Во мне спорили два голоса: один хотел быть правильным и храбрым, а второй велел правильному заткнуться.
Официально заявляю, что этот текст вынул из меня всю душу. Я переписывал его с нуля дважды, а уж отдельные фрагменты редактировались, выпиливались и добавлялись и вовсе бессчетное количество раз. И как будто бы это помогло. А началось все с заявки №34:
Вообще-то, этот момент из славной биографии наших любимых долбоебов описывался неоднократно с самых разных углов, так что с сего дня объявляю себя заслуженным баянистом всея сообщества. Ну и пох. Во мне слишком много разномастного алкоголя, чтобы заезженность тематики меня хоть как-то трогала.
И так, поехали-с.Во славу Сатане. В продолжение чудесной традиции взаимной ненависти и взаимных же обвинений.
Название: С благодарностью за все
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Размер: мини
Категория: а какого пола человеческие мозги?..
Рейтинг: PG-13
Жанр: мозгоебля без секса, бессмысленная пиздаболия
Краткое содержание: «Просто все вышло закономерно.»
Предупреждения: 1. Рудольф – ебнутая истеричка (да, еще больше, чем обычно), Штефан от него не отстает. Так что, серьезного разговора не получилось, а вот перетягивание одеяла – еще как.
2. Альтернативная грамматика. То бишь, полное ее отсутствие.
Примечание: Он же спойлер.Прямая отсылка к фику «Сны, в которых я оживаю».
Посвящение: Человеку, которому я могу нагло заявить: «Мне понравилась песенка, хочу под нее писать, но не знаю, что, подкинь идею», и ведь он подкинет!
Читать дальше
Вот ничему идиота жизнь не учит, – думает Штефан и ухмыляется, глядя на худощавую фигуру, на слегка ссутуленные плечи, на по-дурацки торчащую на макушке прядь волос. Сам же во всем виноват.
– Сам виноват, – согласно кивает Рудольф и как-то странно улыбается. Приподнимает стакан. Выжидающе смотрит, минуту, другую.
Все-таки, Рудольф Габсбург – феерический долбоеб.
Когда он злится – он в два счета впадает в неконтролируемое бешенство. Кроет обидчика отборным матом, не шибко разнообразным, зато громким и очень экспрессивным. Прицельно швыряется своими тяжеленными ботинками. И, конечно же, лезет с кулаками, норовя поставить фингал, сломать нос, а то и отбить почки.
Когда он по-настоящему злится – он молчит. Зачастую даже смотрит куда-нибудь в сторону, зевает и задумчиво шкрябает ногтями по подбородку, всем своим видом демонстрируя, с какой высоты он плевал на этот грешный мир. Вот только – кого ты пытаешься этим обмануть, Руди? Неужели Штефана? Штефана, который видит тебя насквозь? Штефана, которому хорошо известно, что значит лежащая на колене рука, сжавшаяся в кулак с такой силой, что на тыльной стороне ладони вздулись вены.
Кого ты пытаешься обмануть?
Ты, Руди, – последний идиот, которого жизнь ничему не научила. Или просто редкостная мразь, так что не имеешь ты права злиться.
А Штефан Рац – имеет. И показное равнодушие выводит его из себя еще сильнее.
Что вы будете делать, узнав, что все рухнуло? Вот все то, что, как говорится, было нажито непосильным трудом, вдруг взяло и – ладно, пусть не рухнуло совсем, рано вам еще паниковать, но оказалось на грани обрушения. Сколько сил было потрачено, сколько бессонных ночей, сколько времени и денег ушло на то, чтобы голыми руками из ничего, из кучки грязи вырастить свое прекрасное детище, не давая себе ни секунды передышки. И вот сейчас вы понимаете, что еще немного – и все пойдет насмарку.
Что вы сделаете?
Сбежите? Да, сменить имя, оборвать все контакты и уехать в другую страну, чтобы там начать все сначала, опять с нуля, – и будет самым правильным решением. Но слишком много себя было вложено в то, что есть сейчас, слишком много было вложено в Штефана, чтобы хватило сил на кого-то нового.
Впадете в истерику, будете рыдать, заламывать руки (себе или кому-то – опционально), напиваться до беспамятства, до валяния в луже собственной блевотины? Конечно, делу это не поможет, зато даст выход скопившимся эмоциям, а уже потом, когда стихнет припадок и отступит похмелье, голова будет лучше соображать.
Этот способ мне почти подходит, – с кривой гримасой думает Штефан, и подливает себе в стакан еще джина. Почти – потому что бутылка на его столе не опустела и на треть. Маска Штефана Раца ехидно усмехается и смотрит за ним со стороны, она не позволит ему расслабиться и потерять лицо, даже на минуту, даже когда он один. Даже когда ему хочется надраться и разнести квартиру – он только потягивает джин мелкими глотками и ритмично постукивает пальцами по столу. Анализирует ситуацию, в которую угодил, и думает, что же ему делать дальше.
А что вы сделаете с тем, из-за кого все и происходит?
Что вы сделаете с предателем? И не говорите, что сможете понять и простить. Ухмыляющаяся маска Штефана Раца – не позволит.
За последнюю пару недель Штефан прокручивал у себя в голове эту сцену миллион раз. Не меньше. Вот он приходит к Рудольфу в гости, впервые за продолжительное время, хотя роскошная квартира в центре города ему понравилась с первого взгляда. Выслушивает поток проклятий в свой адрес, дескать, хули ты приперся, но быстро затыкает словесный фонтан бутылкой любимого рудольфовского коньяка и комментариями в духе: «Гадость моя, совсем ты меня не ценишь». Вот он садится рядом на диван и дружески приобнимает за шею, наклоняется к уху. Запускает ладонь в короткие светлые волосы и взъерошивает, гладит по затылку, чувствуя, как ощутимо напрягаются под его тяжестью плечи. И шепчет в самое ухо о том, что Рудольф провалился.
Тебя сдали с потрохами, мой милый Руди. Теперь я знаю все, чем ты занимаешься за моей спиной, и поверь, я крайне этим недоволен. Так и что мне с тобой делать, Руди?
Штефану не нужны жалкие оправдания и еще более жалкие объяснения. В его голове уже сложилась красивая логичная картинка того, что, зачем и почему. Ему нужен только ответ на вопрос.
Прости меня, Штефан. Мне было жалко всех этих людей, это ты уже привык, а меня до сих пор в дрожь бросает, когда я вижу, как их ломает, как они сами себя загоняют в гроб. Я же и сам отчасти наркоман, представь, что я при этом испытывал. Что касается тебя... Я не подумал о последствиях. Не понимал, чем тебе грозит даже такая мизерная возможность огласки. Прости.
