Хотя я, вообще-то, уже смирился с тем, что трава по «Машине» слишком забористая, чтобы не. Такие вещи не отпускают, как ты не отпирайся и не выпендривайся.
Название: Темная вода
Автор: Shax
Фандом: «Юбилейная десятая добавка бреда»
Персонажи: Рудольф Габсбург
Размер: миди.
Категория: все кобели, смиритесь
Рейтинг:
Жанр: поток сознания, «лучше бы автор не, но не» (с),
Краткое содержание: «И падение ощущается полетом – пока ты не ударишься о землю».
Предупреждения: 1. Описываемая в тексте инфраструктура Вены основана на современной, но буйная фантазия автора перекроила все внахрен.
2. Оскорбление чувств верующих снова.
3. Сюжета нет, идею я похерил, стилистика в полной жопе. Ну, ой.
Примечание: В эпиграфе есть отсылка к роману Джозефа Хеллера «Уловка-22». Рекомендовано к прочтению.
В переносном смысле, уловка-22 – внутренне противоречивая и до крайности абсурдная ситуация, образующая замкнутый круг.
Посвящение: Человеку, стоически дождавшемуся этого безобразия, невзирая на мои многократные предупреждения, что
И спонсор значительной части наших дополнений – Hinder. Hinder: «Аааа суки ненавижу люблю обожаю пидоры ебучие» (с).
А еще к этому тексту есть что-то вроде фотоиллюстрации. Вот она.
Читать
Got a choice to choose
I should learn to win cause I sure as hell know how to lose
I spent most of my life caught inside a catch 22
Damned if I don't, damned if I do
Burning both ends of the night just trying to find it
Anything I could to get me higher
But when that high starts running out
What goes up must come down
Falling feels like flying till you hit the ground
(c) Hinder – Hit the ground
I should learn to win cause I sure as hell know how to lose
I spent most of my life caught inside a catch 22
Damned if I don't, damned if I do
Burning both ends of the night just trying to find it
Anything I could to get me higher
But when that high starts running out
What goes up must come down
Falling feels like flying till you hit the ground
(c) Hinder – Hit the ground
Старенькая «Тесла» цвета «автомойка нам только снится» выехала на мост и затормозила около уличной колонки для подзарядки. Из открывшейся водительской двери показалась сначала пара армейских ботинок, таких же грязных, как и сама машина, потом – длинные ноги, и наконец выпрыгнул сам автовладелец. Что-то бормоча себе под нос, он обошел машину кругом и загремел кабелем.
– Ну? – Штефан высунулся из окна, почти свешиваясь наружу. – Теперь-то уже все заработало?
– Отъебись.
Рудольф раздраженно пнул колонку, чтобы коннектор плотнее сел в гнездо. Это была уже четвертая станция, у которой он сегодня пытался заправиться – но у предыдущих трех не оказалось кабеля с нужным разъемом под устаревшую модель автомобиля.
– Долго там еще? Мы опоздаем.
– Минут сорок потерпи. Твои дружки подождут, не развалятся, – Рудольф зевнул и похлопал себя по карманам. – Дашь закурить?
– Не дам!
Штефан обиженно поджал губы, но за сигаретами все-таки полез. И даже из машины вышел – потому что за курение «этой твоей вонючей отравы» в салоне уже не раз огребал по шее. О том, что старая кожаная обивка за годы эксплуатации изрядно пропиталась запахами паленой проводки, стухших в бардачке бутербродов и пролитого пива, он предпочитал умалчивать.
– Ты неблагодарная сволочь, Руди! Я, значит, три месяца расписывал своим подрядчикам, какой ты охуенный специалист, и они уже согласились взять тебя на работу, а ты тут выебываешься. О горе мне! Всегда знал, что моя доброта ни к чему хорошему не приведет.
– Всю жизнь мечтал настраивать сетку для камер слежения, – зажигалка тоже перекочевала в загребущие лапы Рудольфа. – Угомонись, мы заранее выехали. Время еще есть.
Мост Райхсбрюкке, соединяющий два берега Дуная, сейчас превратился скорее в туристическую достопримечательность. Через него по-прежнему проходила ветка метрополитена, да и автомобильное движение было достаточно оживленным, – включая пробки в часы пик, куда ж без них?, – но основная транспортная нагрузка легла на более новый и современный мост имени Альма. И Райхс оброс автономными уличными колонками, ларьками фастфуда, стихийными развалами со всякой мелочевкой «все по одному евро» и прочей ерундой, хаотичной и отталкивающе-разномастной, но не лишенной своей особой прелести. Такова была судьба всех крупных городов-муравейников. Хоть какое-то архитектурное единообразие выдерживалось только на территориях, за которыми бдительно присматривали собственники. А все, что принадлежало государству и не несло при этом какой-то особой исторической ценности, постепенно зарастало пестрыми нагромождениями автоматов со всей мыслимой мелочевкой, от сигарет до недорогой электроники, закусочными и интерактивными справочными табло. Буквально в радиусе ста метров можно было заправить машину, найти на карте ближайший банкомат, сжевать бутерброд и «... вызвать на дом шлюх», – добавил Рудольф с ухмылкой.
