другими наркоторговцами, пока только заочно, осторожничая сверх меры, «налаживал деловые контакты». И вот уже на носу замаячили невиданные перемены в жизни бедного венгерского эмигранта, вот уже казалось, что еще чуть-чуть, и он вступит на тот самый путь, в конце которого – весь мир будет у него в кармане.
Но для этого Иштвана Раца следовало убить.
Невзрачный, а иногда и вовсе откровенно смурной, замкнутый и озлобленный мальчик-сирота, ненавидящий весь мир и себя в нем в первую очередь, с кучей упитанных тараканов в лохматой голове, едва не увязший по уши в собственных комплексах и разочарованиях, плотно подсевший на антидепрессанты, – слишком цельный получался образ. Слишком... гармоничный в своей хаотичности и своем уродстве, чтобы в нем можно было что-то радикально поменять. Из говна не вылепить конфетку, а из Иштвана – уверенного в себе, обаятельного бизнесмена, с которым всякому захочется иметь дело, и психически устойчивого хладнокровного наркодилера, которого будут бояться и уважать. Или же вылепить все-таки можно – но на это ушли бы годы работы с целым консилиумом психоаналитиков, пытающихся из рассыпающегося в руках исходного материала сотворить хоть что-то толковое.
Поэтому Иштван должен был умереть.
Он и умер – в душном кабинете паспортного стола, под мерное постукивание розовых ногтей. Когда в его руках очутилась желанная корочка не только с австрийским гражданством и пропиской, но и с новым именем.
Тогда родился Штефан Рац.
Новая личность не была дополнением старой, не играла роль грима, который актеры наносят перед выходом на сцену, тщетно пытаясь под толстыми слоями краски спрятать собственное лицо. Она была просто маской. Пустой безглазой маской, без характерных черт, без хоть какой-то индивидуальности. И в этом – ее главное преимущество. Потому что на ее основе можно было слепить все, что угодно. Сделать красавца или урода, злодея или добряка, – что только душа пожелает.
Штефану предстояла долгая и кропотливая работа, но – она того стоила.
Помнится, когда-то давно, в другой жизни, Нора затащила его в кружок художественной росписи по керамике. Сам он рисовать не умел от слова «совсем» и все занятие просидел истуканом, уныло тыкая кисточкой в какой-то дурацкий цветочный горшок, а потом полученный шедевр авангардизма от греха подальше ликвидировал в ближайшую мусорку. Но рядом с ним сидела девочка, уроженка Мексики, почти не говорившая по-венгерски, которая с упоением расписывала маску.
– Санта-Муэрте, – коротко пояснила она, тщательно вырисовывая тонкой кистью контуры черепа, жутко подведенный до самых ушей рот, глубокие провалы вокруг глазниц, – а потом украшала всю эту готику витиеватыми цветочными узорами, буйством ярких красок.
Когда Штефану попала в руки собственная маска – он, кажется, наконец начал понимать то чувство вдохновенного азарта, с каким девочка рисовала на пустой белой керамике лицо Святой Смерти.
Это сложно. Это тяжело. Это трудоемкая, очень медленно продвигающаяся работа, требующая нереальной усидчивости и концентрации. Отшлифовать черты лица: где-то аккуратно срезать, где-то налепить, чтобы изменить очертания скул и подбородка, высоту лба, форму носа и разрез глаз. Покрыть плотными слоями грунтовки. Еще раз ошлифовать, еще раз и еще, чтобы на ровной чуть пористой поверхности не было трещин и выступов – они портят иллюзию естественности. И наконец взяться за кисти, множество кистей разной формы и размера, от тончайших в один волосок до широких плоских вееров. Тщательно вымеряя миллиметр за миллиметром, наносить краску размашистыми мазками и короткими черточками, плавно изогнутыми линиями. Это долгий процесс, на него уйдет вся жизнь. Потому что дополнять и совершенствовать образ, подрисовывая к нему все новые и новые детали, можно до бесконечности.
И Штефану даже не нужно было задумываться над тем, чтобы создаваемый им имидж выглядел естественным. В конце концов, солидных бизнесменов и сторчавшихся наркоманов объединяет одно: они убеждены в том, что все вокруг лжецы. Зачем же рушить их ожидания? Напротив! Им надо соответствовать! Пусть видят карикатуру, концентрат, нарисованную личину. Гротескное шоу уродов. Они будут убеждены в том, что перед ними мошенник и подонок, которому палец в рот не клади, они, безусловно, будут осторожны – но их погубит сама уверенность в том, что они точно знают, чего ожидать.
Поверх грунтовки лег первый штрих черной краски. Его собственная подпись в документах.
В начале было Имя.
Тощий и дерганый парнишка Иштван сменился вальяжным Штефаном. Его венгерское происхождение выдавала разве что фамилия, да чуть более мягкий выговор, – но кто на этом заострит внимание? А акцент можно обратить в свою пользу – и Штефан выучился говорить либо медленно, слегка растягивая слова и занижая тембр, либо прямо наоборот – тараторить и срываться, чтобы голос звучал резче.
Он влез в дикие долги, за которые потом поедом себя сжирал пару лет, – но купил себе отдельную квартиру. В центре города, на верхних этажах, чтобы соответствовать тому статусу в обществе, который он так жаждал обрести. Правда, квартира все равно была невелика по площади и обставлена безо всякой роскоши – но это только на первое время, утешал он себя, не все же сразу.
Он научился не просто поддерживать опрятность во внешности – начал следить за собой. Отъелся и выучился держать спину прямой, как палка, с удивлением обнаружив, что не такая уж и плохая у него фигура. Стригся в дорогих парикмахерских, а потом зачесывал волосы назад, нередко с помощью специальных средств для укладки. Брился начисто каждое утро, специально для этих целей приобретя качественную опасную бритву, – и от этого аксессуара он планировал избавиться «когда-нибудь потом». Только над верхней губой отрастил небольшие тонкие усики, как у мафиози из какого-нибудь фильма про Америку времен сухого закона. Этот образ «киношного злодея» вообще оказался ему на удивление к лицу.
Невозможность хоть на мгновение расстаться с этим образом казалась справедливой платой.
И Штефан с энтузиазмом принялся разрисовывать свою маску в полном с ним соответствии. Предпочтение отдавал строгой монохромной классике – как черные узоры туши на белой грунтовке. Одевался только в костюмы из самых качественных материалов, подогнанных по фигуре в ателье. До блеска вычищал ботинки. Поливался одеколоном. Разве что курил по-прежнему дешевые вонючие сигаретки, ну да надо же позволять себе хоть какие-то маленькие слабости.
Такие изменения обязывали. Когда со всех сторон надежно обрядился в панцирь самоуверенности и нахальства – окружающие начинают этому верить. Им уже наплевать, что спрятано под множеством слоев делового костюма, они встречают по одежке, они искренне убеждены, что внутреннее содержание на сто процентов соответствует внешнему. Штефан только с удовольствием поддерживал в них эту иллюзию – и постепенно сам в нее поверил.
Без малого три года ушли у него на то, чтобы безликая маска превратилась в черно-белый скалящийся череп.
Иштван был откровенно зажатым, сутулым, неприметным парнишкой, – Штефан стал холеным красавцем с улыбкой до ушей.
Иштван сторонился окружающих – Штефан с легкостью сходился с любыми из них. Он научился не просто быть обаятельным – а подстраивать свое поведение под каждого, с кем ему приходилось иметь дело, лавировать от изысканной вежливости до откровенного панибратства. И люди к нему тянулись, сами шли навстречу насквозь фальшивому, но такому обаятельному мерзавцу. За краткий промежуток времени он обзавелся кучей деловых партнеров, полезных связей, шапочных приятелей или просто тех, кто смотрел на него с немым обожанием, а потому мог пригодиться. Ему вообще понравилось собирать вокруг себя самых разных людей, от политиков до старьевщиков из трущоб, обзаводиться знакомствами во всех сферах, куда только удавалось сунуть свой любопытный нос.
И как тут не увериться в собственном превосходстве?
Однажды совершенная система дала сбой... Вы ведь эту фразу ждете, заранее торжествуя над провалом излишне самонадеянного Штефана? Какие же вы мелочные... Обойдетесь.
Однажды ему встретился человек, небрежным взмахом руки внесший в совершенную систему кардинальные изменения.
– Привет, это Рудольф, мы вчера познакомились, – голос из динамика коммуникатора был севшим и хриплым, как будто его обладатель мучился похмельем. – Напомни мне, как твоя аптека называется?
Штефан минут пять пытался вспомнить, кому и за каким чертом он понадобился, – а потом расхохотался. И внес в список тех, кому он поставлял десцидол, еще одно имя.
Фамилию этого невнятного вихрастого придурка в видавшем виды мятом пиджаке он выяснил только через месяц. И то случайно – когда тот, матерясь сквозь зубы, выгребал из карманов всяческий хлам, весело разлетавшийся по всей округе. Паспорт искал, без которого ему наотрез отказывались продавать пиво.
– И что это было? Проверка на вшивость? – Штефан лучезарно улыбнулся, протягивая ему выпавшие на асфальт водительские права на имя Рудольфа Габсбурга.
– Ась?
Штефан был слишком дальновиден для того, чтобы просто трясти деньги с тех, у кого они водились. Штефан был слишком умен, чтобы понимать – этот оболтус, в двадцать три года болтающийся по жизни, как говно в проруби, не имеет никакого веса в родительской компании. Пусть он и наследник крупнейшей австрийской клиники киберпротезирования – в голове у него пусто. И Штефан бы благополучно забил на него, даже десцидол бы передавал через посредника, но...
Рудольфу Габсбургу не было равных в умении взрывать мозг.
Свой диплом он купил, а все шесть лет в университете бесталанно проебал, – но мог часами с увлечением рассуждать на компьютерные и околокомпьютерные темы, демонстрируя очень неплохие познания. Он совершенно не знал цену деньгам, мог за вечер спустить на выпивку сумму, равную средней по стране месячной зарплате, – но никогда не бахвалился состоятельностью своих родственников, как будто даже стыдился этого. Он легко поддавался на провокации, во всем искал повод для соперничества и вообще постоянно пытался доказать, что он ничем не хуже, – но никогда не скатывался в подражание, сохраняя свою собственную неповторимую придурь. Он мог вспылить в любой момент, заводился с пол-оборота, в самом начале знакомства ухитрился сломать Штефану нос, – но без лишних напоминаний и уговоров по первой же существенной просьбе шел и делал все, что мог сделать, даже если нихера в этом не смыслил, и у него все из рук валилось. Он матерился, много пил и с удовольствием таскался по забегаловкам, он был двинутым на всю голову замкнутым агрессивным мудаком, он всем своим видом кричал: «Я разгильдяй и балбес, не ждите от меня ничего хорошего, просто отъебитесь от меня и свалите нахуй отсюда», – но...