Картинка в голове Штефана получается идиллическая. Как Рудольф произнесет эти слова с трудом, через силу, как будут слегка подрагивать его губы, как он отведет взгляд. А потом он непременно умолкнет на полуслове и махнет рукой, так и не ответив по существу. Да Штефану это уже и не нужно будет. Он с преувеличенной веселостью потреплет непутевого друга по макушке и утащит в постель. В процессе, быть может, пару раз хорошенько приложит его головой об стену, разумеется, по чистой случайности, а потом спросит еще раз.
Прости меня, Штефан, – скажет Рудольф.
– Да пошел ты, – цедит сквозь зубы Рудольф и отстраняется.
И Штефан понимает, что его идиллия пошла по пизде.
Не будет ни оправданий, ни объяснений, ни, тем более, извинений. Это разве что в красивом мире добрых сказок злодеи всегда раскаиваются в совершенных преступлениях. А Штефан добрых сказок не видывал даже в младенчестве.
Но он только расплывается в широкой довольной улыбке, наблюдая, как Рудольф нервно мнет в пальцах край собственной рубашки и отворачивается к окну, делая вид, что ему ужасно интересен мерцающий рекламный билборд. И так всем понятно, на чьей стороне сейчас преимущество, и физическое, и, в первую очередь, моральное.
Что, Руди, совесть замучила?
Рудольф опасен. Рудольф слишком много уже знает. Рудольф солгал единожды – так где гарантия, что он не будет лгать и дальше? Казалось бы – все кристально ясно.
Но Штефан тянет время.
– Мудак ты все-таки, Руди, – он все так же снисходительно улыбается, почти с жалостью, будто разговаривает с несмышленым ребенком, и медленно проводит ладонью по загривку. – Я к тебе по-хорошему, а ты... И что мне теперь с тобой делать, бестолочь ты несчастная?
– Понять, простить, похоронить? – ядовито огрызается Рудольф. – Что ты там обычно делаешь с теми, кто тебе мешается?
– Ну Руди, твою мать...
– Что – «Руди»? – Рудольф поворачивается к нему лицом так резко, что Штефан замолкает на полуслове и удивленно смаргивает. – Пять лет я от тебя слышу это гребаное «Руди», и пять лет знаю, какая ты мразь. И не делай такие невинные глаза, и так понятно, что ты мне теперь жизни не дашь.
Начинается, – думает Штефан. Угораздило же его в свое время связаться с истеричным невротиком, которого заткнуть можно только одним способом. И нет, не «поцеловать» и даже не «выебать», Штефан пробовал, не помогает, – а прибить кирпичом.
– Мозг будешь пудрить своим дружкам и малолеткам вроде Ады, – Рудольф весь подбирается, напрягается так, что под ладонью отчетливо прощупываются натянутые жилы. – А я тебя достаточно долго знаю. Что, думаешь, я не в курсе, скольких людей ты ежегодно на тот свет отправляешь? Да я всю твою базу наизусть помню! – он резко дергается, встряхивается, скидывая с себя руку. – Этот умер, этот разорился и пошел по миру, этот сейчас сидит за грабеж, этого подозревают в незаконном хранении и распространении. Помнишь Карлу Циглер, она полгода назад тоже находилась под следствием по обвинению в продаже дезоморфина? Не помнишь? А я помню! И как она совершенно случайно погибла в аварии вечером после очередного допроса – тоже помню. Сбили на полной скорости в темном дворе, номер не засекли, свидетелей нет, – Рудольф торопится, будто боится, что его перебьют, захлебывается и тяжело переводит дыхание, но тут же снова принимается тараторить, не давая Штефану и слова вставить: – Штеф, ты торгуешь наркотой, наживаясь на чужой глупости, ты врешь на каждом шагу, ты даже в собственной аптеке не можешь обойтись без подтасовок и мошенничества, а от тех, кто представляет для тебя угрозу, ты просто избавляешься. Думаешь, я поверю, что у тебя ко мне какое-то особое отношение?
Идиот, – думает Штефан. Клинический. Несет тут какую-то несусветную чушь, о которой сам же потом и пожалеет.
Придушил бы голыми руками, – думает Штефан, чувствуя, как где-то на уровне гортани скручивается тугим узлом смутно знакомое чувство, не то раздражение, не то злость, не то еще что-то, что много лет назад было за ненадобностью вычеркнуто из продуманного образа.
Но Штефан подменяет его, – пока еще может подменять, – обиженно-шутливым:
– Руди! Что за чудовище ты из меня делаешь? Каюсь, грешен, ну так а кто сейчас нет? Да я могу назвать десяток человек, по сравнению с которыми я просто ангел неземной, не то что...
Прерывают его самым бесцеремонным образом: Рудольф вскакивает с дивана и одной рукой хватает Штефана за воротник, сильным рывком дергает на себя. Глаза у него дикие, зрачки сужены, как у наркомана при передозе, а треск зажатой в кулаке ткани не предвещает ничего хорошего.
В первую секунду Штефан думает о том, что новый пиджак едва ли переживет такое обращение.
– Мозг мне не еби, – и без того шумное дыхание становится каким-то свистящим. – Хватит притворяться и строить из себя оскорбленную невинность, меня от твоего лицемерия блевать тянет. Можешь сколько угодно выебываться, лучше ты от этого не станешь. Можешь врать и сваливать вину на кого-нибудь другого. Конечно, это же не ты, это все они, а ты просто мимо проходил!.. Я тебе не верю, Штефан. А ты сам-то себе веришь?
Правдоруб нашелся, – думает Штефан. Защитник сирых и убогих, а теперь еще и – доморощенный председатель гаагского суда, ни больше, ни меньше.
– Что, меня ты тоже чисто случайно на таблетки подсадил? – лицо Рудольфа совсем рядом, чувствуется, как тяжело он выталкивает каждое слово, будто ему пережали горло. – В лицо улыбаешься, лебезишь, лучшим другом называешь, а сам за моей спиной скармливаешь мне наркоту. Может, ты еще и до Бионикса решил добраться, а? Думаешь, что раз ты такой умный и замечательный, то заслужил прощение всех своих грешков, да еще и миллионы впридачу?
Повторенные внутренним голосом слова упругим мячиком отскакивают от височной кости и многократно скачут в тесном пространстве черепной коробки. Штефану кажется, будто у него в голове что-то щелкает. Будто переключается передача, или встает на свое место последний недостающий элемент, чтобы...