– Руди, ну какой же ты мелочный! – Штефан, волею судьбы и хренового автомобильного аккумулятора вынужденный внимать россказням дорогого друга про особенности местной культуры, брезгливо поморщился. – Только одно у тебя на уме!
– Неправда, я еще выпить люблю.
Оттерев плечом какого-то мужика с лотком полотенец, Рудольф наконец протиснулся к ограждению моста. Штефан поспешил следом – встреча с ворохом грязных цветастых тряпок и угрожающе нависающей над ними тушей, пропахшей недельным чесноком, в его планы не входила.
– Что, твоя нежная и трепетная душевная организация не выдержала столкновения с суровой реальностью? – Рудольф запрыгнул на узкий, сантиметров двадцать в высоту, бордюр и оперся локтями о перила.
Штефан только фыркнул.
– Радость моя, ты слишком плохо меня знаешь. Так же как и мою нежную и трепетную душевную организацию.
– Вот уж точно.
Если проехать каких-нибудь метров восемьсот по прямой, свернуть направо на дорожной развязке и дальше по петле, ведущей на нижний ярус транспортного кольца, – упрешься точнехонько в ворота Венского Технопарка. Огромный научно-технологический центр, взмывшие в небо на сто двадцать этажей две стеклобетонные узкие свечки, соединенные между собой несколькими коридорами-переходами на разной высоте. В таких местах решают свои сверхважные задачи сотрудники самых влиятельных IT-компаний, здесь арендуют офисные помещения научные холдинги. Здесь вполне нормально где-нибудь в лифте случайно услышать обрывок обсуждения современных проблем искусственного нуклеосинтеза или последние новости о доставке образцов марсианского грунта.
Достаточно повернуть голову – и над палатками закусочных и ларьков можно увидеть, как высоко в облаках постепенно размываются, теряются верхние этажи, а в зеркальных ячейках облицовки отражается неоднородная дымка серо-желтого смога. Меньше километра – отсюда, от шумяще-галдящих стаек уличных торговок, от навязчиво искрящейся неоновой рекламы и подергивающихся помехами электронных табло.
И от массивного чугунного ограждения, за которым – добрых девяносто метров вниз, до монотонно гудящей толщи воды.
– Тебя подтолкнуть, али сам справишься? – великодушно предложил Штефан, осторожно похлопывая Рудольфа по плечу.
Сам он предпочел даже вплотную к перилам не подходить. Не то чтобы он так уж боялся высоты – просто в числе его многочисленных достоинств значилась такая удобная вещь, как инстинкт самосохранения. А в числе еще более многочисленных недостатков – здравый смысл.
Хотя упасть отсюда было проблематично – даже высокому Рудольфу, стоящему на бордюре, поручни доходили до груди, а так и вовсе были бы по плечо. Чтобы свалиться, стоило постараться. И как минимум перелезть через перила, чего никто из них делать не собирался.
– Смотри, – Рудольф все-таки изловил пытающегося незаметно увернуться Штефана за рукав и подтянул к себе. – Да вниз смотри, вниз.
Отсюда, с высоты девяноста метров плюс свои метр восемьдесят с чем-то там, вода казалась очень темной. Слишком темной, почти черной, даже с учетом плохой видимости, да и состояния экологии в целом. Штефан привык видеть Дунай грязным серо-бурым, с желтоватыми хлопьями пены, будто концентрированный раствор затянутого смогом неба. Сейчас же вокруг опор моста медленно завихрялись потоки то ли расплавленного свинца, то ли ртути, такие же тяжелые и вязкие, так же отливающие на гребнях металлическим глянцевым блеском, будто поверхность их была затянута тоненькой пленкой.
– С этого моста всегда такой вид, – Рудольф оперся обеими руками покрепче и свесил голову совсем вниз, даже на носки привстал, вглядываясь в черную толщу воды. – Слишком сильное световое загрязнение здесь, наверху, вот вода и кажется такой темной. Никакой мистики, никаких теорий заговора.
– А что, должны быть?
– Хммм...
Рудольф выпрямился и заозирался по сторонам, напряженно хмуря брови, будто что-то то ли высматривал, то ли вспоминал. А когда наконец определился, – махнул рукой в северо-западном направлении.
– Вон там, – он ткнул пальцем в какую-то невидимую точку в пространстве. – Сорок пять километров вверх по течению. С тех пор, как там запустили Цвентендорфскую АЭС, люди нет-нет, да и сочинят какую-нибудь очередную ужасающую небылицу. Потемневшая вода в Дунае – одна из последних выдумок. Дескать, нечего было менять ядерную политику и завозить туда действующие реакторы.
Штефан неоднократно слышал эти легенды. Только в прошлом месяце старый приятель Бельц жаловался ему на то, что из-за «треклятой установки» у него появилась одышка и ноги стали отказывать. Облучают, негодяи! То, что последние пять лет своей жизни Бельц плотно сидел на амфетамине, конечно же, роли не играло.
– Реакторы охлаждают обычной водой, которую потом многократно очищают и сливают обратно в реку. Уже сотню лет так делают.