Штефан не отъебался. Штефан подумал, что и из этого чучела может выйти что-то толковое, надо просто направить его энергию в нужное русло. И чем более толковым станет это «что-то» – тем на большую отдачу он сможет рассчитывать в ответ.
Штефан сам не заметил, как его охватил азарт. Он подстебывал, дразнил, увещевал, – и приходил в восторг, видя, что его старания начали давать первые плоды. Рудольф всерьез занялся программированием, даже немного зарабатывал на этом, пусть и только фрилансом. Рудольф заинтересовался протезированием, регулярно таскал какие-то книжки и статьи из научных журналов, часами пропадал в лабораториях при отцовской клинике. И Штефан с удивлением понимал, что он сам только указывал нужное направление – все остальное делали непомерные амбиции Рудольфа, его жажда с головой погружаться во все, чем бы он ни занимался.
А значит, Штефану самому надо было соответствовать. Не позволять себе расслабляться. Он всегда должен превосходить Рудольфа, быть умнее, ярче, заметнее, чтобы на его фоне Рудольф чувствовал себя бледной тенью – и со всем присущим ему упрямством продолжал идти вперед, а не останавливался в своем развитии. Поначалу это давалось легко, хватало и той маски, которую Штефан любовно вырисовывал задолго до их знакомства.
Штефан сам не заметил, как черно-белый череп начали украшать цветастые витиеватые узоры. Просто однажды он купил вместо привычного галстука в темно-серую полоску – красный шейный платок. Так яркие цвета постепенно проникли в его гардероб и в его жизнь. Так стала более экспрессивной и эмоциональной его речь, более разнообразной – мимика.
Так он однажды с удивлением обнаружил, что банка антидепрессантов закончилась три месяца как, а он даже не заметил.
Так совершенно дурацкое обращение «Руди» и совсем уж панибратское «друг мой» выходили у него сами собой, без малейших усилий, будто он и правда считал этого долбоеба своим другом.
Смешно. У Штефана Раца совершенно точно не могло быть друзей. У него на эту жизнь несколько другие планы.
– Надоела мне твоя кислая рожа. Хочешь, бабу тебе найду?
Очнулся Штефан только в кабине лифта, когда его в пятый раз материли за опоздание. И почувствовал себя профессиональным сутенером, потому что вез к Рудольфу самую настоящую бабу. Ада Рихтер была дочерью его постоянной клиентки, а еще девочкой миловидной и в целом неглупой. По крайней мере, другие бы на ее месте уже либо сиганули в окно, либо в слезах и соплях висели на его шее. А она ничего, держалась. Парочка вышла превосходная – два упрямца, старательно притворяющиеся друг перед другом, что у них все хорошо. И мило воркующие о том, сколько денег Ада хочет получить в этом месяце. Идиллия.
– Руууди... Не хочешь мне помочь в одном дельце?
И уже через несколько дней на руках у Штефана был мастерски подделанный отчет в налоговую за прошедший квартал. Все цифры идеально подогнаны, комар носа не подточит. Вручную он бы переправлял эти данные месяц, без перерывов на поспать-пожрать, а Рудольф просто накидал какую-то мудреную программку – и готово.
Штефан восхитился, едва не расцеловал «милого друга» на радостях (помешала увесистая затрещина), – а потом понял, что и правда бы это сделал совершенно искренне. И что теперь этот оболтус, уединившийся на диване в обнимку со своим омерзительным ликером, – подобрался к Штефану слишком близко. Вернее – Штефан же и позволил ему подобраться. Еще вернее – Штефан сам подтащил его к себе за шкирку.
При всей своей сообразительности Рудольф по-прежнему был безобидным дурнем, который просто не мог, в силу своего характера, подложить свинью единственному другу. Да и мозгов бы у него не хватило.
Знаете, что самое главное, уважаемые господа в дорогих кашемировых костюмах и галстуках из натурального шелка? Посмотрите на свои золотые наручные часы и запонки с драгоценными камнями, посмотрите на самих себя и скажите – что оказалось определяющим фактором для того, чтобы вы сидели сейчас здесь, в своих костюмах и запонках? Большой стартовый капитал? Надежный тыл в лице богатых родителей? Связи? Удача? Может быть даже – упорный труд? Или все и сразу?
Самое главное – уметь вовремя остановиться. Когда то, чего ты так страстно жаждешь, само идет к тебе, само же себя предлагает, только протяни руку и возьми, – откажись. Бойся своих желаний и беги от них. Потому что это очень важно – сохранять дистанцию.
Спустя годы Штефан Рац так и не может сказать – а у него получилось остановиться?
Где-то в самых дальних уголках памяти есть то, что подсказывает – получилось. Хотя это было даже не его заслугой. Человек ли? Обстоятельства ли? Случайность? Кто-то или что-то отрезвило его, отвесило ощутимый подзатыльник и ткнуло носом в лужу. Дало понять, что вот прямо сейчас нужно собраться, взять себя в руки, вспомнить о своей цели. Осознать, как бы тяжело ни давалось осознание, что удовлетворение вот этой сиюминутной прихоти может разрушить все то, что так упорно выстраивалось годами. И цель уже никогда не будет достигнута.
И Штефан Рац остался бы Штефаном Рацем, лощеным стервятником и фальшивым другом. Он бы нашел способ использовать Рудольфа наиболее выгодным для себя образом, отыскал бы и для этой шестеренки самое подходящее место в огромном сложном механизме, при помощи которого шаг за шагом приближался к осуществлению своего замысла. Возможно – ведущее место.
Штефан попытался бы пробиться не куда-то там, а в «Wiener Touch Bionics». Почему нет? Ему даже не обязательно занимать директорское кресло, по крайне мере первое время. Пусть Рудольф вволю наиграется в руководителя, Штефан за это время не спеша присмотрелся бы, вникнул в дела компании, а потом и перевел ее на себя.
Чем не – весь мир в кармане?
Безусловно, так и следовало поступить. Его затея увенчалась бы успехом, да-да-да, Штефан абсолютно в этом уверен. Память ехидно нашептывала – нет. Что-то обязательно пошло бы не так. Уверенность в собственном превосходстве – это хорошо, Штефан всегда считал себя умнее и хитрее любого из своего окружения, и был совершенно прав. Рядом с ним всегда были сплошь безнадежные идиоты, которыми зато так удобно пользоваться, вот только... Что-то все равно пошло не так. От росчерка шариковой ручки на бумаге до выпущенной в висок пули – чуть больше месяца и чуть меньше одной человеческой жизни.
Но Штефан даже не попытался.
Да, уважаемые господа, теперь можете смеяться и торжествовать. Этот человек перед вами, будто анатомический препарат, выставленный на обозрение толпе студентов, такой самоуверенный и идеальный, – он тоже ошибался. Он все-таки не сумел вовремя остановиться.
Потому что – это был такой хорошо знакомый Руди, пьяный в стельку дурень, которого он изучил, как облупленного. И как будто – впервые видел. Наверное, тот вечер был единственным, когда обращение «Руди» и впрямь себя оправдывало. Ему достаточно было просто налакаться до совершенно невменяемого состояния, чтобы перестать казаться дерганым чучелом. Расслабиться, перестать сутулиться, посмотреть в глаза прямо, а не напряженно исподлобья. Его бы слегка откормить, подстричь, приодеть...
Уже в тот момент Штефан совершенно точно знал, на что он купился.
– Хоть сейчас-то ты не выделывайся.
А как это?
Потому что – не зря он вот уже несколько лет пил очень мало, не больше пары стаканов, дабы сохранять ясность ума. Особенно если пил в чьей-то компании, слишком уж велико было его недоверие к людям, чтобы допускать хоть малейшую возможность утратить над собой контроль в их присутствии.
А однажды Штефан напился. И поддался на дурацкие топорные провокации этого болвана Руди. Настолько топорные, что сразу стало понятно – Штефан и сам того хотел, только дайте повод. «Повод» выхлестал бутылку крепкого ликера, раз двадцать за полчаса выбесил самого стрессоустойчивого человека во всей Вене и развалился на чужой кровати в чужой спальне с таким видом, что Штефан просто не мог не.
Физическая близость – совсем не то, что способствует близости душевной, ведь так? В конце концов, они оба были взрослыми разумными людьми, не отягощенными моральными принципами и сопливыми идеалами. Рудольф стабильно находился в состоянии «Да, у меня сегодня встреча, отъебись. Что? Как зовут? А я почем знаю?!», окончательно не уходя в разнос только из-за собственной лени. У Штефана и вовсе был регулярно обновляемый документ с именами-адресами-телефонами. «Мы переспали, мне понравилось, как-нибудь можно будет повторить», – каждый мысленно сказал сам себе и успокоился.
И совместные дела – тоже ни о чем не говорят. Рудольф с полным похуизмом брался за любую работу, какую ему подкидывал Штефан, лишь бы за это ему приплачивали (чисто символически – он не нуждался в средствах, но так эти взаимоотношения оставались в рамках товарно-денежных) или угощали выпивкой. Ни о чем не спрашивал, ничему не удивлялся, никуда не лез. И это тоже было удобно обоим. Прекрасное взаимовыгодное сотрудничество двух самостоятельных рационально мыслящих мужчин.
Так прошли два года. Под тусклый мерцающий свет от ламп, застланных клубами сизого дыма, под лживый натянутый смех и неестественные слащавые улыбки одинаковых лиц. Под ночной полумрак квартиры, под мерный гул города за неплотно закрытыми окнами, под хриплый надтреснутый голос возле уха. Под прогорклый запах дрянных сигарет и травянисто-пряный ликер с привкусом полыни.
А когда Штефан очнулся – понял, что в его жизнь влезли грязными ботинками, и в них же забрались прямо на его любимый диван. Что вместо целого списка разнородных личностей на его подушки регулярно покушается одна-единственная лохматая голова. И эта же голова теперь помогает ему контролировать базу данных его клиентов.
Если рассуждать умными словами – это была важная стратегическая ошибка.
Хотя сейчас ему наплевать. О многом Иштван Рац жалел в своей жизни, многое он считал бездарно упущенным и проебанным, многое попытался бы исправить, появись у него такая возможность. Штефан же не жалел ни о чем. Что сделано – то сделано, в любом раскладе и при любом стечении обстоятельств есть свои плюсы и минусы («Свое дерьмо», – сказал бы Рудольф). Ему наплевать сейчас – и тогда тоже было наплевать.