А что?
Штефан Рац за все годы своего существования совсем забыл, каково это. Штефан Рац – показушная истеричка, но Штефан Рац совершенно не умеет по-настоящему злиться. Он и не подозревает о существовании такого чувства, когда захлестывает с головой и хочется избивать, ломать, крушить, вымещая всю скопившуюся за долгие годы ненависть. Схватить за волосы и приложить головой об стену, чтобы кровь из разбитых губ и носа брызнула в стороны. Пнуть в живот острым носком ботинка. Свернуть шею этому зарвавшемуся сопляку, который возомнил себя святым. Штефан Рац не способен на такие зверства. Штефан Рац – идеальная, мать его, картинка.
Но Штефан Рац хватает Рудольфа за затылок, намертво вцепляясь пальцами в так удачно отросшие волосы. Похуй на стену, он и без этой пошлоты обойдется. Достаточно сжать посильнее и потянуть назад.
– Поболее некоторых заслужил, – шипит он. – Тебе, несчастненький ты обманутый Руди, все дается за красивые глазки и за богатого папеньку, а ты это все талантливо просираешь. Но не все такие баловни судьбы, как ты. Руди, блять, доброе утро! Пока я въебывал по двадцать пять часов в сутки, крутился, выживал, ты проматывал родительские деньги на бухло и шлюх, да еще и жаловался. Скажи спасибо, что я с тобой вообще до сих пор вожусь, как нянька. Только зря время трачу на такое ничтожество! – должно быть, у него у самого сейчас вид тот еще. Штефан не видит себя со стороны, но смутно представляет, как, должно быть, от напряжения вздуваются вены на висках, как ходит ходуном кадык, как судорожно сжимаются пальцы, запутываясь в лохматых волосах. Разве что усы дыбом не топорщатся, для полноты картины. – И ты же еще в чем-то меня обвиняешь?
Быстрый короткий удар приходится рядом с виском. Боль вспыхивает где-то в основании зрительных нервов, импульсом простреливает дальше вниз по телу, отдается звоном в ушах, и Штефан, разжав руку, оседает обратно на диван.
Это чертовски больно, – думает он, но зато в голове сразу становится как-то приятно пусто.
– А ты? – голос Рудольфа, его прерывистое тяжелое дыхание, доносятся откуда-то издалека, будто через слой ваты. – Будь ты на моем месте, уж ты бы смог распорядиться и деньгами, и положением? Тебе же только этого и не хватает для полного счастья, да? Дело ведь только в этом? Ты и наркотой торгуешь, и людей травишь только потому, что тебе не повезло родиться тем, кем повезло родиться мне? Да нихуя!
Рудольф раздраженно пинает Штефана по колену, как будто даже с досадой, что не может прямо сейчас от души навалять ему по роже, вынужденно сдерживаясь. Теперь он уже не сутулится и не отворачивается, он в ярости.
– Да ничего б не изменилось. Хватит врать, хватит притворяться, будто это жестокий ужасный мир испортил несчастного безобидного тебя, – Рудольф даже не повышает голос, но кажется, что он вот-вот сорвется на крик. – Ты сам себя таким делаешь! Дай угадаю: ты же даже не пытался? Ты просто захотел всего и сразу, правильно, на честном труде никто и никогда не поднимался наверх, тут даже у моего отца рыльце в пушку, а тебе не честный труд нужен. Тебе нужно наверх! Вот и прекращай строить из себя жертву обстоятельств, ты уже вконец заврался!
Штефан вымученно кривится, даже не пытаясь изобразить что-то более пристойное, и трет виски. После удара в голове все еще гудит, она ощущается тяжелой, как будто мозг плывет в вязкой амортизирующей жидкости.
– Заткнись, истеричка, – устало выдыхает он, не слишком-то надеясь на то, что его послушаются.
Но Рудольф, вопреки ожиданиям, замолкает, будто выключает невидимый рубильник. Еще несколько секунд он переминается с ноги на ногу, старательно отворачиваясь, а потом падает рядом, нервно поводя плечами. У него на лице написано почти удивленное «Что ж ты сразу не сказал?».
Ну и... что дальше-то?
Штефан усмехается в усы и лезет в карман за сигаретами, понимая, что у него на этот счет нет ни малейших предположений. Он просчитал все до мелочей, как ему казалось, предусмотрел все возможные исходы, и уж точно был уверен, что никакие выходки не изменят его решение.
Ага, три раза.
Сигарет в кармане не оказывается, видимо, остались в пальто, которое сейчас мирно висит на вешалке в коридоре, и Штефан уже чертыхается с досадой на свою непредусмотрительность, когда ему под нос суют раскрытый портсигар. Безумно дорогой, его Рудольфу дарили, кажется, еще на двадцатипятилетие. Штефан отмечает, что на краях в паре мест виднеются вмятины, а торец со стороны застежки испещрен сеткой мелких царапин. Еще немного – и такое только на выброс.
Рудольф молчит и даже не смотрит в его сторону. Так же молча протягивает зажигалку и только потом уже закуривает сам. Наклоняется вперед, опираясь локтями о широко расставленные колени. Штефан еще пару секунд смотрит на сведенные плечи и наконец отворачивается, откидываясь на спинку дивана.
Штефану Рацу пора заново приучать себя к мысли, что не все в его жизни подвластно просчету.
– Успокоился? – спрашивает он, как ему кажется, спустя вечность, хотя не прошло и минуты. И не узнает собственный голос, тихий и ровный, растягивающий слова с мягким иностранным акцентом. – Ну так вот, Руди, со мной и так все ясно, я гад, сволочь и подлец. Только это не отменяет того, что сейчас я оказался в полной жопе благодаря тебе.
Штефан не ждет извинений. Штефан ждет хоть чего-то, хоть какой-то реакции, хоть какого-то объяснения произошедшему, вместо очередного потока обвинений.
Штефан думает о том, что они его не должны задевать. Наслушался за свою жизнь и не такого.
– Да кто ж спорит, – вяло бросает Рудольф и тянется за коньяком. Медленно, – или это только Штефану так кажется? – откручивает пробку, наливает чуть-чуть в стакан. – Вообще не знаю, нахуя я тут перед тобой распинался. Ты и без меня все прекрасно знаешь, – полный стакан в его руке слегка покачивается, но Рудольф как будто не обращает на него внимания, рассматривая собственное запястье. – Просто все вышло закономерно. Дело же не в правосудии и не в каком-то там мифическом возмездии, таким, как ты, оно не страшно. Ты же гений. Так аккуратно вел дела, такую легенду вокруг себя создал – я бы в жизни не распознал фальшивку. Но ты просто заврался. Слишком далеко зашел, выстроил слишком сложную схему, в которой сам же и увяз по уши.
