Хьюстон, у тебя нет проблем, ты просто себя накручиваешь.
Заявка №20. Канон "Фиков по фику". Штефан. Вот просто Штефан, потому что этот очаровательный мерзавец таки очаровал даже собственного создателя.
Я старательно слил все, что мог! А что не смог, даже не пытался. И вот. Мне стыдно, влажно, жарко, я больше не буду, ааа, давайте ещё и глубже, но я не мог не.
Название: Take the black, paint it bright *(с) Guano Apes – It's Not Over
Автор: little.shiver
Фандом: серия драбблов к I am machine авторства Shax фик не по своему даже фику, короче
Персонажи: Штефан Рац/Рудольф Габсбург
Размер: мини
Жанр: драма а кто-то сомневался, ну, АУ относительно обстоятельств знакомства Штефана и Рудольфа
Рейтинг: PG за грязные приставания к полутрупу
Краткое содержание: Штефан вообще-то не хотел давать Рудольфу эти ужасные таблетки.
Примечание: мне нефигово так страшно писать по чужим фикам, но эта история настолько вывернула все наизнанку, что я не мог не приложить свою рукуа не только длинный язык. Заранее извиняюсь, если не попал в характер, если не угадал с событиями, но я ху*жник, я так вижу (с)
Читать дальшеШтефан вообще-то не хотел давать Рудольфу эти ужасные таблетки.
Другое дело, что обозначенный Рудольф корчился от боли на видавшем виды диванчике, и делал это настолько убедительно, что поверил даже Штефан.
Конечно, у него были разные знакомцы, и, разумеется, многие из них были наркоманами, а кто сейчас — нет? Это если ещё два десятка лет назад в Вене можно было хоть как-то, но жить, даже периодически делать вид, что вышел на прогулку подышать именно свежим воздухом, то сейчас — увольте. Понятие свежести исчезло с лица земли, утянув за собой большинство представителей Красной книги, и вдобавок, увеличив эту самую книгу до такого объема, в котором она больше была похожа на детскую энциклопедию о животных.
Наркотики хоть как-то примиряли людей с окружающей реальностью. И именно этим Штефан уговаривал себя, пока в его голове билась жуткая в своей оригинальности мысль.
Рудольф лежал на диване и тихо постанывал, сжимая виски в ладонях, накрывая четко выделяющиеся скулы по-мужски крупными, но красивыми руками. Штефан усмехнулся и добавил себе ещё один пунктик в список «Не думать о белой обезьяне».
С одной стороны, у него с собой были таблетки, которые помогли бы справиться с проблемой в считанные минуты (что там сто двадцать секунд на фоне раздирающей виски мигрени?), но Штефан очень хорошо знал свой товар: почувствовав однажды облегчение, будешь стремиться к нему постоянно. А все остальное, более или менее подходящее, они испробовали ещё два часа назад. И это был уже третий раз, когда Рудольф проснулся от кошмара, притянувшего за собой чертовы болезненные импульсы, не дававшие ему покоя на протяжение всего дня.
— Ладно, чем черт не шутит, — вздохнул Штефан и решительно вытряхнул таблетку из оранжевой тубы. Подумал: именно в таких хранят антидепрессанты. Усмехнулся: именно их пришлось пить, когда больше уже ничего не помогало.
К тридцати годам он сделал какую-никакую карьеру и совершенно не собирался на этом останавливаться, но он очень хорошо помнил ту пучину отчаяния, которая чуть не съела его самого с потрохами. Подумал: возможно, поэтому мне так легко убеждать их принять. Я ведь был на их месте. Усмехнулся: но я-то не принял. Антидепрессанты не в счет, сейчас ими закидывается каждый третий. И убрал тубу на стол, сжав напоследок чуть сильнее, чем нужно.
— Руди, давай попробуем ещё кое-что. Обязано помочь, — прошелестел он без извечной улыбки, присев на край серо-бежевого безобразия с пружинами средней жесткости. Если это и была средняя жесткость, то средневековые любители спать на скамьях по сравнению с современными производителями диванов, были просто елейными неженками. Погладил по волосам, сбившимся в неаккуратный комок, намокшим, словно тот температурил, осторожно приподнял и собственноручно положил таблетку на язык, тут же прикладывая к губам бутылку с водой.
У Рудольфа не было ни сил, ни желания сопротивляться. Таким надломленным и слабым Штефан видел его впервые и был удивлен, что впервые за долгое время, его собственной ответной реакцией стала не брезгливость (ну, в самом деле, он по притонам не ходил что ли?), а сжавшееся словно в кулак сердце.
Когда Руди появился у него на пороге бледный до синевы и прошептал:
— Прости, дружище, сегодня я ночую у тебя, до своих просто не дойду, — Штефан лишь посторонился.
Он не был приверженцем постоянных отношений, и даже если бы вдруг в квартире оказался кто-то из короткого списка тех, с кем пока ещё можно был трахаться по медицинским показателям, то ему не составило бы труда выставить его или её вон. Благо, проблемы не было вовсе, пока Рудольф не повалился на диван прямо в своих чудовищных сапогах и не всхлипнул так, словно родная мать, наконец, обняла его и соизволила оплакать все ушедшие годы.