Можно многое простить, в особенности тем, кто ничем тебе не обязан. Рудольф не клялся в верности и любви до гроба, он вообще продолжал жить своей обычной жизнью, накрепко запомнив, что «нам обоим так удобно» – и ничего более. Что ж... Штефан тоже ничем ему не обязан. Оставлять в живых предателя – в том числе.
Он не хотел, правда. Видит бог – не хотел! Если бы существовал какой-нибудь другой выход, если бы Рудольфу можно было вправить мозги, поговорить с ним начистоту, раз и навсегда прояснить все те тонкости, о которых Штефан ранее не считал нужным даже думать, – он бы так и сделал! Но Рудольф знал, на что идет, когда отправлял клиентов Штефана в наркологию. Он сам принял это решение – и упрашивать его было бесполезно. А пускать все на самотек – опасно. Да и как жить, зная, что тебе нагло смеются в лицо?
В погоне за сиюминутной прихотью Штефан рискнул своей целью, да что там рискнул – почти упустил. А это было недопустимо. Что значит один-единственный человек по сравнению с целым миром? Нет. Хуюшки. Штефан Рац хотел добиться своего любой ценой, и никакие мимолетные слабости ему в этом не помеха. Слишком многое он уже сделал, чтобы отступать.
До последнего Штефан твердил себе, что Рудольф виноват сам. Сам принял такое решение. Сам пошел на обман, на предательство, сам подставил друга, который ему все-таки пусть немного, но доверился. Вместо шаткой неопределенности бок о бок с любовником-наркоторговцем сам выбрал вполне ясное будущее – смерть. Штефан его ни к чему не принуждал! Рудольф сам от него отвернулся, сам решил уйти из его жизни. Только замер на пороге – чтобы Штефан подтолкнул его в спину.
И все закончилось так же быстро, как началось. Только вместо полынной горечи на двоих – горечь стрихнина для одного Рудольфа.
И – как будто ничего и не было. Совсем ничего.
С первыми осенними заморозками жизнь началась сначала.
В свое оправдание могу сказать, что Адам Гонтье, конечно, тот еще алкоголик и наркоман (удивительно, правда?), – но тексты пишет прекрасные.
Хотя ладно. Будем честными. Все мои графоманские хуежества идеально ложатся на одну строчку: «И уносит меня, и уносит меня».
Название: Король ничего
Автор: Shax
Фандом: Фики по фику. Это уже восьмое (мной написанное) дополнение. И у меня иссякла фантазия на дурацкие недошуточки по этому поводу.
Персонажи: блистательный мерзавец. И какой-то невнятный алкаш на заднем плане.
Размер: миди.
Категория: теперь кобель у нас Штефан.
Рейтинг: R. Угадайтеблятьзачто.
Жанр: эмн... биография?
Краткое содержание: «Заседание продолжается, господа присяжные заседатели». (с)
Предупреждения: 1. Упоминание каннибализма.
2. Нехилый такой фрагмент текста можно смело озаглавить как «Краткое пособие для начинающего торчка».
3. Сопли. Херовы розовые сопли. Херова гора херовых розовых соплей. И да, мне стыдно.
Примечание: Я продолжаю внаглую эксплуатировать роман Чейза «Весь мир в кармане».
Посвящение: Сэру Начальнику, сказавшему, что это уже даже не донышко – а ДНИсчЕ. В чем сакральный смысл сей формулировки, я так и не понял, поэтому на всякий случай согласился.
Читать
All the dreams you've been chasing
All the life you've been missing
It's all right here waiting for you
And it's so disappointing
The only one that your hurting
The only heart that your breaking belongs to you
(c) Saint Asonia – King of nothing
All the life you've been missing
It's all right here waiting for you
And it's so disappointing
The only one that your hurting
The only heart that your breaking belongs to you
(c) Saint Asonia – King of nothing
Строго говоря, Штефан Рац не любит предаваться пустым фантазиям на тему «А вот что было бы, если ... ?». Вместо многоточия подставьте любую ересь, которая вам только может прийти в голову, от «Если бы я был женщиной» до «Если завтра начнется вторжение инопланетных фиолетовых тушканчиков». Слишком уж глупо тратить бесценные ресурсы своего мозга (единственного, между прочим!) на всякую невозможную чушь.
И все-таки, когда на исходе дня выпадает свободная минута, когда все проблемы улажены и дела завершены, – можно позволить себе расслабиться в баре, выпить и немножко потренировать собственное воображение. Например, сегодня Штефан несколько часов проторчал на скучном до зевоты семинаре с директорами других аптечных сетей. Семинар носил какое-то гордое и заковыристое название и сводился к тому, что желающие выступили с небольшой презентацией, где делились с коллегами своим опытом. Пресно, уныло, ни о чем. Весь семинар Штефан прилагал неимоверные усилия, чтобы не заснуть, а когда спать не хотелось – пытался не ржать в голос от того, какими же потрясающе наивными могут быть такие успешные бизнесмены.
А вечером его внезапно посетила мысль – что, если бы он тоже выступал? Что он мог бы рассказать этим людям, не видевшим в своей жизни и десятой доли того, что видел он? Каким опытом поделился бы? «Секреты успеха от Штефана Раца», – хорошо ведь звучит! К счастью, выступать он ни за что не согласится, – и значит, в своем воображении можно представить не выхолощенную речь, заранее продуманную и расписанную до буковки, до запятой, полную шаблонных «глубокомысленных» фраз, не ту, которую от него ожидают услышать, – а настоящую. Поведать всему миру то, что никто и никогда не услышит.
Штефан рассказал бы о себе все.
* * *
Наверное, начал бы с раннего детства, в полном соответствии с канонами жанра. Оно проходило в маленьком живописном городке на востоке Венгрии, всего в паре десятков километров от румынской границы. Медье Хайду-Бихар, Дебреценский яраш, город Хайдушамшон – вот что, если быть точнее, и написано в его свидетельстве о рождении. Оный документ вообще полнился не только заковыристыми географическими названиями (идеально чистым произношением которых Штефан не преминул бы щегольнуть перед немецкоязычными слушателями), но и некоторыми другими любопытными деталями. Однако, о них он бы поведал чуть позже, уделив пять минут небольшому лирическому отступлению. Потому что его родной город – как раз такое место, какое заслуживает отдельного описания.
Хайдушамшон не был какой-нибудь совсем глухой провинцией, затерявшейся среди пыльных степей, от него рукой подать до Дебрецена – столицы медье и вообще второго по величине города Венгрии. Сейчас он и вовсе стал пригородом, вросся в расползающуюся кляксой агломерацию. И все же, в конце двадцатых годов разница между ними казалась колоссальной. Всего каких-нибудь двадцать минут езды на машине – и кишащий людьми, переливающийся разноцветными огнями вывесок центр Дебрецена, стремительно взмывающий в небо этажами высоток, оставался далеко позади в пространстве и как будто даже во времени. Хайдушамшон, казалось, так и застрял в прошлом столетии, крепко увяз в нем своими узенькими тихими улочками, приземистыми домиками с выбеленными стенами и черепичными крышами, красными или красно-коричневыми. Вокруг каждого дома неизменно – пара-тройка декоративных елей или пирамидальных туй, кусты цветущей сирени, изящный забор с коваными прутьями, и аккуратно подстриженная лужайка рядом. Идеально квадратные скверы для прогулок, мощеные дорожки в центре, скромная и строгая реформатская церковь, белоснежное здание мэрии, – сейчас о таком можно прочесть разве что в книжке. Или откопать в архивах всемирной паутины, на каком-нибудь сайте для любителей всей этой пасторальной романтики.
Что, господа слушатели, вы уже пустили слезу умиления, вписав главного героя этой истории в уютный пейзажик? Пририсовали домик с занавесками на окнах, клумбу во дворе, любящих родителей, кучу младших братьев-сестер и собаку-лабрадора? А вот хер вам. Сейчас он сходит проблеваться от такого великолепия и продолжит.
Не было у Штефана Раца ничего из этого. Были только два жирных прочерка в свидетельстве о рождении (вы же еще помните, что он обещал к нему вернуться?) на месте сведений о родителях. И даже звали его тогда не Штефаном, а, – страшно подумать, – Иштваном. В честь Иштвана Святого, надо полагать, первого венгерского короля. Удавиться можно от такой чести – благо, хотя бы фамилию ему выбрали методом научного тыка, как позднее призналась одна из воспитательниц хайдушамшонского детского дома. Большего узнать о своем происхождении ему так и не удалось, хотя, пожалуй, можно было бы – в маленьких городах все друг друга знают, наверняка кто-нибудь из старожилов-сплетников помнил наизусть всех местных подкидышей и их мамаш-кукушек. Но Иштван навсегда уехал из этого города в пять лет – согласитесь, не самый подходящий возраст, чтобы вести допросы с пристрастием.
Просто в один прекрасный (или не очень, кто ж знает?) день местное управление решило, что содержать детдом в столь маленьком городе, где персонала в итоге едва ли не больше, чем воспитанников, – как минимум нерационально и накладно. И заведение закрыли. Большинство детей распределили в Дебрецен, как в районный центр, а Иштван (то ли по ошибке в документах, то ли и вправду кто-то замолвил за него словечко – но в благотворительность кто сейчас поверит?) был отправлен в Будапешт.
– Ты везунчик, Ишток, – говорила ему директриса, почтенная грузная дама, пахнущая неизменной сиренью.
В чем же ему повезло?
– В большом городе и возможности большие. Ты вырастешь и сможешь добиться всего, чего захочешь.
Чего же мог хотеть пятилетний ребенок из захолустья, оказавшийся один в чужом городе, с чужими людьми?
Правильно. Он захотел весь мир.
Взобраться на самую высокую колокольню базилики Святого Стефана (и плевать, что туда никого из посторонних не пустят); подняться в прозрачной стеклянной кабине наружного лифта прямо вдоль фасада недавно отстроенной ратуши; выше и выше – чтобы увидеть весь этот огромный (по его тогдашним меркам) город. Можно даже вообразить себе, что – лежащий у его ног.
Иштван Рац не разменивался на мелочи.
– Скучаешь по маме с папой? – спрашивал его Ласло, штатный электрик и один из бывших воспитанников. Ему было немногим больше двадцати, но тогда он казался Иштвану ужасно взрослым и солидным.
– Я их не знаю.
И Ласло рассказывал ему про своих. Про мать, то сутками пропадавшую на тяжелой работе при строительстве автобана, то уходившую в долгий запой. Про отца, появлявшегося дома раз в полтора-два года – когда его досрочно («За хорошее поведение, за что же еще?» – усмехался Ласло, нервно взлохмачивая отросшие волосы) освобождали из колонии. Он приходил, выносил из дома все, что не было приколочено, а потом – бил жену и детей, требуя денег, а потом – снова попадал в полицию за какую-нибудь мелкую кражу и исчезал еще на пару лет. Про дом, в котором они жили, – гниющий барак, некогда служивший общежитием при давно закрытом заводе. Ни электричества, ни воды, ни отопления, – только зияющая провалами кровля и покосившиеся стены, в щели в которых можно было спокойно просунуть руку. Про двухлетнюю сестру, которую заели крысы, – и одуревшая от голода и паленой выпивки мать разделила оставшееся между тремя другими. Собственно, после этого Ласло и попал в детский дом.