Включил в нее слишком много элементов, не поддающихся контролю, думает Штефан.
– Ну а я... – Рудольф замолкает на минуту, изучая содержимое своего стакана. – Я просто мудак и долбоеб, а то ты меня не знаешь? Так что – я тоже совершенно закономерно зашел слишком далеко и в итоге все просрал. Даже лучшего друга.
Он негромко посмеивается и трет переносицу тыльной стороной ладони. А потом внезапно с громким возгласом «Да епт!» роняет на пол истлевший сигаретный окурок и трясет рукой. Пальцы обжег, придурок.
– Олух ты, Руди, – беззлобно скалится Штефан во все свои тридцать два белоснежных зуба и, не сдержавшись, хохочет во весь голос.
Рудольф бросает на него исподлобья обиженный взгляд, что-то ворчит себе под нос, и – сам смеется. Смех у него выходит тихий, все еще натянутый, но в нем уже слышится заметное облегчение. Он прислоняется к спинке дивана, закидывая на нее локти, и втихаря, как он сам думает, косится на Штефана с улыбкой.
И только сейчас Штефан замечает, что у него трясутся руки.
Идиот, – думает Штефан. Клинический.
– Боишься? – весело спрашивает он, будто это просто очередная его глупая шутка.
Рудольф как-то слишком быстро пожимает плечами и отворачивается.
Что вы сделаете с предателем?
Простите? Вычеркнете его из своей жизни? Покончите с ним?
Перед Штефаном сейчас – множество исходов. И еще больше – сложных извилистых путей, которыми можно к ним прийти. А чем их больше – тем труднее ему сделать выбор.
Штефану не хочется признаваться в этом даже самому себе, но ему нужно, чтобы кто-нибудь принял решение за него. Тогда не придется раз за разом мучительно перебирать в голове все возможные варианты, сортировать их, выстраивать схемы и расписывать плюсы и минусы каждого. Пусть решат за него, пусть ткнут пальцем и скажут: «Делай вот так, это правильно». А он просто сделает. И не будет потом, когда все закончится, расхлебывать последствия с мыслями о том, что все могло бы быть по-другому.
Но у Штефана нет никого, кто мог бы за него решать. Даже Рудольф, который никогда не ответит прямо на полушутливый вопрос «И что мне теперь с тобой делать?». Рудольф не привык брать на себя такую ответственность. Ведь это именно Штефан всегда, все время их знакомства, был хозяином положения. Все знал, все видел наперед и просчитывал на десяток шагов. А Рудольф был всего лишь бледной невзрачной тенью, Рудольф был за его спиной.
И за это Штефан его ненавидит.
Толстая прорезиненная подошва армейских ботинок мягко отпружинивает от пола, отчего Рудольф ступает практически бесшумно, быстрым легким шагом перемещаясь из одного конца комнаты в другой. Полупрозрачная размытая тень, отбрасываемая им на оконные жалюзи, скользит следом, задерживаясь только на какие-то миллисекунды.
Штефана это раздражает.
– Ты энергетиков обожрался? – ворчит он. – Сядь и не мельтеши, у меня от тебя в глазах рябит.
На очередном заходе Рудольф притормаживает возле стола и подхватывает с него бутылку без этикетки, и два стакана. В каждый наливает по чуть-чуть, на пару глотков, и протягивает один Штефану.
– Не поверишь, но я ничего не пил, – улыбается он. – Хотя мне определенно нравится твоя идея с «обожраться». Вернее, «нажраться».
– Алкаш.
– Не то чтобы тебе это не нравилось, – Рудольф слегка стукает краем своего стакана о стакан Штефана и отходит обратно к столу, прислоняется к нему бедром. – Выпьешь со мной?
Идиот, позер и выпендрежник, – думает про него Штефан. Ну что, получил то, чего хотел? Доволен? Это ведь твои и только твои действия привели тебя к тому, что есть сейчас.
– Экий ты нехороший человек, Руди! Соблазняешь порядочных людей на всяческие мерзопакостные вещи, вроде выпивки и прелюбодеяний, а то и чего похуже, – Штефан сокрушенно качает головой. – Ужас во плоти! Вот как за свои темные делишки огребешь однажды по шее от какого-нибудь праведника – сам виноват будешь!
– Сам виноват, – кивает Рудольф.
Он салютует стаканом, не сводя со Штефана пристального взгляда, и как-то до боли знакомо щурится. Смотрит выжидающе.
Сам виноват, сам виноват, сам виноват, – твердит про себя Штефан. Рудольф был тем еще мудаком, да к тому же еще и полным идиотом, он сунулся не в свое дело и попытался обставить тех, кто ему явно не по зубам. Он сам напоролся на последствия своих поступков.
А ты, Штефан, получил то, чего хотел? Или то, чего заслужил?
– Не занудничай, Штеф. Я тебя достаточно хорошо знаю, чтобы ты еще и передо мной выделывался. Давай лучше выпьем.
Они знакомы уже тучу лет, и за все эти годы они оба ничуть не изменились. Вот и Рудольф – он такой же, каким был всегда, он же всего лишь пришибленный невротик, до надоедливости суетливый, до неприличия живой, так чего же?.. Штефан до рези в глазах всматривается в тощий силуэт, в бледную расплывчатую тень на фоне окна. На языке вертится что-то очень важное и вместе с тем – очень простое, но он никак не может сформулировать.
– Руди?.. – начинает он и замолкает.
Рудольф отворачивается и подносит стакан ко рту. Он пьет мелкими быстрыми глотками, как пьют очень холодную воду, но никак не крепкое спиртное. И Штефан, последовав его примеру, тоже осторожно отхлебывает из стакана.
У дорогого коньяка мерзкий привкус застарелого чувства вины.
Заявка №34.Дно.Днище. Штефан и Руди ругаются, кто кому больше жизнь испортил и одеяло перетянул ночью. Семейная драма. НЦ-столько не живут.
Ладно, ок, адекватная заявка.