Штефан знал о Рудольфе достаточно много, и даже краем уха слышал что-то от Ады про мигрени, но никогда не думал о том, как же это все происходит. И вот. На тебе. Наглядная демонстрация, лабораторная работа. Как в универе: учили? А теперь идите и применяйте на живых людях. Не получится — жалобы не к нам. И если там можно было просто подсмотреть, что делают отличники, то как быть здесь? Скромный набор обезболивающих, припасенных на черный день и редкий случай неудачной перестрелки да пара упаковок разной наркоты, каким-то чудом не разошедшейся ещё по рукам. Хороша аптечка.
И если относительно своей жизни Штефан ещё хоть как-то, но был в состоянии принимать решения, то решать за других — никогда. Он не был врачом, да и не стремился. В его страсти к медицине было больше холодного расчета на будущую пользу, чем желания обрести практические навыки. И, наконец, это ему аукнулось, когда пришлось иметь дело не с очередным клиентом, забывшим оплату, а с другом, которого скручивало на диване так, что Штефану самому хотелось вырвать из его головы все сосуды, лишь бы прекратилось.
Но он не был тем, кто мог решать за других. Другие принимали решения сами. И тот факт, что именно сегодня у него оказалась эта пачка... Вот что было хуже всего.
Штефан с прежней осторожностью положил голову Рудольфа на подушку и дал себе волю: гладил по волосам, мягко распутывая концы, массировал виски и лоб, проводил подушечками ото лба к темени, словно экзорцист, изгоняющий дьявола, изгоняя кончиками пальцев боль. Он не знал даже, помогало ли это на самом деле: Рудольф ожидаемо затих, но складка меж его бровей не разглаживалась и не уходила. Штефан помассировал и её, стараясь не думать, как это воспримет его слишком уж бурное подсознание, в последнее время ставшее на редкость ярким.
До встречи с Рудольфом Штефан искренне верил, что все люди — мусор. И что ими нужно только пользоваться, или они начнут пользоваться тобой. Даже самые близкие его друзья были либо наркоманами, либо теми, кто распространял в более массовых масштабах, либо теми, кто был безнадежно влюблен и предан (окружи себя обожателями, и империя никогда не падет — говорил Лукени, сидя на своем заваленном хламом столе и хихикал, раскуривая принесенный Штефаном косяк).
Руди не был наркоманом, не оказался и полезным человеком (его натянутые отношения с отцом никак не могли пойти на руку Штефану), не был обожателем. Если поразмыслить, он не был и другом, о таким знакомствах чаще говорят: приятельство. Но и приятелем Руди не был. Руди был... Ярким пятном.
Штефан погладил большим пальцем испачканную в чем-то щеку с пробивающейся дневной щетиной, вытянул из ближайшего стола спиртовую салфетку и мягкими движениями протер все лицо. Не умыться, так хоть это. В детстве Штефану не нравилось болеть, потому что слабость одолевала настолько сильно, что буквально не давала поднять руки. Что уж и говорить об элементарных гигиенических процедурах. А грязь Штефан не любил ещё больше, чем вранье. Одно дело, когда ты купаешься в этом, но можешь прийти домой и смыть тридцать три слоя дыма, алкогольных паров, глумливого смеха, похлопываний по плечу. Другое — когда эта грязь внутри тебя. Когда начинает разъедать изнутри. И тогда мойся хоть в соляной кислоте, хоть весь облепись спиртовыми салфетками, не будет никакого толку.
Депрессия тогда разъедала его по частям. Он перестал мыть голову, через неделю — перестал мыться вообще, через две его квартира поросла таким слоем грязи и мусора, что потребовался чуть ли не месяц, чтобы справиться с ними, и ещё два месяца — чтобы исправить последствия. И терапия заняла без малого три года.
Антидепрессанты сделали его жизнь из черной — черно-белой. А потом появился Рудольф. И Штефан купил первый свой красный шейный платок. И носил гордо, впервые чувствуя себя не черно-белой карикатурой на человека.
В лаборатории парни ржали: что, шеф, подружка подарила? А Штефан и сказать ничего не мог.
Что тут скажешь?
Что впервые за два десятка лет почувствовал вкус еды, а не просто механически прожевал? Что вчера вечером чуть не переспал с лучшим другом, и он бы переспал, если бы все не обернулось дешевой шуткой? Что впервые колеблется, давать ли человеку наркотики, даже зная, что от этого станет легче?
Что своими руками подвел того, кем дорожил больше всего, к черте, из-за которой едва вернулся сам?
Штефан потер лицо руками и тяжело вздохнул, зная, что уж здесь-то никто и слова не заставит произнести.
— У тебя очень ласковые руки, — прошептал проснувшийся вдруг Руди. Сонно нащупал его ладонь и поднес к своей голове. Прошептал сдавленно: — Гладь ещё.