Он любил по вечерам, когда выпадала свободная минута, собираться с детьми. Рассаживал их в кружок, сам садился в центре – и рассказывал им истории из своей жизни. Тогда Иштван приходил в ужас, не понимая, зачем этот парень говорит о таких ужасных вещах. И только спустя годы до него дошло: их пытались научить ценить то, что у них есть. В детдоме было совсем не так плохо, как любят описывать в своих слезливых романчиках изнеженные отпрыски полноценных семей. Там кормили, одевали, по мере сил учили самостоятельности. Были, конечно, мелочные воспитатели, возомнившие себя центром мироздания, и жестокие дети. Была несправедливость, было одиночество и была тоска – всепоглощающая тоска по родному дому, по чему-то эфемерному и недосягаемому, более вымышленному, чем когда-либо существовавшему на самом деле. Сильнее всего от нее страдали те, кто никогда не знал своих настоящих родителей, и в своих наивных фантазиях воображали их идеальными и почти божественными созданиями.
Те самые дети, которым Ласло, пусть грубо и неумело, но – как выходило, преподал один простой урок: все могло быть гораздо хуже.
Впрочем, тогда Иштван не был таким, как сейчас, – лощеным стервятником и обаятельным мерзавцем, который ничего не боится и у которого все всегда получается. Тогда он еще не был Штефаном – а был всего лишь глуповатым подростком, стоящим посреди крохотного закутка перед душевой.
Стоял и переминался с ноги на ногу, потому что мокрый скользкий кафель на полу неприятно холодил босые ноги. И вздрагивал каждый раз, когда под потолком мигала плохо вкрученная лампочка, как будто так она говорила: «Я слежу за тобой. Я вижу, что ты хочешь сделать». Страшно ли ему было? Странно ли? Сейчас бы Штефан не взялся утверждать, какие именно чувства он тогда испытывал. Не было ни страха, ни отчаяния, ни даже праздного любопытства. Он запомнил только мигающую лампочку, стылый кафельный пол, запотевшее зеркало, слегка испачканное засохшей краской после прошлогоднего ремонта, и собственное отражение в нем. Худощавую ссутуленную фигуру мальчишки-недорослика, дрожащие узловатые руки и огромные широко распахнутые глаза – какие-то дикие, совершенно чужие. Кажущиеся черными то ли из-за скудного освещения, то ли из-за расширенных зрачков, то ли...
Иштвану не хватило духу и хватило ума вернуться в общую спальню целым и невредимым.
А через три дня Ласло принес им книгу. Роман про американских бандитов из середины прошлого века, вздумавших ограбить инкассаторский броневик. Сюжет уже вылетел из памяти, – кажется, они просто не успели ее дочитать, а потом и вовсе про нее забыли, – но Иштвана зацепило другое.
Что нужно, чтобы целый город оказался у твоих ног? Да что там город! Чтобы весь мир – был у тебя в кармане? Деньги, безусловно, много денег. И власть. И связи. И толика удачи – но ведь он везунчик! А еще он – упрямый везунчик, которому все нипочем.
На этом моменте Штефан обязательно рассмеялся бы, – дескать, молодость-молодость, ох уж эти наивные детские мечты! «Весь мир в кармане» – вы только послушайте, как самонадеянно это звучит, послушайте и улыбнитесь, вспоминая собственные трогательные желания. Полететь в космос, найти лекарство от рака или СПИДа, получить «Оскара» или Пулитцеровскую премию, встретить любовь всей жизни...
Расскажите о своих мечтах тощему мальчишке из детдома, в драных джинсах и футболке, которая ему велика на два размера. Расскажите и посмейтесь над ним, пока он сидит с ногами на кровати, забившись в самый дальний ее угол, и грызет семечки, увлеченно листая свежий выпуск «Клинической фармации». Он же все равно ничего не понимает!
Иштван и сам догадывался, что вряд ли у него что-то получится из этой безумной затеи. На его стороне – только куча времени впереди, относительно неплохая соображалка, упрямство и немного удачи. Ни связей, ни денег, ни столь необходимых в обществе умений вертеться ужом и идти по головам – у него нет.
Значит – придется обойтись без них.
Самое время – сделать небольшой перерыв и попросить Ильзе, милейшую девочку-секретаршу, принести ему кофе. Обвести ленивым, скучающим взглядом заинтересованную аудиторию, усмехнуться в усы, выдохнуть, – и продолжить.
Что там у нас? Ах да, мальчик из детдома, штудирующий фармацевтические газеты. Зачем, вы спрашиваете? А затем.
Венгрия никогда не была преуспевающей – ни в технологиях, ни в экономике, ни в образовании. Безусловно, не Африка какая-нибудь, но и до Великобритании или Германии ей было далеко. Иштвана это не устраивало, но и переехать сразу после выпуска в другую страну не вышло бы, рассчитывать на бюджетное место в университете он мог только на родине. И Иштван призадумался. В выборе будущей профессии он руководствовался вовсе не желанием принести пользу обществу (общество, знаете ли, не умеет быть благодарным), не халявой и не собственными склонностями (с которыми к восемнадцати годам не так-то просто определиться). Он понимал, что «вышка» – всего лишь ступенька на пути к его цели, которую нужно преодолеть. А потому, когда он узнал, что в Венгрии наилучшим считается именно медицинское образование, – все раздумья отпали.
С такими мыслями Иштван Рац и принес свое заявление в Университет Земмельвайса. Средненько, но все же вполне неплохо сдал вступительный экзамен – и оказался на факультете фармацевтики. «Так вышло», – смеясь, сообщил он своему соседу по комнате в общежитии, мелкому пареньку с кудрявой рыжей шевелюрой. Паренек, приехавший из какой-то глухой южной деревни, понимающе шмыгнул веснушчатым носом и зарылся в учебник.
За первый курс они успели неплохо сдружиться. Иштван показывал соседу Будапешт, который за тринадцать-то лет успел облазить вдоль и поперек. Сосед научил Иштвана курить – в детдоме за этим следили строго, так что пара-тройка украденных у Ласло сигарет в расчет не шла. Признаться, в тот момент Иштван в первый (и последний) раз в жизни почувствовал себя правильным домашним мальчиком, который приобщился к дивному миру вредных привычек только после совершеннолетия. Попал в плохую компанию, ага, потому что первым делом ему подсунули не какие-нибудь дорогущие ментоловые сигареты (как полагается правильным мальчикам), а дешевые папироски из ларька под окнами общежития. Иштван долго прокашливался, матерился, с отвращением сплевывал невыносимо горькую вязкую слюну, – а потом попросил еще.
Сошлись они и в своем отношении к учебе: оба быстро поняли, что ловить тут особо нечего. Преподавателям было наплевать, они не бегали за ленивыми оболтусами в попытках вдолбить знания в их пустые головы, а просто на отъебись зачитывали лекции по книжкам и выписывали на доску задачи. И вообще руководствовались принципом: «Кому надо – тот и сам выучит». Сосед забил сразу и устроился на подработку, только изредка появляясь на парах, чтобы не отчислили. Иштвану было надо, но не сами знания – а корочка диплома, потому он исхитрялся выполнять все задания, ровным счетом ничего в них не понимая. Чуть интереснее ему было на лабораторных. Порой даже дыхание немного перехватывало от мысли, на какие чудеса способна фармация, если только в голове не совсем пусто и руки не из жопы. Практики ему не хватало катастрофически, да и все входившие в учебную программу опыты нагоняли тоску.
Пока однажды он не решил, что надо что-то менять.
На лето сосед уехал к родителям в свою деревню, а Иштван остался в общежитии. И устроился в исследовательскую лабораторию при университете «мальчиком на побегушках» – таскал коробки с расходниками, стерилизовал пробирки в автоклаве, вел учет прихода/расхода реактивов, – словом, занимался всей той подсобной работой, которая солидным ученым мужам не к лицу. А по вечерам он с ногами забирался (ох уж эти милые детдомовские привычки) на рассохшийся общажный стул, включал настольную лампу – и погружался в чтение справочника «Наркологическая и токсикологическая практика».
В какой момент ему пришла в голову идея стащить из лаборатории несколько образцов наркотических веществ? Наверное, сейчас Штефан уже не смог бы ответить, что им тогда двигало. Как будто – самое обыкновенное любопытство. Ему нравилось возиться с реактивами, за время своей летней «работы» он даже научился выделять из лекарств их действующие вещества в почти чистом виде. Но ковыряться в безобидных витаминах или еще какой-то ерунде быстро стало неинтересно. Вот то ли дело...
Эфедрин, кодеин, атропин, целая группа барбитуратов, – смертельно опасные яды, в малых дозах входящие в состав анальгетиков и седативных препаратов. А при регулярном их применении (с осторожностью, чтобы не откинуть копыта) – вызывающие наркотическую зависимость. Какая ирония, не правда ли? Нас убивает то же, что и лечит. Взять хотя бы самые обычные таблетки от головной боли, в составе которых есть кодеин. Достаточно растолочь несколько таких таблеток в порошок, настругать туда же серу со спичечного коробка, капнуть из пипетки поочередно бензин, йод, ацетон – и готово. Дезоморфин, простейшая в приготовлении дрянь, а токсичнее героина раз в пятнадцать. Вам уже стало страшно? Еще есть глазные капли, содержащие сульфат атропина, достаточно просто чуть увеличить концентрацию путем выпаривания и кристаллизации – и от пары капель на слизистую носоглотки унесет не хуже, чем от марихуаны или гашиша. В дешевом сиропе от кашля действующее вещество – декстрометорфан, родич опиатов. Слабенькая ерунда, но если ее умело выделить и смешать с кетамином (привет обезболивающим, опять же) – получим тот же эффект, что и от ЛСД. Или фенобарбитал, содержащийся в целом ряде успокоительных – угнетает ЦНС, при длительном применении вызывает зависимость.
И это – только то, что можно получить из обычных, самых распространенных лекарств. Представьте, какие возможности появились у человека, имеющего доступ к одной из самых крупных в стране химической лаборатории! Даже имея в своем распоряжении только угол стола в общежитии, горелку и несколько шприцов – можно приготовить практически что угодно. Спайс? Амфетамин? Мет? Фенилнитропропен? Морфин? Пожалуйста! Любой каприз за ваши деньги! Безусловно, в таких условиях и речи не идет ни о какой чистоте или качестве получаемого наркотика, но – вам ведь это и не нужно, правда? Вам нужно просто сторчать.