АУ к какому-то из АУ (это у вас там классификация, а я просто ляпаю это священное "АУ" в жанры и пишу хуйню безобоснуйную). Штефан узнает, что Руди отправляет его клиентов в клиники и пытается серьезно поговорить. Руди взрывается и отвечает тем, что Штефан и сам не то, что не ангел, но вообще дьявол во плотии просто лучшие годы его жизни отнял. Все это по I blame you авторства прекрасных 10 years. Можно с рейтингом, можно и просто мозг поиметь, лишь бы взаимно. Все детали - на усмотрение автора.
Вообще-то, этот момент из славной биографии наших любимых долбоебов описывался неоднократно с самых разных углов, так что с сего дня объявляю себя заслуженным баянистом всея сообщества. Ну и пох. Во мне слишком много разномастного алкоголя, чтобы заезженность тематики меня хоть как-то трогала.
И так, поехали-с.
Название: С благодарностью за все
Автор: Shax
Фандом: «I am machine»
Размер: мини
Категория: а какого пола человеческие мозги?..
Рейтинг: PG-13
Жанр: мозгоебля без секса, бессмысленная пиздаболия
Краткое содержание: «Просто все вышло закономерно.»
Предупреждения: 1. Рудольф – ебнутая истеричка (да, еще больше, чем обычно), Штефан от него не отстает. Так что, серьезного разговора не получилось, а вот перетягивание одеяла – еще как.
2. Альтернативная грамматика. То бишь, полное ее отсутствие.
Примечание: Он же спойлер.Прямая отсылка к фику «Сны, в которых я оживаю».
Посвящение: Человеку, которому я могу нагло заявить: «Мне понравилась песенка, хочу под нее писать, но не знаю, что, подкинь идею», и ведь он подкинет!
Читать дальше
When your world comes caving in
And you know there's nothing left
Don't blame me
Don't blame me
For all the times you went too far
For all the the cuts that lead to scars
Whatever made you what you are
I blame you
(c) 10 Years – I blame you
And you know there's nothing left
Don't blame me
Don't blame me
For all the times you went too far
For all the the cuts that lead to scars
Whatever made you what you are
I blame you
(c) 10 Years – I blame you
Вот ничему идиота жизнь не учит, – думает Штефан и ухмыляется, глядя на худощавую фигуру, на слегка ссутуленные плечи, на по-дурацки торчащую на макушке прядь волос. Сам же во всем виноват.
– Сам виноват, – согласно кивает Рудольф и как-то странно улыбается. Приподнимает стакан. Выжидающе смотрит, минуту, другую.
Все-таки, Рудольф Габсбург – феерический долбоеб.
Когда он злится – он в два счета впадает в неконтролируемое бешенство. Кроет обидчика отборным матом, не шибко разнообразным, зато громким и очень экспрессивным. Прицельно швыряется своими тяжеленными ботинками. И, конечно же, лезет с кулаками, норовя поставить фингал, сломать нос, а то и отбить почки.
Когда он по-настоящему злится – он молчит. Зачастую даже смотрит куда-нибудь в сторону, зевает и задумчиво шкрябает ногтями по подбородку, всем своим видом демонстрируя, с какой высоты он плевал на этот грешный мир. Вот только – кого ты пытаешься этим обмануть, Руди? Неужели Штефана? Штефана, который видит тебя насквозь? Штефана, которому хорошо известно, что значит лежащая на колене рука, сжавшаяся в кулак с такой силой, что на тыльной стороне ладони вздулись вены.
Кого ты пытаешься обмануть?
Ты, Руди, – последний идиот, которого жизнь ничему не научила. Или просто редкостная мразь, так что не имеешь ты права злиться.
А Штефан Рац – имеет. И показное равнодушие выводит его из себя еще сильнее.
* * *
Что вы будете делать, узнав, что все рухнуло? Вот все то, что, как говорится, было нажито непосильным трудом, вдруг взяло и – ладно, пусть не рухнуло совсем, рано вам еще паниковать, но оказалось на грани обрушения. Сколько сил было потрачено, сколько бессонных ночей, сколько времени и денег ушло на то, чтобы голыми руками из ничего, из кучки грязи вырастить свое прекрасное детище, не давая себе ни секунды передышки. И вот сейчас вы понимаете, что еще немного – и все пойдет насмарку.
Что вы сделаете?
Сбежите? Да, сменить имя, оборвать все контакты и уехать в другую страну, чтобы там начать все сначала, опять с нуля, – и будет самым правильным решением. Но слишком много себя было вложено в то, что есть сейчас, слишком много было вложено в Штефана, чтобы хватило сил на кого-то нового.
Впадете в истерику, будете рыдать, заламывать руки (себе или кому-то – опционально), напиваться до беспамятства, до валяния в луже собственной блевотины? Конечно, делу это не поможет, зато даст выход скопившимся эмоциям, а уже потом, когда стихнет припадок и отступит похмелье, голова будет лучше соображать.
Этот способ мне почти подходит, – с кривой гримасой думает Штефан, и подливает себе в стакан еще джина. Почти – потому что бутылка на его столе не опустела и на треть. Маска Штефана Раца ехидно усмехается и смотрит за ним со стороны, она не позволит ему расслабиться и потерять лицо, даже на минуту, даже когда он один. Даже когда ему хочется надраться и разнести квартиру – он только потягивает джин мелкими глотками и ритмично постукивает пальцами по столу. Анализирует ситуацию, в которую угодил, и думает, что же ему делать дальше.
А что вы сделаете с тем, из-за кого все и происходит?
Что вы сделаете с предателем? И не говорите, что сможете понять и простить. Ухмыляющаяся маска Штефана Раца – не позволит.
* * *
За последнюю пару недель Штефан прокручивал у себя в голове эту сцену миллион раз. Не меньше. Вот он приходит к Рудольфу в гости, впервые за продолжительное время, хотя роскошная квартира в центре города ему понравилась с первого взгляда. Выслушивает поток проклятий в свой адрес, дескать, хули ты приперся, но быстро затыкает словесный фонтан бутылкой любимого рудольфовского коньяка и комментариями в духе: «Гадость моя, совсем ты меня не ценишь». Вот он садится рядом на диван и дружески приобнимает за шею, наклоняется к уху. Запускает ладонь в короткие светлые волосы и взъерошивает, гладит по затылку, чувствуя, как ощутимо напрягаются под его тяжестью плечи. И шепчет в самое ухо о том, что Рудольф провалился.
Тебя сдали с потрохами, мой милый Руди. Теперь я знаю все, чем ты занимаешься за моей спиной, и поверь, я крайне этим недоволен. Так и что мне с тобой делать, Руди?