И снова отключился, оставив Штефана глупо улыбаться и смаргивать подступившие к глазам слезы. Облегчение накрывало мягкой волной, хотя до этого и не знал, как сильно сведены были вместе лопатки, как натужно дышал, как воздух едва-едва проталкивался в легкие и так же тяжело покидал их.
Морщинка на лбу Рудольфа разгладилась, отметил Штефан. Значит, легче. Значит, отпустило.
Он вытянулся рядом на диване, размеры которого не то чтобы позволяли, но было плевать, и подтянул несопротивляющегося Руди к себе.
Подумал: ничего. Это в первый раз так сложно, но он узнает побольше и будет готов, если что. И ни за что не отдаст Рудольфу злосчастную тубу от депрессивных таблеток. Уж у него-то получится убедить и удержать. И, может, даже сходить ко врачу, чтобы разобраться, что там и как.
Усмехнулся: у других не вышло, но другие — не он. Рудольф вытащил Штефана на свет, и Штефан сумеет.
Подумал: в жизни слишком много хорошего, Руди. И я тебе всё покажу, ты только вылечись.
Уже на грани сна и яви подумал, что надо бы убрать таблетки со стола, но сил отпустить от себя теплого Рудольфа не осталось.
Подумал: завтра. Я разберусь с этим завтра. И, уткнувшись носом в русоволосую макушку, успокоенный и умиротворенный, уснул.
Я старательно слил все, что мог! А что не смог, даже не пытался. И вот. Мне стыдно
Название: Take the black, paint it bright *(с) Guano Apes – It's Not Over
Автор: little.shiver
Фандом: серия драбблов к I am machine авторства Shax фик не по своему даже фику, короче
Персонажи: Штефан Рац/Рудольф Габсбург
Размер: мини
Жанр: драма а кто-то сомневался, ну, АУ относительно обстоятельств знакомства Штефана и Рудольфа
Рейтинг: PG за грязные приставания к полутрупу
Краткое содержание: Штефан вообще-то не хотел давать Рудольфу эти ужасные таблетки.
Примечание: мне нефигово так страшно писать по чужим фикам, но эта история настолько вывернула все наизнанку, что я не мог не приложить свою руку
Читать дальшеШтефан вообще-то не хотел давать Рудольфу эти ужасные таблетки.
Другое дело, что обозначенный Рудольф корчился от боли на видавшем виды диванчике, и делал это настолько убедительно, что поверил даже Штефан.
Конечно, у него были разные знакомцы, и, разумеется, многие из них были наркоманами, а кто сейчас — нет? Это если ещё два десятка лет назад в Вене можно было хоть как-то, но жить, даже периодически делать вид, что вышел на прогулку подышать именно свежим воздухом, то сейчас — увольте. Понятие свежести исчезло с лица земли, утянув за собой большинство представителей Красной книги, и вдобавок, увеличив эту самую книгу до такого объема, в котором она больше была похожа на детскую энциклопедию о животных.
Наркотики хоть как-то примиряли людей с окружающей реальностью. И именно этим Штефан уговаривал себя, пока в его голове билась жуткая в своей оригинальности мысль.
Рудольф лежал на диване и тихо постанывал, сжимая виски в ладонях, накрывая четко выделяющиеся скулы по-мужски крупными, но красивыми руками. Штефан усмехнулся и добавил себе ещё один пунктик в список «Не думать о белой обезьяне».
С одной стороны, у него с собой были таблетки, которые помогли бы справиться с проблемой в считанные минуты (что там сто двадцать секунд на фоне раздирающей виски мигрени?), но Штефан очень хорошо знал свой товар: почувствовав однажды облегчение, будешь стремиться к нему постоянно. А все остальное, более или менее подходящее, они испробовали ещё два часа назад. И это был уже третий раз, когда Рудольф проснулся от кошмара, притянувшего за собой чертовы болезненные импульсы, не дававшие ему покоя на протяжение всего дня.
— Ладно, чем черт не шутит, — вздохнул Штефан и решительно вытряхнул таблетку из оранжевой тубы. Подумал: именно в таких хранят антидепрессанты. Усмехнулся: именно их пришлось пить, когда больше уже ничего не помогало.
К тридцати годам он сделал какую-никакую карьеру и совершенно не собирался на этом останавливаться, но он очень хорошо помнил ту пучину отчаяния, которая чуть не съела его самого с потрохами. Подумал: возможно, поэтому мне так легко убеждать их принять. Я ведь был на их месте. Усмехнулся: но я-то не принял. Антидепрессанты не в счет, сейчас ими закидывается каждый третий. И убрал тубу на стол, сжав напоследок чуть сильнее, чем нужно.
— Руди, давай попробуем ещё кое-что. Обязано помочь, — прошелестел он без извечной улыбки, присев на край серо-бежевого безобразия с пружинами средней жесткости. Если это и была средняя жесткость, то средневековые любители спать на скамьях по сравнению с современными производителями диванов, были просто елейными неженками. Погладил по волосам, сбившимся в неаккуратный комок, намокшим, словно тот температурил, осторожно приподнял и собственноручно положил таблетку на язык, тут же прикладывая к губам бутылку с водой.