Было что-то до дрожи увлекательное, азартное в том, чтобы ночами сидеть над чадящей спиртовой горелкой и скрупулезно выпаривать, нагревать, смешивать порошки и растворы из ампул. Как будто в эти моменты он, нищий студент-разгильдяй, получал толику власти над людьми, – ведь он делал то, без чего они не могут обойтись. Пусть о нем не напишут хвалебную статью в местную газету и не объявят ему благодарность, – ничего, он парень скромный.
Иштвану понравилась идея стать причиной чьих-то непреодолимых зависимостей.
Безусловно, Иштван рисковал. И когда сделал копию ключа от лабораторного склада. И когда подделывал данные в учетных документах. И когда уносил в карманах брюк аккуратно свернутые конвертики с порошками – каждый раз по чуть-чуть отсыпая из банок, чтобы визуально разница не была заметна. Но сильнее всего он рисковал, когда все-таки попытался продать то, что у него получилось, своему однокурснику – нагловатому парнишке из очень обеспеченной семьи, жадному до острых ощущений.
С этого все и началось.
Иштван и не подозревал раньше, сколько тайных наркоманов окажется среди благополучных с виду людей. Нет, совсем опустившихся торчков все-таки не было. Просто кто-то снимал стресс и расслаблялся при помощи сильнодействующих таблеток, кто-то от скуки искал новые ощущения, кто-то «за компанию» поддался влиянию дружков. Причины были разные – итог один. Никто из этих опрятно одетых, ухоженных, преуспевающих в учебе студентов (будущих фармацевтов и врачей) не хотел раскрывать свои маленькие слабости. Иштван гарантировал им полную конфиденциальность – и, поверьте, за нее они тряслись слишком рьяно, чтобы он мог опасаться за собственную шкуру.
На занятия он после этого забил окончательно – благо, преподаватели были снисходительны к тем, кто помогал им в лаборатории. Изготовление паршивеньких наркотиков (которые и наркотиками-то называть стыдно, слишком уж примитивны они были по составу и слабы по действию) приносило небольшой доход, вполне достаточный, чтобы непритязательному человеку не помереть с голоду. Иштвану хотелось большего. Он устроился на работу, официантом на полставки в ресторан, – с подачи соседа, который уже работал там барменом. Но ему и этого было мало.
Случалось ли вам, солидным джентльменам в деловых костюмах, накрахмаленные воротнички которых врезаются в ваши заплывшие жиром багровые шеи, вам, так старательно вытирающим льняными носовыми платками лоснящиеся от пота лысины, – случалось ли вам бывать на закрытых встречах и вечеринках «для избранных»? Тех самых, что организуют ваши приятели, от знакомства с которыми вы открещиваетесь всеми правдами и неправдами, чтобы не скомпрометировать себя раз и навсегда в глазах безжалостной общественности? Тех самых, что проходят в барах и клубах на нижних этажах, а то и вовсе в полуподвалах, зачастую не имеющих даже вывески, тесных и прокуренных, с минимальным освещением и обязательными светофильтрами, придающими этим притонам оттенок сюрреализма? Тех самых, где элитный алкоголь по три тысячи евро за бутылку мешают едва ли не с денатуратом, где в качестве комплемента к заказанному кальяну услужливо принесут пакетик кокаина или пару таблеток экстази, на выбор? Тех самых, где между столиками снуют полуголые девицы, чья вымазанная какими-то маслами кожа блестит даже при скудном свете, и любую из них можно утянуть к себе на колени, а иногда – и увести в отдельную комнатку, за аренду которой, правда, придется доплатить отдельно; где за последние десятилетия ассортимент девиц был основательно разбавлен еще и ищущими легкие деньги юношами, с такими же пьяными плывущими взглядами? Конечно, вы там бывали, хоть и не сознаетесь в этом даже под страхом смерти. Вас тянет в такие места с непреодолимой силой, вы слетаетесь туда, как мухи слетаются на свежее дерьмо, потому что думаете – так и выглядит настоящая жизнь, отличная от того законсервированного суррогата, который вы потребляете каждодневно.
Тогда Иштван тоже так думал. Он спал на лекциях, дежурно улыбался посетителям ресторана, смешивал наркоту. Он пил, будто даже не чувствуя опьянения, только тело становилось удивительно легким и пластичным, а укутанный душной теплой дымкой рассудок наконец хоть немного поотпускало, он кружился безумным вихрем, заигрывал с гостями, – и все было даже относительно прилично, насколько это вообще возможно. Он чувствовал себя частью этого разнородного живого организма, пестрого и колышущегося, находящегося в постоянном движении, в постоянных метаморфозах. Он чувствовал себя живым.
Даже когда после одной из таких вечеринок его сосед был объявлен без вести пропавшим. Даже когда стало понятно, что не слишком крепкий от природы организм поистрепался и перестал справляться с физическими нагрузками. Даже когда уже на старших курсах он познакомился с девочкой, только-только поступившей в Земмельвайса на стоматолога.
– А куда ты пойдешь после диплома? – неестественно огромные пушистые ресницы с такого близкого расстояния напоминали скорее черные паучьи лапки, расправленные по припудренным векам в ожидании очередной жертвы. Нора чуть склонила голову набок, и длинные волосы рассыпались по плечам, по груди, почти сливаясь с белоснежной фарфоровой кожей.
Нора была красива, глупа и потрясающе наивна для дочки основателей крупнейшего стоматологического холдинга Будапешта. На Нору пускали слюни (и не только слюни – но уже не столь открыто) едва ли не все местные студенты. А Иштван рассказал ей несколько баек из своей жизни (которые она приняла за изящный художественный вымысел), провел на пару вечеринок (куда родители ее в жизни бы не отпустили), угостил собственноручно смешанным коктейлем на основе мартини и лизергиновой кислоты, – и готово. Длинноногая кукла Нора сама же запрыгнула к нему в постель, а теперь лежала, томно поглядывая в потолок, и в красках расписывала ему их совместное будущее.
– Я поговорю с папой – он будет рад взять тебя к себе.
Нора не хотела быть стоматологом – она ж от вида крови или вскрывшегося абсцесса упала бы в обморок. Нора не хотела быть красивой игрушкой, хоть и подражала старательно девочкам из глянцевых журналов. Нора хотела семью. С человеком, который заботился бы о ней и любил, а она родила бы от него троих детей и каждый день готовила ужин.
Собственно, почему бы и нет? Иштван Рац, сирота из провинции, имел все шансы жениться на богатенькой дуре, притереться в клинику ее родителей, со временем – возможно, стать наследником. Или хотя бы отцом наследника, что тоже неплохо. И – весь мир в кармане, да? Без каких-либо заоблачных усилий с его стороны. Только пореже ходить на подработки, чтобы уделять девчонке время. Только изредка незаметно баловать ее наркотой – по чуть-чуть, чтобы она ничего не заметила, но постепенно привыкла.
А когда долгожданная корочка диплома наконец оказалась у него в руках – Иштван просто купил билет в один конец до Вены.
Наверное, сейчас он бы и хотел вернуться на -дцать лет назад, чтобы навалять тогдашнему себе по шее за то, что упустил такую возможность. Или нет. О чем он тогда думал? О том, что не хочет полагаться на изменчивую судьбу, не хочет зависеть от глупой жены и ее напыщенных родителей, которые, чуть что придется им не по нраву, – вышвырнут его на улицу таким же оборванцем, каким он и был.
Всегда был. Долговязый, только начинающий раздаваться вширь во все равно тощих плечах, оборванец из детского дома, херовый фармацевт и неплохой барыга, услужливый официант и мальчик-танцор из клуба. Он не ехал покорять столицу совершенно чужой ему страны. Он просто ехал – хоть куда-то, где есть перспективы, и нет никого, кто бы его знал.
Сбегал, если хотите.
Должно быть, среди присутствующих уважаемых господ есть кто-нибудь из дирекции «Земмельвайс Фрауэнклиник», известной венской клиники акушерства и гинекологии, напрямую сотрудничающей с Будапештом. В то время фармацевты им были нахрен не нужны, а вот лаборанты – вполне. Иштван согласился и на лаборанта, лишь бы платили хоть какие-то деньги. Собственно, поэтому он и выбил себе рекомендацию для трудоустройства, с которой рванул в Вену. Почти что копирка с главы какого-нибудь романа на околосоциальную тематику: главный герой, детдомовец с горящими глазами и амбициями до небес, едет покорять город-миллионник, столицу богатого развивающегося государства. Небогат и некрасив, вернее даже, просто невзрачен, из всего имущества – тощая спортивная сумка (и не забываем про горящие глаза). Ну а не самые привлекательные подробности из его прошлого, вроде домашней нарколаборатории, можно опустить за ненадобностью.
В конце концов, про всех положительных героев всех историй именно так и пишут.
И дальнейший сюжет тоже вполне вписывался в каноны жанра. В «Земмельвайс Фрауэнклиник» Иштвана не взяли. Ни лаборантом, ни даже уборщиком (хотя в этом он, признаться, не слишком упорствовал), и никакие рекомендации и направления от университета тут не помогли.
Один из приятелей Штефана, с которым он познакомился много позже, утверждал, что человеческая жизнь подобна спирали: каждая точка текущего витка соответствует какой-либо точке на другом витке, прошлом или будущем. Одни и те же события повторяются, видоизменяясь немного с учетом обстоятельств, но все же остаются похожими. Мы встречаем тех же людей, попадаем в те же ситуации, принимаем те же решения. Штефан всегда относился к этой теории скептически, да что там – и не вникал в нее особенно. Но был почти убежден: тогда его жизнь взяла новый виток.
Несколько месяцев Иштван перебивался помощником бармена, – и алкоголь с того времени просто возненавидел, – а потом все-таки ухитрился устроиться в аптеку. Всего лишь провизором, да и то стажером, ведь без опыта кому он нужен, но это было лучше, чем ничего. Зарабатываемых денег как раз хватало на съем квартирки в одном из тесных кондоминиумов Флоридсдорфа, на еду, да так – по мелочи. И Иштвана это совершенно не устраивало.
Изготовление наркотиков приносило ему относительно легкие деньги при незначительных трудозатратах, не чета десятичасовому рабочему дню на ногах за прилавком, но было связано с огромным риском. А он больше не мог себе этого позволить. В чужой стране, в чужом городе, в окружении совершенно чужих людей, которые даже говорят на чужом, неприятно-лающем языке, – где он будет искать надежных клиентов, которые его не сдадут? Как обойдет систему безопасности аптечной лаборатории, чтобы незаметно выносить оттуда реактивы? Кто, в конце концов, его прикроет, если вдруг что-то пойдет не так? Слишком уж ненадежным был «малый бизнес» его студенческих лет. Тогда он мог рассчитывать хоть на кого-то, сейчас же оказался полностью предоставлен сам себе.