Штефану не нужны жалкие оправдания и еще более жалкие объяснения. В его голове уже сложилась красивая логичная картинка того, что, зачем и почему. Ему нужен только ответ на вопрос.
Прости меня, Штефан. Мне было жалко всех этих людей, это ты уже привык, а меня до сих пор в дрожь бросает, когда я вижу, как их ломает, как они сами себя загоняют в гроб. Я же и сам отчасти наркоман, представь, что я при этом испытывал. Что касается тебя... Я не подумал о последствиях. Не понимал, чем тебе грозит даже такая мизерная возможность огласки. Прости.
Картинка в голове Штефана получается идиллическая. Как Рудольф произнесет эти слова с трудом, через силу, как будут слегка подрагивать его губы, как он отведет взгляд. А потом он непременно умолкнет на полуслове и махнет рукой, так и не ответив по существу. Да Штефану это уже и не нужно будет. Он с преувеличенной веселостью потреплет непутевого друга по макушке и утащит в постель. В процессе, быть может, пару раз хорошенько приложит его головой об стену, разумеется, по чистой случайности, а потом спросит еще раз.
Прости меня, Штефан, – скажет Рудольф.
– Да пошел ты, – цедит сквозь зубы Рудольф и отстраняется.
И Штефан понимает, что его идиллия пошла по пизде.
Не будет ни оправданий, ни объяснений, ни, тем более, извинений. Это разве что в красивом мире добрых сказок злодеи всегда раскаиваются в совершенных преступлениях. А Штефан добрых сказок не видывал даже в младенчестве.
Но он только расплывается в широкой довольной улыбке, наблюдая, как Рудольф нервно мнет в пальцах край собственной рубашки и отворачивается к окну, делая вид, что ему ужасно интересен мерцающий рекламный билборд. И так всем понятно, на чьей стороне сейчас преимущество, и физическое, и, в первую очередь, моральное.
Что, Руди, совесть замучила?
Рудольф опасен. Рудольф слишком много уже знает. Рудольф солгал единожды – так где гарантия, что он не будет лгать и дальше? Казалось бы – все кристально ясно.
Но Штефан тянет время.
– Мудак ты все-таки, Руди, – он все так же снисходительно улыбается, почти с жалостью, будто разговаривает с несмышленым ребенком, и медленно проводит ладонью по загривку. – Я к тебе по-хорошему, а ты... И что мне теперь с тобой делать, бестолочь ты несчастная?
– Понять, простить, похоронить? – ядовито огрызается Рудольф. – Что ты там обычно делаешь с теми, кто тебе мешается?
– Ну Руди, твою мать...
– Что – «Руди»? – Рудольф поворачивается к нему лицом так резко, что Штефан замолкает на полуслове и удивленно смаргивает. – Пять лет я от тебя слышу это гребаное «Руди», и пять лет знаю, какая ты мразь. И не делай такие невинные глаза, и так понятно, что ты мне теперь жизни не дашь.
Начинается, – думает Штефан. Угораздило же его в свое время связаться с истеричным невротиком, которого заткнуть можно только одним способом. И нет, не «поцеловать» и даже не «выебать», Штефан пробовал, не помогает, – а прибить кирпичом.
– Мозг будешь пудрить своим дружкам и малолеткам вроде Ады, – Рудольф весь подбирается, напрягается так, что под ладонью отчетливо прощупываются натянутые жилы. – А я тебя достаточно долго знаю. Что, думаешь, я не в курсе, скольких людей ты ежегодно на тот свет отправляешь? Да я всю твою базу наизусть помню! – он резко дергается, встряхивается, скидывая с себя руку. – Этот умер, этот разорился и пошел по миру, этот сейчас сидит за грабеж, этого подозревают в незаконном хранении и распространении. Помнишь Карлу Циглер, она полгода назад тоже находилась под следствием по обвинению в продаже дезоморфина? Не помнишь? А я помню! И как она совершенно случайно погибла в аварии вечером после очередного допроса – тоже помню. Сбили на полной скорости в темном дворе, номер не засекли, свидетелей нет, – Рудольф торопится, будто боится, что его перебьют, захлебывается и тяжело переводит дыхание, но тут же снова принимается тараторить, не давая Штефану и слова вставить: – Штеф, ты торгуешь наркотой, наживаясь на чужой глупости, ты врешь на каждом шагу, ты даже в собственной аптеке не можешь обойтись без подтасовок и мошенничества, а от тех, кто представляет для тебя угрозу, ты просто избавляешься. Думаешь, я поверю, что у тебя ко мне какое-то особое отношение?
Идиот, – думает Штефан. Клинический. Несет тут какую-то несусветную чушь, о которой сам же потом и пожалеет.
Придушил бы голыми руками, – думает Штефан, чувствуя, как где-то на уровне гортани скручивается тугим узлом смутно знакомое чувство, не то раздражение, не то злость, не то еще что-то, что много лет назад было за ненадобностью вычеркнуто из продуманного образа.
Но Штефан подменяет его, – пока еще может подменять, – обиженно-шутливым:
– Руди! Что за чудовище ты из меня делаешь? Каюсь, грешен, ну так а кто сейчас нет? Да я могу назвать десяток человек, по сравнению с которыми я просто ангел неземной, не то что...
Прерывают его самым бесцеремонным образом: Рудольф вскакивает с дивана и одной рукой хватает Штефана за воротник, сильным рывком дергает на себя. Глаза у него дикие, зрачки сужены, как у наркомана при передозе, а треск зажатой в кулаке ткани не предвещает ничего хорошего.
В первую секунду Штефан думает о том, что новый пиджак едва ли переживет такое обращение.
– Мозг мне не еби, – и без того шумное дыхание становится каким-то свистящим. – Хватит притворяться и строить из себя оскорбленную невинность, меня от твоего лицемерия блевать тянет. Можешь сколько угодно выебываться, лучше ты от этого не станешь. Можешь врать и сваливать вину на кого-нибудь другого. Конечно, это же не ты, это все они, а ты просто мимо проходил!.. Я тебе не верю, Штефан. А ты сам-то себе веришь?
Правдоруб нашелся, – думает Штефан. Защитник сирых и убогих, а теперь еще и – доморощенный председатель гаагского суда, ни больше, ни меньше.
– Что, меня ты тоже чисто случайно на таблетки подсадил? – лицо Рудольфа совсем рядом, чувствуется, как тяжело он выталкивает каждое слово, будто ему пережали горло. – В лицо улыбаешься, лебезишь, лучшим другом называешь, а сам за моей спиной скармливаешь мне наркоту. Может, ты еще и до Бионикса решил добраться, а? Думаешь, что раз ты такой умный и замечательный, то заслужил прощение всех своих грешков, да еще и миллионы впридачу?