У Рудольфа не было ни сил, ни желания сопротивляться. Таким надломленным и слабым Штефан видел его впервые и был удивлен, что впервые за долгое время, его собственной ответной реакцией стала не брезгливость (ну, в самом деле, он по притонам не ходил что ли?), а сжавшееся словно в кулак сердце.
Когда Руди появился у него на пороге бледный до синевы и прошептал:
— Прости, дружище, сегодня я ночую у тебя, до своих просто не дойду, — Штефан лишь посторонился.
Он не был приверженцем постоянных отношений, и даже если бы вдруг в квартире оказался кто-то из короткого списка тех, с кем пока ещё можно был трахаться по медицинским показателям, то ему не составило бы труда выставить его или её вон. Благо, проблемы не было вовсе, пока Рудольф не повалился на диван прямо в своих чудовищных сапогах и не всхлипнул так, словно родная мать, наконец, обняла его и соизволила оплакать все ушедшие годы.
Штефан знал о Рудольфе достаточно много, и даже краем уха слышал что-то от Ады про мигрени, но никогда не думал о том, как же это все происходит. И вот. На тебе. Наглядная демонстрация, лабораторная работа. Как в универе: учили? А теперь идите и применяйте на живых людях. Не получится — жалобы не к нам. И если там можно было просто подсмотреть, что делают отличники, то как быть здесь? Скромный набор обезболивающих, припасенных на черный день и редкий случай неудачной перестрелки да пара упаковок разной наркоты, каким-то чудом не разошедшейся ещё по рукам. Хороша аптечка.
И если относительно своей жизни Штефан ещё хоть как-то, но был в состоянии принимать решения, то решать за других — никогда. Он не был врачом, да и не стремился. В его страсти к медицине было больше холодного расчета на будущую пользу, чем желания обрести практические навыки. И, наконец, это ему аукнулось, когда пришлось иметь дело не с очередным клиентом, забывшим оплату, а с другом, которого скручивало на диване так, что Штефану самому хотелось вырвать из его головы все сосуды, лишь бы прекратилось.
Но он не был тем, кто мог решать за других. Другие принимали решения сами. И тот факт, что именно сегодня у него оказалась эта пачка... Вот что было хуже всего.
Штефан с прежней осторожностью положил голову Рудольфа на подушку и дал себе волю: гладил по волосам, мягко распутывая концы, массировал виски и лоб, проводил подушечками ото лба к темени, словно экзорцист, изгоняющий дьявола, изгоняя кончиками пальцев боль. Он не знал даже, помогало ли это на самом деле: Рудольф ожидаемо затих, но складка меж его бровей не разглаживалась и не уходила. Штефан помассировал и её, стараясь не думать, как это воспримет его слишком уж бурное подсознание, в последнее время ставшее на редкость ярким.
До встречи с Рудольфом Штефан искренне верил, что все люди — мусор. И что ими нужно только пользоваться, или они начнут пользоваться тобой. Даже самые близкие его друзья были либо наркоманами, либо теми, кто распространял в более массовых масштабах, либо теми, кто был безнадежно влюблен и предан (окружи себя обожателями, и империя никогда не падет — говорил Лукени, сидя на своем заваленном хламом столе и хихикал, раскуривая принесенный Штефаном косяк).
Руди не был наркоманом, не оказался и полезным человеком (его натянутые отношения с отцом никак не могли пойти на руку Штефану), не был обожателем. Если поразмыслить, он не был и другом, о таким знакомствах чаще говорят: приятельство. Но и приятелем Руди не был. Руди был... Ярким пятном.
Штефан погладил большим пальцем испачканную в чем-то щеку с пробивающейся дневной щетиной, вытянул из ближайшего стола спиртовую салфетку и мягкими движениями протер все лицо. Не умыться, так хоть это. В детстве Штефану не нравилось болеть, потому что слабость одолевала настолько сильно, что буквально не давала поднять руки. Что уж и говорить об элементарных гигиенических процедурах. А грязь Штефан не любил ещё больше, чем вранье. Одно дело, когда ты купаешься в этом, но можешь прийти домой и смыть тридцать три слоя дыма, алкогольных паров, глумливого смеха, похлопываний по плечу. Другое — когда эта грязь внутри тебя. Когда начинает разъедать изнутри. И тогда мойся хоть в соляной кислоте, хоть весь облепись спиртовыми салфетками, не будет никакого толку.
Депрессия тогда разъедала его по частям. Он перестал мыть голову, через неделю — перестал мыться вообще, через две его квартира поросла таким слоем грязи и мусора, что потребовался чуть ли не месяц, чтобы справиться с ними, и ещё два месяца — чтобы исправить последствия. И терапия заняла без малого три года.
Антидепрессанты сделали его жизнь из черной — черно-белой. А потом появился Рудольф. И Штефан купил первый свой красный шейный платок. И носил гордо, впервые чувствуя себя не черно-белой карикатурой на человека.