Впору было возненавидеть себя за то, что так талантливо проебал все возможности. Иштван возненавидел. За Нору – в первую очередь. Он понимал, что ничего хорошего из той интрижки не вышло бы, что девчонка бы быстро догадалась о его неискренности, не сама – так с подачи родителей, которые едва ли бы приняли голодранца с очень сомнительным происхождением. И все равно, чем больше он задумывался о том своем решении, тем больше сомневался в нем. Тем больше думал, что все-таки стоило бы рискнуть. И чем чаще он возвращался к этой мысли, снова и снова, раз за разом, – тем сильнее зацикливался на ней и тем сложнее было от нее избавиться.
Иштван очень хотел что-то изменить – но не мог. Он смотрел себе под ноги, на носки стоптанных кроссовок, – и видел, как они постепенно, миллиметр за миллиметром, погружаются в вязкую болотную жижу. По подошву. По щиколотку. По икры. По колено. И ему было откровенно лень что-то с этим делать.
– Совсем жопа с выручкой, – ворчал заведующий, недовольно постукивая пальцем по экрану планшета, прямо по графику прибыли за последние месяцы. – Сколько раз вам говорить – продавайте! Отговаривайте от дешевых лекарств, советуйте дорогие аналоги, нахваливайте их! И в довесок – ну предложите вы хоть витаминов каких докупить. Или вот, у вас тут целая витрина под рукой, с пластырями и презервативами. Почему оно нихера не расходится?
Никакая мифическая совесть не мешала Иштвану впаривать доверчивым покупателям зарубежные (обычно американские или израильские) препараты за десятки евро вместо абсолютно идентичных по составу австрийских – за два-три. Он просто не умел этого делать. Ему категорически не нравилось уговаривать и упрашивать, и он не хотел (пусть даже и только в собственной голове) что-то решать за других.
– Вы провизор, в конце концов, а не фармацевт! И уж тем более не лечащий врач, чтобы ломать голову над их потребностями. Ваше дело – продать!
С этим и не поспоришь, правда?
Иштван кивал и соглашался, для виду, а сам все равно пропускал половину мимо ушей, как будто находился в прострации. Плевал он на орущего заведующего, на выручку, на покупателей, и на витрину с пластырями и презервативами тоже – плевал.
Очнулся он, когда однажды, проходя мимо привычно висящего в коридоре зеркала, посмотрел на свое отражение. На белоснежный провизорский халат – единственное светлое, ослепительно-яркое пятно в этой квартире.
Скрипучая накрахмаленная ткань топорщилась, превращая его фигуру в нелепую угловатую карикатуру на человека. Зато – неплохо скрадывала ссутуленные плечи и выпирающие ребра, узловатые, будто корни очень старого дерева, руки. И ведь он отнюдь не голодал – просто забывал регулярно есть. Так же, как забывал вовремя побриться и вымыть голову. И если отросшие всклокоченные волосы скрывались под шапочкой, то неровная щетина придавала ему какой-то диковатый вид. Особенно в сочетании с болезненным блеском в глазах. И как его до сих пор не уволили?
Потому что – чистый халат и шапочка. Шкурка. Шелуха. Сними ее – и он окончательно сольется со своим жилищем, с мусором и песком на полу, не мытом, наверное, несколько недель. Растворится в грязных пятнах на умывальнике, в мутных разводах на зеркале.
Иштван не пришел в ужас и не закричал. Он просто спокойно констатировал вслух, глядя прямо в глаза своему отражению:
– Э, нет, дружище. С этим надо что-то делать.
А на следующий день в аптеку пришел мальчик-подросток, лет пятнадцати от силы, пока еще опрятный и с виду благополучный – но дерганый, с нервным бегающим взглядом. И его голос дрожал от волнения, когда он, заикаясь и путаясь в словах, попросил продать ему сильнодействующее рецептурное обезболивающее. На основе кодеина. Даже наценку в десять процентов предложил.
– В следующий раз проси увереннее, – усмехнулся Иштван, черкая на бумажке загадочное «+ рецепт», и протянул мальчику блестящую картонную коробочку. – Йод нужен? Или пока есть?
С каждым днем количество бумажек с плюсиками, – памятки о том, на какие проданные им за смену препараты нужно подделать рецепты, – только росло. Обычно это были анальгетики да психолептики, лучшие друзья начинающих наркоманов, реже – что-то более редкое и опасное. В том числе, периодически попадались антидепрессанты – их Иштван выписывал для себя. Не зря же ведь говорят, что любой наркодилер рано или поздно и сам подсаживается на свой товар – слишком уж велик соблазн, слишком уж легкодоступны желанные и недосягаемые для многих «колеса». Хотя какой он дилер? Так, баловство.
И однажды, выгребая из дальних углов вычищенной до блеска квартиры остатки прежнего хлама, он нашел среди старых документов маленький кусочек картона с обломанным уголком. Визитка. Ее вместе с чаевыми некогда оставил солидный джентльмен в костюме-тройке, весь такой красивый и представительный, только пьяный вдрызг. За каким-то хером начал хватать Иштвана за руки и, переходя на доверительный шепот, расспрашивал, кто он и откуда. А как узнал, что перед ним студент-фармацевт – чуть не помер от счастья. Молол какую-то чушь про свою медицинскую фабрику и упрашивал обращаться к нему, если вдруг появится необходимость.
Безусловно, Иштван знал, что его пошлют. Тут даже шантаж («Знаю я, по каким заведениям вы шастаете, господин директор») не помог бы – ну кто ему поверит?
– Прости, сынок, но я сам сейчас на мели, – и Иштван с удивлением осознал, что соскучился по мягкому венгерскому говору. И совсем от него отвык.
Господин Фабиан был все так же пьян (если не еще больше), а потому болтлив сверх меры, и с энтузиазмом принялся плакаться Иштвану в жилетку. Рассказал, что не так давно на принадлежащей ему фармацевтической фабрике запустили в массовое производство инновационное обезболивающее под названием «десцидол», быстродействующее, эффективное и практически не имеющее противопоказаний. Причем запустили в суматохе, торопясь обставить конкурентов и первыми выйти на рынок с продуктом, сулившим баснословную прибыль. Даже результатов клинических испытаний дожидаться не стали. Результаты пришли аккурат за пару дней до того, как расфасованную партию развезли по аптекам. И в них черным по белому было написано: таблеточки ваши помогают превосходно, вот только через некоторое время после начала их регулярного применения – перестает помогать все остальное. Из побочных эффектов – сильная зависимость, сродни наркотической. Обострение хронических болей – организм прекращает бороться самостоятельно, симулирует, чтобы получить очередную «дозу». Беспричинная агрессия, быстро сменяющаяся полной апатией. И много чего еще.
Всю партию поспешно изъяли и спихнули на склад для дальнейшего уничтожения, фирма потерпела колоссальные убытки. Господин Фабиан ныл о своем провале каждому встречному, а Иштван...
Иштван Рац, кажется, снова знал, что ему делать.
За то время, что он отпускал лекарства по поддельным рецептам, у него уже появилось несколько постоянных клиентов, которые, в свою очередь, с энтузиазмом рассказывали о провизоре «в теме» своим дружкам. Сарафанное радио работало на славу. Поначалу Иштван опасался выносить препараты за пределы аптеки, стараясь строго разграничивать свой «бизнес» и частную жизнь, но когда из Венгрии ему привезли первую «пробную» коробку десцидола, – все чаще встречался с покупателями во внерабочее время.
Иштван Рац нашел свою стезю – и чувствовал себя так, будто вернулся домой после долгих скитаний. Даже дышать стало чуточку легче, даже чужая страна перестала быть такой чужой – потому что нашлось что-то... родное. Он продолжал работать в аптеке, а вырученные деньги откладывал – хотел со временем открыть свою собственную, чтобы обеспечить себе надежный и легальный тыл. Через постоянных клиентов он связывался с другими наркоторговцами, пока только заочно, осторожничая сверх меры, «налаживал деловые контакты». И вот уже на носу замаячили невиданные перемены в жизни бедного венгерского эмигранта, вот уже казалось, что еще чуть-чуть, и он вступит на тот самый путь, в конце которого – весь мир будет у него в кармане.
Но для этого Иштвана Раца следовало убить.
Невзрачный, а иногда и вовсе откровенно смурной, замкнутый и озлобленный мальчик-сирота, ненавидящий весь мир и себя в нем в первую очередь, с кучей упитанных тараканов в лохматой голове, едва не увязший по уши в собственных комплексах и разочарованиях, плотно подсевший на антидепрессанты, – слишком цельный получался образ. Слишком... гармоничный в своей хаотичности и своем уродстве, чтобы в нем можно было что-то радикально поменять. Из говна не вылепить конфетку, а из Иштвана – уверенного в себе, обаятельного бизнесмена, с которым всякому захочется иметь дело, и психически устойчивого хладнокровного наркодилера, которого будут бояться и уважать. Или же вылепить все-таки можно – но на это ушли бы годы работы с целым консилиумом психоаналитиков, пытающихся из рассыпающегося в руках исходного материала сотворить хоть что-то толковое.
Поэтому Иштван должен был умереть.
Он и умер – в душном кабинете паспортного стола, под мерное постукивание розовых ногтей. Когда в его руках очутилась желанная корочка не только с австрийским гражданством и пропиской, но и с новым именем.
Тогда родился Штефан Рац.
Новая личность не была дополнением старой, не играла роль грима, который актеры наносят перед выходом на сцену, тщетно пытаясь под толстыми слоями краски спрятать собственное лицо. Она была просто маской. Пустой безглазой маской, без характерных черт, без хоть какой-то индивидуальности. И в этом – ее главное преимущество. Потому что на ее основе можно было слепить все, что угодно. Сделать красавца или урода, злодея или добряка, – что только душа пожелает.
Штефану предстояла долгая и кропотливая работа, но – она того стоила.
Помнится, когда-то давно, в другой жизни, Нора затащила его в кружок художественной росписи по керамике. Сам он рисовать не умел от слова «совсем» и все занятие просидел истуканом, уныло тыкая кисточкой в какой-то дурацкий цветочный горшок, а потом полученный шедевр авангардизма от греха подальше ликвидировал в ближайшую мусорку. Но рядом с ним сидела девочка, уроженка Мексики, почти не говорившая по-венгерски, которая с упоением расписывала маску.