Повторенные внутренним голосом слова упругим мячиком отскакивают от височной кости и многократно скачут в тесном пространстве черепной коробки. Штефану кажется, будто у него в голове что-то щелкает. Будто переключается передача, или встает на свое место последний недостающий элемент, чтобы...
А что?
Штефан Рац за все годы своего существования совсем забыл, каково это. Штефан Рац – показушная истеричка, но Штефан Рац совершенно не умеет по-настоящему злиться. Он и не подозревает о существовании такого чувства, когда захлестывает с головой и хочется избивать, ломать, крушить, вымещая всю скопившуюся за долгие годы ненависть. Схватить за волосы и приложить головой об стену, чтобы кровь из разбитых губ и носа брызнула в стороны. Пнуть в живот острым носком ботинка. Свернуть шею этому зарвавшемуся сопляку, который возомнил себя святым. Штефан Рац не способен на такие зверства. Штефан Рац – идеальная, мать его, картинка.
Но Штефан Рац хватает Рудольфа за затылок, намертво вцепляясь пальцами в так удачно отросшие волосы. Похуй на стену, он и без этой пошлоты обойдется. Достаточно сжать посильнее и потянуть назад.
– Поболее некоторых заслужил, – шипит он. – Тебе, несчастненький ты обманутый Руди, все дается за красивые глазки и за богатого папеньку, а ты это все талантливо просираешь. Но не все такие баловни судьбы, как ты. Руди, блять, доброе утро! Пока я въебывал по двадцать пять часов в сутки, крутился, выживал, ты проматывал родительские деньги на бухло и шлюх, да еще и жаловался. Скажи спасибо, что я с тобой вообще до сих пор вожусь, как нянька. Только зря время трачу на такое ничтожество! – должно быть, у него у самого сейчас вид тот еще. Штефан не видит себя со стороны, но смутно представляет, как, должно быть, от напряжения вздуваются вены на висках, как ходит ходуном кадык, как судорожно сжимаются пальцы, запутываясь в лохматых волосах. Разве что усы дыбом не топорщатся, для полноты картины. – И ты же еще в чем-то меня обвиняешь?
Быстрый короткий удар приходится рядом с виском. Боль вспыхивает где-то в основании зрительных нервов, импульсом простреливает дальше вниз по телу, отдается звоном в ушах, и Штефан, разжав руку, оседает обратно на диван.
Это чертовски больно, – думает он, но зато в голове сразу становится как-то приятно пусто.
– А ты? – голос Рудольфа, его прерывистое тяжелое дыхание, доносятся откуда-то издалека, будто через слой ваты. – Будь ты на моем месте, уж ты бы смог распорядиться и деньгами, и положением? Тебе же только этого и не хватает для полного счастья, да? Дело ведь только в этом? Ты и наркотой торгуешь, и людей травишь только потому, что тебе не повезло родиться тем, кем повезло родиться мне? Да нихуя!
Рудольф раздраженно пинает Штефана по колену, как будто даже с досадой, что не может прямо сейчас от души навалять ему по роже, вынужденно сдерживаясь. Теперь он уже не сутулится и не отворачивается, он в ярости.
– Да ничего б не изменилось. Хватит врать, хватит притворяться, будто это жестокий ужасный мир испортил несчастного безобидного тебя, – Рудольф даже не повышает голос, но кажется, что он вот-вот сорвется на крик. – Ты сам себя таким делаешь! Дай угадаю: ты же даже не пытался? Ты просто захотел всего и сразу, правильно, на честном труде никто и никогда не поднимался наверх, тут даже у моего отца рыльце в пушку, а тебе не честный труд нужен. Тебе нужно наверх! Вот и прекращай строить из себя жертву обстоятельств, ты уже вконец заврался!
Штефан вымученно кривится, даже не пытаясь изобразить что-то более пристойное, и трет виски. После удара в голове все еще гудит, она ощущается тяжелой, как будто мозг плывет в вязкой амортизирующей жидкости.
– Заткнись, истеричка, – устало выдыхает он, не слишком-то надеясь на то, что его послушаются.
Но Рудольф, вопреки ожиданиям, замолкает, будто выключает невидимый рубильник. Еще несколько секунд он переминается с ноги на ногу, старательно отворачиваясь, а потом падает рядом, нервно поводя плечами. У него на лице написано почти удивленное «Что ж ты сразу не сказал?».
Ну и... что дальше-то?
Штефан усмехается в усы и лезет в карман за сигаретами, понимая, что у него на этот счет нет ни малейших предположений. Он просчитал все до мелочей, как ему казалось, предусмотрел все возможные исходы, и уж точно был уверен, что никакие выходки не изменят его решение.
Ага, три раза.
Сигарет в кармане не оказывается, видимо, остались в пальто, которое сейчас мирно висит на вешалке в коридоре, и Штефан уже чертыхается с досадой на свою непредусмотрительность, когда ему под нос суют раскрытый портсигар. Безумно дорогой, его Рудольфу дарили, кажется, еще на двадцатипятилетие. Штефан отмечает, что на краях в паре мест виднеются вмятины, а торец со стороны застежки испещрен сеткой мелких царапин. Еще немного – и такое только на выброс.
Рудольф молчит и даже не смотрит в его сторону. Так же молча протягивает зажигалку и только потом уже закуривает сам. Наклоняется вперед, опираясь локтями о широко расставленные колени. Штефан еще пару секунд смотрит на сведенные плечи и наконец отворачивается, откидываясь на спинку дивана.
Штефану Рацу пора заново приучать себя к мысли, что не все в его жизни подвластно просчету.
– Успокоился? – спрашивает он, как ему кажется, спустя вечность, хотя не прошло и минуты. И не узнает собственный голос, тихий и ровный, растягивающий слова с мягким иностранным акцентом. – Ну так вот, Руди, со мной и так все ясно, я гад, сволочь и подлец. Только это не отменяет того, что сейчас я оказался в полной жопе благодаря тебе.
Штефан не ждет извинений. Штефан ждет хоть чего-то, хоть какой-то реакции, хоть какого-то объяснения произошедшему, вместо очередного потока обвинений.
Штефан думает о том, что они его не должны задевать. Наслушался за свою жизнь и не такого.