В лаборатории парни ржали: что, шеф, подружка подарила? А Штефан и сказать ничего не мог.
Что тут скажешь?
Что впервые за два десятка лет почувствовал вкус еды, а не просто механически прожевал? Что вчера вечером чуть не переспал с лучшим другом, и он бы переспал, если бы все не обернулось дешевой шуткой? Что впервые колеблется, давать ли человеку наркотики, даже зная, что от этого станет легче?
Что своими руками подвел того, кем дорожил больше всего, к черте, из-за которой едва вернулся сам?
Штефан потер лицо руками и тяжело вздохнул, зная, что уж здесь-то никто и слова не заставит произнести.
— У тебя очень ласковые руки, — прошептал проснувшийся вдруг Руди. Сонно нащупал его ладонь и поднес к своей голове. Прошептал сдавленно: — Гладь ещё.
И снова отключился, оставив Штефана глупо улыбаться и смаргивать подступившие к глазам слезы. Облегчение накрывало мягкой волной, хотя до этого и не знал, как сильно сведены были вместе лопатки, как натужно дышал, как воздух едва-едва проталкивался в легкие и так же тяжело покидал их.
Морщинка на лбу Рудольфа разгладилась, отметил Штефан. Значит, легче. Значит, отпустило.
Он вытянулся рядом на диване, размеры которого не то чтобы позволяли, но было плевать, и подтянул несопротивляющегося Руди к себе.
Подумал: ничего. Это в первый раз так сложно, но он узнает побольше и будет готов, если что. И ни за что не отдаст Рудольфу злосчастную тубу от депрессивных таблеток. Уж у него-то получится убедить и удержать. И, может, даже сходить ко врачу, чтобы разобраться, что там и как.
Усмехнулся: у других не вышло, но другие — не он. Рудольф вытащил Штефана на свет, и Штефан сумеет.
Подумал: в жизни слишком много хорошего, Руди. И я тебе всё покажу, ты только вылечись.
Уже на грани сна и яви подумал, что надо бы убрать таблетки со стола, но сил отпустить от себя теплого Рудольфа не осталось.
Подумал: завтра. Я разберусь с этим завтра. И, уткнувшись носом в русоволосую макушку, успокоенный и умиротворенный, уснул.
@темы: #Rudolf Habsburg, #Однострочники Т№1, #cyberpunk, #обаятельный мерзавец
-
-
17.04.2017 в 18:22А еще потому, что это - Штефан, и он создан для того, чтобы внахрен ломать принципы, традиции, авторские задумки и прочую скучную ерунду.
Вообще-то, прямо сейчас я сижу и старательно пилю гайд по канону "Элизабет". То есть, всеми силами стараюсь быть серьезным и сосредоточенным. Херово получается, ну да ладно. И тут - ЭТО. Фик. Которого я ждал с трепетом, кусая локти.
Ну и как после такого не утратить работоспособность?
Мне стыдно,
влажно, жарко, я больше не буду, ааа, давайте ещё и глубже,но я не мог не.Ой, все. Утратил.
мне нефигово так страшно писать по чужим фикам
Мне нефигово страшно писать даже по канону, ну~
А с тем, сколько мы с вами обсуждали Штефана и его взаимоотношения с окружающим миром, - он почти столь же ваш персонаж, как и мой.
Это если ещё два десятка лет назад в Вене можно было хоть как-то, но жить, даже периодически делать вид, что вышел на прогулку подышать именно свежим воздухом, то сейчас — увольте. Понятие свежести исчезло с лица земли, утянув за собой большинство представителей Красной книги, и вдобавок, увеличив эту самую книгу до такого объема, в котором она больше была похожа на детскую энциклопедию о животных.
Вот, блин, да. То есть, понятно, что вы описали ту же атмосферу, что и была в "Машине". Но. Как вы ее описали. Без налета идиотичной влюбленности, как у меня, - а просто констатировали факт.
Еще немного о том, как восприятие главного героя накладывается на текст.
но он очень хорошо помнил ту пучину отчаяния, которая чуть не съела его самого с потрохами. Подумал: возможно, поэтому мне так легко убеждать их принять.
Помните, я говорил: "Штефан - это то, что умерло, а потом на останках умершего зародилась новая жизнь"? Вот примерно это же я и подразумевал. Что не все у этого подлеца было хорошо и замечательно. Было что-то, что его сначала убило - а потом вырастило вот таким.
Скромный набор обезболивающих, припасенных на черный день и редкий случай неудачной перестрелки да пара упаковок разной наркоты, каким-то чудом не разошедшейся ещё по рукам. Хороша аптечка.
Сапожник без сапог, ну~ Это уже классика.
Но он не был тем, кто мог решать за других. Другие принимали решения сами.
Мне подумалось что-то в духе: "Ну это не я же их заставлял наркоту жрать - они сами захотели".