– Санта-Муэрте, – коротко пояснила она, тщательно вырисовывая тонкой кистью контуры черепа, жутко подведенный до самых ушей рот, глубокие провалы вокруг глазниц, – а потом украшала всю эту готику витиеватыми цветочными узорами, буйством ярких красок.
Когда Штефану попала в руки собственная маска – он, кажется, наконец начал понимать то чувство вдохновенного азарта, с каким девочка рисовала на пустой белой керамике лицо Святой Смерти.
Это сложно. Это тяжело. Это трудоемкая, очень медленно продвигающаяся работа, требующая нереальной усидчивости и концентрации. Отшлифовать черты лица: где-то аккуратно срезать, где-то налепить, чтобы изменить очертания скул и подбородка, высоту лба, форму носа и разрез глаз. Покрыть плотными слоями грунтовки. Еще раз ошлифовать, еще раз и еще, чтобы на ровной чуть пористой поверхности не было трещин и выступов – они портят иллюзию естественности. И наконец взяться за кисти, множество кистей разной формы и размера, от тончайших в один волосок до широких плоских вееров. Тщательно вымеряя миллиметр за миллиметром, наносить краску размашистыми мазками и короткими черточками, плавно изогнутыми линиями. Это долгий процесс, на него уйдет вся жизнь. Потому что дополнять и совершенствовать образ, подрисовывая к нему все новые и новые детали, можно до бесконечности.
И Штефану даже не нужно было задумываться над тем, чтобы создаваемый им имидж выглядел естественным. В конце концов, солидных бизнесменов и сторчавшихся наркоманов объединяет одно: они убеждены в том, что все вокруг лжецы. Зачем же рушить их ожидания? Напротив! Им надо соответствовать! Пусть видят карикатуру, концентрат, нарисованную личину. Гротескное шоу уродов. Они будут убеждены в том, что перед ними мошенник и подонок, которому палец в рот не клади, они, безусловно, будут осторожны – но их погубит сама уверенность в том, что они точно знают, чего ожидать.
Поверх грунтовки лег первый штрих черной краски. Его собственная подпись в документах.
В начале было Имя.
Тощий и дерганый парнишка Иштван сменился вальяжным Штефаном. Его венгерское происхождение выдавала разве что фамилия, да чуть более мягкий выговор, – но кто на этом заострит внимание? А акцент можно обратить в свою пользу – и Штефан выучился говорить либо медленно, слегка растягивая слова и занижая тембр, либо прямо наоборот – тараторить и срываться, чтобы голос звучал резче.
Он влез в дикие долги, за которые потом поедом себя сжирал пару лет, – но купил себе отдельную квартиру. В центре города, на верхних этажах, чтобы соответствовать тому статусу в обществе, который он так жаждал обрести. Правда, квартира все равно была невелика по площади и обставлена безо всякой роскоши – но это только на первое время, утешал он себя, не все же сразу.
Он научился не просто поддерживать опрятность во внешности – начал следить за собой. Отъелся и выучился держать спину прямой, как палка, с удивлением обнаружив, что не такая уж и плохая у него фигура. Стригся в дорогих парикмахерских, а потом зачесывал волосы назад, нередко с помощью специальных средств для укладки. Брился начисто каждое утро, специально для этих целей приобретя качественную опасную бритву, – и от этого аксессуара он планировал избавиться «когда-нибудь потом». Только над верхней губой отрастил небольшие тонкие усики, как у мафиози из какого-нибудь фильма про Америку времен сухого закона. Этот образ «киношного злодея» вообще оказался ему на удивление к лицу.
Невозможность хоть на мгновение расстаться с этим образом казалась справедливой платой.
И Штефан с энтузиазмом принялся разрисовывать свою маску в полном с ним соответствии. Предпочтение отдавал строгой монохромной классике – как черные узоры туши на белой грунтовке. Одевался только в костюмы из самых качественных материалов, подогнанных по фигуре в ателье. До блеска вычищал ботинки. Поливался одеколоном. Разве что курил по-прежнему дешевые вонючие сигаретки, ну да надо же позволять себе хоть какие-то маленькие слабости.
Такие изменения обязывали. Когда со всех сторон надежно обрядился в панцирь самоуверенности и нахальства – окружающие начинают этому верить. Им уже наплевать, что спрятано под множеством слоев делового костюма, они встречают по одежке, они искренне убеждены, что внутреннее содержание на сто процентов соответствует внешнему. Штефан только с удовольствием поддерживал в них эту иллюзию – и постепенно сам в нее поверил.
Без малого три года ушли у него на то, чтобы безликая маска превратилась в черно-белый скалящийся череп.
Иштван был откровенно зажатым, сутулым, неприметным парнишкой, – Штефан стал холеным красавцем с улыбкой до ушей.
Иштван сторонился окружающих – Штефан с легкостью сходился с любыми из них. Он научился не просто быть обаятельным – а подстраивать свое поведение под каждого, с кем ему приходилось иметь дело, лавировать от изысканной вежливости до откровенного панибратства. И люди к нему тянулись, сами шли навстречу насквозь фальшивому, но такому обаятельному мерзавцу. За краткий промежуток времени он обзавелся кучей деловых партнеров, полезных связей, шапочных приятелей или просто тех, кто смотрел на него с немым обожанием, а потому мог пригодиться. Ему вообще понравилось собирать вокруг себя самых разных людей, от политиков до старьевщиков из трущоб, обзаводиться знакомствами во всех сферах, куда только удавалось сунуть свой любопытный нос.
И как тут не увериться в собственном превосходстве?
Однажды совершенная система дала сбой... Вы ведь эту фразу ждете, заранее торжествуя над провалом излишне самонадеянного Штефана? Какие же вы мелочные... Обойдетесь.
Однажды ему встретился человек, небрежным взмахом руки внесший в совершенную систему кардинальные изменения.
– Привет, это Рудольф, мы вчера познакомились, – голос из динамика коммуникатора был севшим и хриплым, как будто его обладатель мучился похмельем. – Напомни мне, как твоя аптека называется?
Штефан минут пять пытался вспомнить, кому и за каким чертом он понадобился, – а потом расхохотался. И внес в список тех, кому он поставлял десцидол, еще одно имя.
Фамилию этого невнятного вихрастого придурка в видавшем виды мятом пиджаке он выяснил только через месяц. И то случайно – когда тот, матерясь сквозь зубы, выгребал из карманов всяческий хлам, весело разлетавшийся по всей округе. Паспорт искал, без которого ему наотрез отказывались продавать пиво.
– И что это было? Проверка на вшивость? – Штефан лучезарно улыбнулся, протягивая ему выпавшие на асфальт водительские права на имя Рудольфа Габсбурга.
– Ась?
Штефан был слишком дальновиден для того, чтобы просто трясти деньги с тех, у кого они водились. Штефан был слишком умен, чтобы понимать – этот оболтус, в двадцать три года болтающийся по жизни, как говно в проруби, не имеет никакого веса в родительской компании. Пусть он и наследник крупнейшей австрийской клиники киберпротезирования – в голове у него пусто. И Штефан бы благополучно забил на него, даже десцидол бы передавал через посредника, но...
Рудольфу Габсбургу не было равных в умении взрывать мозг.
Свой диплом он купил, а все шесть лет в университете бесталанно проебал, – но мог часами с увлечением рассуждать на компьютерные и околокомпьютерные темы, демонстрируя очень неплохие познания. Он совершенно не знал цену деньгам, мог за вечер спустить на выпивку сумму, равную средней по стране месячной зарплате, – но никогда не бахвалился состоятельностью своих родственников, как будто даже стыдился этого. Он легко поддавался на провокации, во всем искал повод для соперничества и вообще постоянно пытался доказать, что он ничем не хуже, – но никогда не скатывался в подражание, сохраняя свою собственную неповторимую придурь. Он мог вспылить в любой момент, заводился с пол-оборота, в самом начале знакомства ухитрился сломать Штефану нос, – но без лишних напоминаний и уговоров по первой же существенной просьбе шел и делал все, что мог сделать, даже если нихера в этом не смыслил, и у него все из рук валилось. Он матерился, много пил и с удовольствием таскался по забегаловкам, он был двинутым на всю голову замкнутым агрессивным мудаком, он всем своим видом кричал: «Я разгильдяй и балбес, не ждите от меня ничего хорошего, просто отъебитесь от меня и свалите нахуй отсюда», – но...
Штефан не отъебался. Штефан подумал, что и из этого чучела может выйти что-то толковое, надо просто направить его энергию в нужное русло. И чем более толковым станет это «что-то» – тем на большую отдачу он сможет рассчитывать в ответ.
Штефан сам не заметил, как его охватил азарт. Он подстебывал, дразнил, увещевал, – и приходил в восторг, видя, что его старания начали давать первые плоды. Рудольф всерьез занялся программированием, даже немного зарабатывал на этом, пусть и только фрилансом. Рудольф заинтересовался протезированием, регулярно таскал какие-то книжки и статьи из научных журналов, часами пропадал в лабораториях при отцовской клинике. И Штефан с удивлением понимал, что он сам только указывал нужное направление – все остальное делали непомерные амбиции Рудольфа, его жажда с головой погружаться во все, чем бы он ни занимался.
А значит, Штефану самому надо было соответствовать. Не позволять себе расслабляться. Он всегда должен превосходить Рудольфа, быть умнее, ярче, заметнее, чтобы на его фоне Рудольф чувствовал себя бледной тенью – и со всем присущим ему упрямством продолжал идти вперед, а не останавливался в своем развитии. Поначалу это давалось легко, хватало и той маски, которую Штефан любовно вырисовывал задолго до их знакомства.
Штефан сам не заметил, как черно-белый череп начали украшать цветастые витиеватые узоры. Просто однажды он купил вместо привычного галстука в темно-серую полоску – красный шейный платок. Так яркие цвета постепенно проникли в его гардероб и в его жизнь. Так стала более экспрессивной и эмоциональной его речь, более разнообразной – мимика.
Так он однажды с удивлением обнаружил, что банка антидепрессантов закончилась три месяца как, а он даже не заметил.
Так совершенно дурацкое обращение «Руди» и совсем уж панибратское «друг мой» выходили у него сами собой, без малейших усилий, будто он и правда считал этого долбоеба своим другом.
Смешно. У Штефана Раца совершенно точно не могло быть друзей. У него на эту жизнь несколько другие планы.
– Надоела мне твоя кислая рожа. Хочешь, бабу тебе найду?