– Да кто ж спорит, – вяло бросает Рудольф и тянется за коньяком. Медленно, – или это только Штефану так кажется? – откручивает пробку, наливает чуть-чуть в стакан. – Вообще не знаю, нахуя я тут перед тобой распинался. Ты и без меня все прекрасно знаешь, – полный стакан в его руке слегка покачивается, но Рудольф как будто не обращает на него внимания, рассматривая собственное запястье. – Просто все вышло закономерно. Дело же не в правосудии и не в каком-то там мифическом возмездии, таким, как ты, оно не страшно. Ты же гений. Так аккуратно вел дела, такую легенду вокруг себя создал – я бы в жизни не распознал фальшивку. Но ты просто заврался. Слишком далеко зашел, выстроил слишком сложную схему, в которой сам же и увяз по уши.
Включил в нее слишком много элементов, не поддающихся контролю, думает Штефан.
– Ну а я... – Рудольф замолкает на минуту, изучая содержимое своего стакана. – Я просто мудак и долбоеб, а то ты меня не знаешь? Так что – я тоже совершенно закономерно зашел слишком далеко и в итоге все просрал. Даже лучшего друга.
Он негромко посмеивается и трет переносицу тыльной стороной ладони. А потом внезапно с громким возгласом «Да епт!» роняет на пол истлевший сигаретный окурок и трясет рукой. Пальцы обжег, придурок.
– Олух ты, Руди, – беззлобно скалится Штефан во все свои тридцать два белоснежных зуба и, не сдержавшись, хохочет во весь голос.
Рудольф бросает на него исподлобья обиженный взгляд, что-то ворчит себе под нос, и – сам смеется. Смех у него выходит тихий, все еще натянутый, но в нем уже слышится заметное облегчение. Он прислоняется к спинке дивана, закидывая на нее локти, и втихаря, как он сам думает, косится на Штефана с улыбкой.
И только сейчас Штефан замечает, что у него трясутся руки.
Идиот, – думает Штефан. Клинический.
– Боишься? – весело спрашивает он, будто это просто очередная его глупая шутка.
Рудольф как-то слишком быстро пожимает плечами и отворачивается.
* * *
Что вы сделаете с предателем?
Простите? Вычеркнете его из своей жизни? Покончите с ним?
Перед Штефаном сейчас – множество исходов. И еще больше – сложных извилистых путей, которыми можно к ним прийти. А чем их больше – тем труднее ему сделать выбор.
Штефану не хочется признаваться в этом даже самому себе, но ему нужно, чтобы кто-нибудь принял решение за него. Тогда не придется раз за разом мучительно перебирать в голове все возможные варианты, сортировать их, выстраивать схемы и расписывать плюсы и минусы каждого. Пусть решат за него, пусть ткнут пальцем и скажут: «Делай вот так, это правильно». А он просто сделает. И не будет потом, когда все закончится, расхлебывать последствия с мыслями о том, что все могло бы быть по-другому.
Но у Штефана нет никого, кто мог бы за него решать. Даже Рудольф, который никогда не ответит прямо на полушутливый вопрос «И что мне теперь с тобой делать?». Рудольф не привык брать на себя такую ответственность. Ведь это именно Штефан всегда, все время их знакомства, был хозяином положения. Все знал, все видел наперед и просчитывал на десяток шагов. А Рудольф был всего лишь бледной невзрачной тенью, Рудольф был за его спиной.
И за это Штефан его ненавидит.
* * *
Толстая прорезиненная подошва армейских ботинок мягко отпружинивает от пола, отчего Рудольф ступает практически бесшумно, быстрым легким шагом перемещаясь из одного конца комнаты в другой. Полупрозрачная размытая тень, отбрасываемая им на оконные жалюзи, скользит следом, задерживаясь только на какие-то миллисекунды.
Штефана это раздражает.
– Ты энергетиков обожрался? – ворчит он. – Сядь и не мельтеши, у меня от тебя в глазах рябит.
На очередном заходе Рудольф притормаживает возле стола и подхватывает с него бутылку без этикетки, и два стакана. В каждый наливает по чуть-чуть, на пару глотков, и протягивает один Штефану.
– Не поверишь, но я ничего не пил, – улыбается он. – Хотя мне определенно нравится твоя идея с «обожраться». Вернее, «нажраться».
– Алкаш.
– Не то чтобы тебе это не нравилось, – Рудольф слегка стукает краем своего стакана о стакан Штефана и отходит обратно к столу, прислоняется к нему бедром. – Выпьешь со мной?
Идиот, позер и выпендрежник, – думает про него Штефан. Ну что, получил то, чего хотел? Доволен? Это ведь твои и только твои действия привели тебя к тому, что есть сейчас.
– Экий ты нехороший человек, Руди! Соблазняешь порядочных людей на всяческие мерзопакостные вещи, вроде выпивки и прелюбодеяний, а то и чего похуже, – Штефан сокрушенно качает головой. – Ужас во плоти! Вот как за свои темные делишки огребешь однажды по шее от какого-нибудь праведника – сам виноват будешь!
– Сам виноват, – кивает Рудольф.
Он салютует стаканом, не сводя со Штефана пристального взгляда, и как-то до боли знакомо щурится. Смотрит выжидающе.
Сам виноват, сам виноват, сам виноват, – твердит про себя Штефан. Рудольф был тем еще мудаком, да к тому же еще и полным идиотом, он сунулся не в свое дело и попытался обставить тех, кто ему явно не по зубам. Он сам напоролся на последствия своих поступков.
А ты, Штефан, получил то, чего хотел? Или то, чего заслужил?
– Не занудничай, Штеф. Я тебя достаточно хорошо знаю, чтобы ты еще и передо мной выделывался. Давай лучше выпьем.
Они знакомы уже тучу лет, и за все эти годы они оба ничуть не изменились. Вот и Рудольф – он такой же, каким был всегда, он же всего лишь пришибленный невротик, до надоедливости суетливый, до неприличия живой, так чего же?.. Штефан до рези в глазах всматривается в тощий силуэт, в бледную расплывчатую тень на фоне окна. На языке вертится что-то очень важное и вместе с тем – очень простое, но он никак не может сформулировать.
– Руди?.. – начинает он и замолкает.
Рудольф отворачивается и подносит стакан ко рту. Он пьет мелкими быстрыми глотками, как пьют очень холодную воду, но никак не крепкое спиртное. И Штефан, последовав его примеру, тоже осторожно отхлебывает из стакана.
У дорогого коньяка мерзкий привкус застарелого чувства вины.