Депрессия тогда разъедала его по частям. Он перестал мыть голову, через неделю — перестал мыться вообще, через две его квартира поросла таким слоем грязи и мусора, что потребовался чуть ли не месяц, чтобы справиться с ними, и ещё два месяца — чтобы исправить последствия. И терапия заняла без малого три года.
Антидепрессанты сделали его жизнь из черной — черно-белой. А потом появился Рудольф. И Штефан купил первый свой красный шейный платок. И носил гордо, впервые чувствуя себя не черно-белой карикатурой на человека.
А вот и момент зарождения новой жизни на перегнивших останках старой.
Этого мне, пожалуй, и не хватало. Не придумывалось никак.
Штефан был пижоном в костюме всегда (иначе - какие нафиг деловые партнерства?), но одно дело - костюм. Другое - то, что внутри.
И ни за что не отдаст Рудольфу злосчастную тубу от депрессивных таблеток.
Забавно. Я в принципе люблю этот ход: когда персонажи убеждают себя в том, что все будет хорошо, а потом сами же все и портят.
Началось еще с Лукени, увидевшего свою голову в витрине бакалейной лавки. Но "Машина" - просто концентрат.
"Он сам не понимает силу своей зависимости - и поэтому он выкарабкается", - говорит Ада. Чтобы потом не_зарыдать под дверью, услышав выстрел.
"Ничего, не сахарный, не растаю, - а потом в больничку", - убеждает себя Рудольф. А уже через полтора месяца - галлюцинации и полная беспомощность.
"Ну уж нет, хуюшки, не докачусь я до того, чтобы в тридцать лет снаркоманиться и застрелиться", - а потом - отравленный коньяк от лучшего друга, который он все-таки выпьет.
"Я доведу до конца сделку с немцами и покажу, на что способен", - чтобы уже через пару часов окончательно разрушить собственное будущее.
Вот и тут. Никаких таблеток, не-не-не. Все чинно: за ручку отвести к врачу, любить и лелеять. А в итоге - этими самыми таблетками и привязать к себе так, чтоб лишний раз не рыпался.
Ну и я не мог не зацепиться за "яркое пятно". Хотя это уже снова про Рудольфа.
Я нечто подобное пересказывал через Аду - которая видит в нем беззаботного болвана, и это дает ей надежду на хоть что-то светлое. А теперь еще - Штефан.
При том, что у Рудольфа внутри - тот еще пиздец, сплошной смог и болото. Вот и пойми. То ли это он все-таки сумел за дурацким натянутым смехом и еще более дурацким алкоголизмом спрятать настоящего себя, чтобы не выдавать собственную слабость, - а заодно не напрягать дорогих ему людей. То ли это они увидели в нем то, что хотели бы видеть. То ли все и сразу.
И я все.
Просто все.
Потому что отзывы я нормально заканчивать не умею.
Так что будем считать, что это еще не конец. А я посижу, подумаю, и накатаю что-нибудь еще~ Наверное.
-
-
17.04.2017 в 18:41А автора - тоже)
При том, что у Рудольфа внутри - тот еще пиздец, сплошной смог и болото. Вот и пойми.
Тут работе принцип "У кого-то хуже, значит, я в норме. Значит, мне лучше, значит, все может быть круто, значит, надо помогать тем, кому хуже", и вот. Хуево оно работает, правда, но иногда действительно помогает. А иногда - вот.
Этого мне, пожалуй, и не хватало. Не придумывалось никак.
Мне, кстати, это очень легко пришло в голову. От хорошей же жизни не возьмешься за такое, а толком объяснить, откуда ноги растут - это ж черт ногу сломит на количестве попыток. И вот, опять же.
Штефан был пижоном в костюме всегда (иначе - какие нафиг деловые партнерства?), но одно дело - костюм. Другое - то, что внутри.
Я всегда воспринимал его костюмы - не как его часть, а как одну из его постоянных ужимок. А ужимки - это же противоположность тому, какой ты есть. И, в который раз, вот. Врал он даже в костюмах. Только сигареты - необходимая честность. Гадкие, вонючие, из старой жизни. Потому что помнить - н е о б х о д и м о. Чтобы не повторилось. Как татуировка или шрам, только вне тела. Потому что тело - та ещё гниль.
Ну и я не мог не зацепиться за "яркое пятно".
Кстати, вот тут ещё хотел уточнить, что он яркое пятно именно на фоне обычных знакомцев Штефана. Он думает, он хочет, он не просто следует потоку, и это выделяет его как личность.
Так что будем считать, что это еще не конец. А я посижу, подумаю, и накатаю что-нибудь еще~ Наверное.
Я буду рад, а если нет, то я все равно рад, что угодил)
-
-
17.04.2017 в 18:52С нашей (ладно, буду честным - с моей) манерой писать - это почти одно и то же)
"У кого-то хуже, значит, я в норме. Значит, мне лучше, значит, все может быть круто, значит, надо помогать тем, кому хуже"
Помноженный на гордость и недоверчивость. Ну да, вспомнить это его финальное "хотел всех тащить на себе". Только про Штефана-то он так не думал - а оказывается, и Штефана вытащил.