Очнулся Штефан только в кабине лифта, когда его в пятый раз материли за опоздание. И почувствовал себя профессиональным сутенером, потому что вез к Рудольфу самую настоящую бабу. Ада Рихтер была дочерью его постоянной клиентки, а еще девочкой миловидной и в целом неглупой. По крайней мере, другие бы на ее месте уже либо сиганули в окно, либо в слезах и соплях висели на его шее. А она ничего, держалась. Парочка вышла превосходная – два упрямца, старательно притворяющиеся друг перед другом, что у них все хорошо. И мило воркующие о том, сколько денег Ада хочет получить в этом месяце. Идиллия.
– Руууди... Не хочешь мне помочь в одном дельце?
И уже через несколько дней на руках у Штефана был мастерски подделанный отчет в налоговую за прошедший квартал. Все цифры идеально подогнаны, комар носа не подточит. Вручную он бы переправлял эти данные месяц, без перерывов на поспать-пожрать, а Рудольф просто накидал какую-то мудреную программку – и готово.
Штефан восхитился, едва не расцеловал «милого друга» на радостях (помешала увесистая затрещина), – а потом понял, что и правда бы это сделал совершенно искренне. И что теперь этот оболтус, уединившийся на диване в обнимку со своим омерзительным ликером, – подобрался к Штефану слишком близко. Вернее – Штефан же и позволил ему подобраться. Еще вернее – Штефан сам подтащил его к себе за шкирку.
При всей своей сообразительности Рудольф по-прежнему был безобидным дурнем, который просто не мог, в силу своего характера, подложить свинью единственному другу. Да и мозгов бы у него не хватило.
Знаете, что самое главное, уважаемые господа в дорогих кашемировых костюмах и галстуках из натурального шелка? Посмотрите на свои золотые наручные часы и запонки с драгоценными камнями, посмотрите на самих себя и скажите – что оказалось определяющим фактором для того, чтобы вы сидели сейчас здесь, в своих костюмах и запонках? Большой стартовый капитал? Надежный тыл в лице богатых родителей? Связи? Удача? Может быть даже – упорный труд? Или все и сразу?
Самое главное – уметь вовремя остановиться. Когда то, чего ты так страстно жаждешь, само идет к тебе, само же себя предлагает, только протяни руку и возьми, – откажись. Бойся своих желаний и беги от них. Потому что это очень важно – сохранять дистанцию.
Спустя годы Штефан Рац так и не может сказать – а у него получилось остановиться?
Где-то в самых дальних уголках памяти есть то, что подсказывает – получилось. Хотя это было даже не его заслугой. Человек ли? Обстоятельства ли? Случайность? Кто-то или что-то отрезвило его, отвесило ощутимый подзатыльник и ткнуло носом в лужу. Дало понять, что вот прямо сейчас нужно собраться, взять себя в руки, вспомнить о своей цели. Осознать, как бы тяжело ни давалось осознание, что удовлетворение вот этой сиюминутной прихоти может разрушить все то, что так упорно выстраивалось годами. И цель уже никогда не будет достигнута.
И Штефан Рац остался бы Штефаном Рацем, лощеным стервятником и фальшивым другом. Он бы нашел способ использовать Рудольфа наиболее выгодным для себя образом, отыскал бы и для этой шестеренки самое подходящее место в огромном сложном механизме, при помощи которого шаг за шагом приближался к осуществлению своего замысла. Возможно – ведущее место.
Штефан попытался бы пробиться не куда-то там, а в «Wiener Touch Bionics». Почему нет? Ему даже не обязательно занимать директорское кресло, по крайне мере первое время. Пусть Рудольф вволю наиграется в руководителя, Штефан за это время не спеша присмотрелся бы, вникнул в дела компании, а потом и перевел ее на себя.
Чем не – весь мир в кармане?
Безусловно, так и следовало поступить. Его затея увенчалась бы успехом, да-да-да, Штефан абсолютно в этом уверен. Память ехидно нашептывала – нет. Что-то обязательно пошло бы не так. Уверенность в собственном превосходстве – это хорошо, Штефан всегда считал себя умнее и хитрее любого из своего окружения, и был совершенно прав. Рядом с ним всегда были сплошь безнадежные идиоты, которыми зато так удобно пользоваться, вот только... Что-то все равно пошло не так. От росчерка шариковой ручки на бумаге до выпущенной в висок пули – чуть больше месяца и чуть меньше одной человеческой жизни.
Но Штефан даже не попытался.
Да, уважаемые господа, теперь можете смеяться и торжествовать. Этот человек перед вами, будто анатомический препарат, выставленный на обозрение толпе студентов, такой самоуверенный и идеальный, – он тоже ошибался. Он все-таки не сумел вовремя остановиться.
Потому что – это был такой хорошо знакомый Руди, пьяный в стельку дурень, которого он изучил, как облупленного. И как будто – впервые видел. Наверное, тот вечер был единственным, когда обращение «Руди» и впрямь себя оправдывало. Ему достаточно было просто налакаться до совершенно невменяемого состояния, чтобы перестать казаться дерганым чучелом. Расслабиться, перестать сутулиться, посмотреть в глаза прямо, а не напряженно исподлобья. Его бы слегка откормить, подстричь, приодеть...
Уже в тот момент Штефан совершенно точно знал, на что он купился.
– Хоть сейчас-то ты не выделывайся.
А как это?
Потому что – не зря он вот уже несколько лет пил очень мало, не больше пары стаканов, дабы сохранять ясность ума. Особенно если пил в чьей-то компании, слишком уж велико было его недоверие к людям, чтобы допускать хоть малейшую возможность утратить над собой контроль в их присутствии.
А однажды Штефан напился. И поддался на дурацкие топорные провокации этого болвана Руди. Настолько топорные, что сразу стало понятно – Штефан и сам того хотел, только дайте повод. «Повод» выхлестал бутылку крепкого ликера, раз двадцать за полчаса выбесил самого стрессоустойчивого человека во всей Вене и развалился на чужой кровати в чужой спальне с таким видом, что Штефан просто не мог не.
Физическая близость – совсем не то, что способствует близости душевной, ведь так? В конце концов, они оба были взрослыми разумными людьми, не отягощенными моральными принципами и сопливыми идеалами. Рудольф стабильно находился в состоянии «Да, у меня сегодня встреча, отъебись. Что? Как зовут? А я почем знаю?!», окончательно не уходя в разнос только из-за собственной лени. У Штефана и вовсе был регулярно обновляемый документ с именами-адресами-телефонами. «Мы переспали, мне понравилось, как-нибудь можно будет повторить», – каждый мысленно сказал сам себе и успокоился.
И совместные дела – тоже ни о чем не говорят. Рудольф с полным похуизмом брался за любую работу, какую ему подкидывал Штефан, лишь бы за это ему приплачивали (чисто символически – он не нуждался в средствах, но так эти взаимоотношения оставались в рамках товарно-денежных) или угощали выпивкой. Ни о чем не спрашивал, ничему не удивлялся, никуда не лез. И это тоже было удобно обоим. Прекрасное взаимовыгодное сотрудничество двух самостоятельных рационально мыслящих мужчин.
Так прошли два года. Под тусклый мерцающий свет от ламп, застланных клубами сизого дыма, под лживый натянутый смех и неестественные слащавые улыбки одинаковых лиц. Под ночной полумрак квартиры, под мерный гул города за неплотно закрытыми окнами, под хриплый надтреснутый голос возле уха. Под прогорклый запах дрянных сигарет и травянисто-пряный ликер с привкусом полыни.
А когда Штефан очнулся – понял, что в его жизнь влезли грязными ботинками, и в них же забрались прямо на его любимый диван. Что вместо целого списка разнородных личностей на его подушки регулярно покушается одна-единственная лохматая голова. И эта же голова теперь помогает ему контролировать базу данных его клиентов.
Если рассуждать умными словами – это была важная стратегическая ошибка.
Хотя сейчас ему наплевать. О многом Иштван Рац жалел в своей жизни, многое он считал бездарно упущенным и проебанным, многое попытался бы исправить, появись у него такая возможность. Штефан же не жалел ни о чем. Что сделано – то сделано, в любом раскладе и при любом стечении обстоятельств есть свои плюсы и минусы («Свое дерьмо», – сказал бы Рудольф). Ему наплевать сейчас – и тогда тоже было наплевать.
Можно многое простить, в особенности тем, кто ничем тебе не обязан. Рудольф не клялся в верности и любви до гроба, он вообще продолжал жить своей обычной жизнью, накрепко запомнив, что «нам обоим так удобно» – и ничего более. Что ж... Штефан тоже ничем ему не обязан. Оставлять в живых предателя – в том числе.
Он не хотел, правда. Видит бог – не хотел! Если бы существовал какой-нибудь другой выход, если бы Рудольфу можно было вправить мозги, поговорить с ним начистоту, раз и навсегда прояснить все те тонкости, о которых Штефан ранее не считал нужным даже думать, – он бы так и сделал! Но Рудольф знал, на что идет, когда отправлял клиентов Штефана в наркологию. Он сам принял это решение – и упрашивать его было бесполезно. А пускать все на самотек – опасно. Да и как жить, зная, что тебе нагло смеются в лицо?
В погоне за сиюминутной прихотью Штефан рискнул своей целью, да что там рискнул – почти упустил. А это было недопустимо. Что значит один-единственный человек по сравнению с целым миром? Нет. Хуюшки. Штефан Рац хотел добиться своего любой ценой, и никакие мимолетные слабости ему в этом не помеха. Слишком многое он уже сделал, чтобы отступать.
До последнего Штефан твердил себе, что Рудольф виноват сам. Сам принял такое решение. Сам пошел на обман, на предательство, сам подставил друга, который ему все-таки пусть немного, но доверился. Вместо шаткой неопределенности бок о бок с любовником-наркоторговцем сам выбрал вполне ясное будущее – смерть. Штефан его ни к чему не принуждал! Рудольф сам от него отвернулся, сам решил уйти из его жизни. Только замер на пороге – чтобы Штефан подтолкнул его в спину.
И все закончилось так же быстро, как началось. Только вместо полынной горечи на двоих – горечь стрихнина для одного Рудольфа.
И – как будто ничего и не было. Совсем ничего.
С первыми осенними заморозками жизнь началась сначала.
@темы: #Elisabeth, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец
-
-
01.10.2017 в 18:51-
-
03.10.2017 в 13:04И, разумеется, самое главное в "Короле ничего" - Штефан не просто оброс очередными подробностями, а, наконец-то, вырисовался весь целиком. Словно между точками провели жирный контур и соединили. И только теперь стало понятно, кто же все-таки изображен на портрете. До этого, если хотите, он мелькал полами своего пальто, кончиками усов, наигранно-визгливо звенел в ушах, оставлял лакированными ботинками росчерки на полу, а сейчас протянул руку, предстал во всей красе и, с усмешкой посмотрев, бросил: "Здравствуйте. Штефан Рац. Будем знакомы."