Я всегда воспринимал его костюмы - не как его часть, а как одну из его постоянных ужимок. А ужимки - это же противоположность тому, какой ты есть. И, в который раз, вот. Врал он даже в костюмах. Только сигареты - необходимая честность. Гадкие, вонючие, из старой жизни. Потому что помнить - н е о б х о д и м о. Чтобы не повторилось. Как татуировка или шрам, только вне тела. Потому что тело - та ещё гниль.
С костюмами - еще прочно идет ассоциация того, что это многослойная одежда. Как в "Снах", где "Схуяли ты летом так вырядился?" Куча одежды, еще и платок в довесок, еще и пальто, - чтобы скрыться надежнее.
А то, что вычурные тряпки - просто часть придуманного образа, еще во Фриденсштадте видно было. Где начищенным лаковым ботинком пинали грязную ржавую дверь. Нелепое и гротескное зрелище - как раз чтобы подчеркнуть, насколько эта "шкурка" является фальшивой.
И сигареты - хоть и не часть тела, но уже почти. Не зря же провонял он ими насмерть.
Кстати, вот тут ещё хотел уточнить, что он яркое пятно именно на фоне обычных знакомцев Штефана. Он думает, он хочет, он не просто следует потоку, и это выделяет его как личность.
Естественно. Потому что - живой.
Я буду рад, а если нет, то я все равно рад, что угодил)
Вы совершенно невозможны~ Ну нельзя быть таким восхитительным.
-
-
17.04.2017 в 19:03Да и с моей) Вспомнить одни только рубашки)
И сигареты - хоть и не часть тела, но уже почти. Не зря же провонял он ими насмерть.
И то правда, да.
Вы совершенно невозможны~ Ну нельзя быть таким восхитительным.
-
-
18.04.2017 в 11:47...У этих мигрений очень часто причина, лежащая совсем не на поверхности, потому на нее не обращают внимания и не лечат, так сказать, не докапываются до сути появления: травмированные шейные позвонки. Причины разные: зажим, приобретенная по жизни сутулость, психическая закомлексованность, давшая такой результат... но чаще - родовая травма.
Врачи выдвигают разные версии, от неправильно проведенных родах до физической неготовности матери к процессу. А вот всевозможные энергетические специалисты говорят об одном: нежелании ребенка появляться в тот момент на свет. Потому что чувствует неуверенность матери, ее неспособность справиться с окружающим миром, когда он, маленький, будет на руках. То, что она не защищена. Потому - щипцы и растянутые позвонки (в некоторых случаях - сломанная ключица).
Потому - и таблетки, которыми снимается следствие, а не причина, не помогают.
UD И, да, конечно, спасибо. Я так заглатываюсь текстом, что забываю его говорить... но оно всегда есть.
-
-
18.04.2017 в 11:56Ну-ну, ладно вам, все хорошо) Все у них будет по-своему хорошо)
но чаще - родовая травма.
Я бы почитал такой фик!
UD И, да, конечно, спасибо. Я так заглатываюсь текстом, что забываю его говорить... но оно всегда есть.
Спасибо вам, что читаете)
-
-
20.04.2017 в 03:33Слушаю и повинуюсь! (На самом деле, скорее, не полноценный фик, а зарисовка. Ну, как получилось написать за имеющийся час свободного времени.)
…А пока он гладил обмякшего Рудольфа пальцами по вискам, вторая рука неожиданно провалилась в ложбинку с обратной стороны шеи. Штефан замер, боясь разбудить. Всего-то хотел переложить макушку на колено, так, чтобы было удобней. Но тот никак не отреагировал. Только голова совершенно безжизненно упала на правую половину лица, как если бы была чем-то пустым и хрупким.
Штефан осторожно провел пальцем от выпирающей косточки вверх, туда, где вогнутый позвонок с острыми краями уходил в череп. Так и есть. У этих мигрений очень часто причина, лежащая совсем не на поверхности, потому на нее не обращают внимания и не лечат, не докапываются до сути появления: травмированные шейные позвонки. Причины разные: зажим, приобретенная по жизни сутулость, психическая закомлексованность, давшая такой результат... но чаще - родовая травма.
Врачи выдвигают разные версии, от неправильно проведенных родах до физической неготовности матери к процессу. А вот всевозможные энергетические специалисты говорят об одном: нежелании ребенка появляться в тот момент на свет. Потому что чувствует неуверенность матери, ее неспособность справиться с окружающим миром, когда он, маленький, будет на руках. То, что она не защищена. Потому - щипцы и растянутые позвонки (в некоторых случаях - сломанная ключица).
Потому - и таблетки, которыми снимается следствие, а не причина, не помогают.
А Рудольфу снились странные сны. Точнее, их и снами-то назвать было нельзя, скорее, выплывшие на поверхность провалы в памяти, тусклые и ограниченные, как будто стенками старого телевизионного ящика или сценой. Черно-белое кино. И вдруг – глубокого изумрудного цвета трава. И девушка с темно-каштановыми волосами на переднем плане смотрит сквозь своего объясняющегося в любви спутника куда-то на дерево, отмеряя взглядом расстояние от кроны до земли.
Так, как будто ей уже однажды пришлось проделать этот короткий путь по воздуху.
Он не видел всей картины целиком. Не видел и того, кто обнимал его сзади.
- Посмотри… - шелестело над ушной раковиной дыхание, - она сейчас скажет «да». Как забавно…
Голос ровный и спокойный, сердце медленно бьется в такт другому, скрытому прижимающейся к спине чужой грудной клеткой. В какой-то момент Рудольф чувствует его лопаткой так же явственно, как и скрещенные на собственной груди пальцы. Тонкие острые фаланги, прозрачные косточки, плавно перетекающие в испещренную голубыми венками кисть. Обнимающий спокоен, как нагретое солнцем каменное изваяние, в нем нет ни интереса, ни любопытства. И только вздрагивающие черные перья выдают, что все совсем не так.
- Я не хочу идти, - Рудольф слышит свой голос и сначала удивляется. Потом понимает, что все-таки смотрит со стороны. Но сделать шаг из окутывающих крыльев вперед, чтобы обернуться и посмотреть, не может. Точнее, не хочет.
- Ты пойдешь, - тонкие пальцы разжимаются, отпуская, а крылья обхватывают еще сильнее. Ладонь ложится на шею, чуть наклоняя голову Рудольфа вперед; пальцы замирают там, где секунду назад скользило теплое солнечное дыхание.
- Зачем?.. – Рудольф подается вперед, чтобы разглядеть что там, за скрещенными перед лицом черными крыльями. Девушка уже успела поцеловать спутника и теперь стояла к дереву спиной: - Ты ведь все равно знаешь, как все закончится. Ты… мог бы быть на его месте?..
Крылья вздрагивают, разжимаясь. Рука остается на месте, зависая в пустоте, пока Рудольф зачем-то сам делает шаг вперед. Сквозь жесткую изморозь черных перьев в глаза медленно нарастая льется солнечный свет.
- Нет. Там... не должно быть ничего, принадлежащего мне. Я был бы плохим… отцом.
…
- Я была плохой матерью.
Женщина прислоняется спиной к камню и долго сидит молча, запрокинув голову прямо в выбитый фамильный герб.
- Я была счастлива всю беременность. Муж носил меня на руках, все вокруг обожали. Я так ждала этого ребенка. Когда он родился, то был такой красивый. И тогда же все поменялось. Я знала, что роды – это больно и что потом будет трудно. К этому я была готова. Но я никак не ожидала, что останусь одна.
Потом поняла – муж больше хотел девочку. Но… наследник и все такое. Поэтому он отдал Софи этой ужасной женщине. Он сразу решил, что я не справлюсь. Вернее, потому, что она так сказала. Или я. Да, я… тогда говорила, что я не справляюсь. Так и было. Поначалу. Нельзя заниматься ребенком, когда тебе сразу плохо настолько, что тело кричит: «Спасай себя!» Это был обычный инстинкт самосохранения.
Я слышала: люди говорят, что он сразу мне не был нужен. Неправда. Просто меня никто не предупредил о том, что самое главное начинается после рождения. Меня никто не учил быть матерью. Говорят, что материнский инстинкт безусловен. Это тоже не так. Любовь должна иметь свое выражение. Кроме безусловного взгляда безумных влюбленных глаз есть и другое. Например, проследить, достаточно ли на утро свежих рубашек. Или чтобы сливки для кофе были определенной температуры… так, как ему нравится. Подхватить на руки, когда подвернулся каблук и ты упадешь… Это ведь все тоже любовь.
И я следила. Ждала. Поддерживала. Наивная. Я ждала того же и от него.
Мой маленький оказался умнее меня. Знаешь… я рожала его очень долго. Он не хотел появляться на свет. Как будто знал, чем все это закончится. Сопротивлялся так, что чуть было не убил и меня. Если бы я тогда понимала то, что сейчас, я бы обрадовалась. И спокойно дала себе умереть. Мы бы тогда сейчас были вместе, ведь так?..
Но тогда я верила только в то, что моя миссия – родить наследника. А все остальное не важно.
…Монолог не закончен, но последние слова повисают в воздухе. Из решетчатого окошка почти под потолком льется солнечный свет, разрисовывая крохотными зайчиками полировку каменного пола. Единственное теплое пятно на весь склеп. Но, когда женщина пытается накрыть ладонью хоть один блик, все пропадает, как будто ничего и не было.
Она говорила в пустоту. Ее и правда никто не услышал.
Он не пришел.
…
-
-
20.04.2017 в 10:39Слушайте. Это же вполне себе полноценный драббл!
Может быть, опубликуете отдельно, м?
А вообще, вы ж отлично пишете.
Я б еще почитал... *обнаглел в край*-
-
20.04.2017 в 13:54"Штефан, умница такой, намек понимает сразу"(с)
А вообще, вы ж отлично пишете. Я б еще почитал... *обнаглел в край*
Оййй... с... спасибо! *kiss*