Рудольф не удержался от смешка, всматриваясь туда, куда показывал пальцем, так пристально, будто и правда видел маленькое поселение на берегу Дуная, в сорока с лишним километрах отсюда. Аккуратный и ухоженный городок Цвентендорф-ан-дер-Донау, в котором благообразные австрийские бюргеры степенно прогуливаются по мощеным улицам и даже пытаются делать вид, что они все еще живут где-нибудь в веке девятнадцатом, если бы только не...
Совсем рядом с городишком – глухой бетонный забор, обнесенный колючей проволокой и обвешанный знаками радиационной опасности. А за ним – приземистые хозяйственные строения, наблюдательная вышка, и четыре массивные серые коробки энергоблоков, в сердце каждого из которых гулко клокочет ядерный реактор. И тут же рядом, прямо на берегу реки – широкие трубы башен-градирен.
И вода, темная свинцовая вода, неспешно плещущаяся в охлаждающем резервуаре.
– Красиво, да?
* * *
– Дай сюда.
В этом баре Рудольф был второй раз в жизни. В первый – приезжал вместе со Штефаном. А сейчас добрался в одиночку, кое-как, проплутав на такси битый час по всему Фриденсштадту, но все-таки добрался. Слишком уж ему понравилось в этой забегаловке, настолько, что захотелось заехать сюда как-нибудь еще. Но не канючить же перед Штефаном со словами: «Съезди со мной, а то я дорогу не найду». Да щас. Милый друг обойдется без очередного повода для насмешек.
Здесь было шумно из-за громко включенного телевизора с каким-то музыкальным каналом, а света наоборот не доставало. Старомодных светильников, широкие раструбы абажуров которых покачивались на длинных шнурах, едва-едва хватало только на барную стойку, весь же остальной зал тонул в густой вязкой полутьме, искусственно усугубляемой дымом от сигарет и кальянов, коих тут водилось немерено. Белесые и темные сизые клубы висели в воздухе плотной завесой, не хуже уличного смога, только пахли они не гарью и сероводородом, а фруктовыми и пряными ароматическими добавками. Правда, уже на расстоянии пары метров от столиков множество самых разных запахов все равно смешивались в единое сладковатое тошнотворное зловоние, вызывая ассоциации скорее с болотными испарениями.
Рудольф хоть и сам был не против выкурить сигарету-другую, от кальянов демонстративно плевался. Впрочем, как и Штефан, рентген легких которого смело можно выставлять на плакат антитабачной социальной рекламы. Помнится, когда они пришли сюда впервые, – от входной двери приходилось буквально продираться через удушливую пелену дыма, сопровождаемые пристальными взглядами местных завсегдатаев. Недружелюбными взглядами – в таких местах, тесных и маленьких забегаловках на окраинах спальных районов, слишком явственным было деление на «своих» и «чужих».
Но сейчас Рудольфу было глубоко наплевать, кто и как на него посмотрит. Он притащился сюда, на край света, где вероятность встретить своих знакомцев нулевая, просто для того, чтобы напиться. Может быть, подраться – если местные все-таки отыщут повод, чтобы прицепиться к чужаку. Может быть, найти кого-нибудь для продолжения этого вечера – но уже вместе и на его квартире. Вообще-то Рудольф нихрена не компанейский, он терпеть не может знакомиться с людьми, а уж тем более – вести с ними долгие разговоры и выворачивать душу перед кем попало только потому, что того требуют приличия, но... Будем честными – сейчас его интересует партнер вовсе не для светских бесед о жизни.
– Да давай сюда уже.
Бармен скептично покосился на пока еще абсолютно трезвого посетителя, пожевал губами и что-то невнятно промычал себе под нос (нетрудно было догадаться, что он выдумывал особо витиеватое проклятие).
– Деньги вперед. Оплатишь всю бутылку – и что хочешь с ней делай.
Даже в такой забегаловке цены на алкоголь ломили почти в три раза выше рыночных, а уж за единственную на весь бар бутыль швейцарского абсента премиум-класса не грех было запросить пять-шесть сотен. Ну кто из местной алкашни столько заплатит? Вот и служила бутылочка скорее украшением витрины, постепенно покрываясь благородным налетом неблагородной городской пыли.
Рудольф молча выложил на стойку требуемую сумму и поднял на бармена ясные серые глаза. Бармен скорбно вздохнул, но бутылку протянул. А следом за ней – две стопки и длинную барную ложку, после чего с неподдельным любопытством уставился на Рудольфа, но сам на всякий случай отодвинулся на безопасное расстояние.
– Меня научили когда-то. Хочешь посмотреть?
Ровная цилиндрическая бутылка из темного стекла издалека была больше похожа на винную – только цвет этикетки недвусмысленно намекал на содержимое. А стоило с легким щелчком открутить крышку – и в нос ударил терпкий сладковато-ментоловый аромат, на мгновение опередивший тяжелый запах спирта. Дорогой абсент от знаменитой швейцарской фирмы Кландестин, со звучным обманчиво-игривым названием «Ангелика Верте» и крепостью семьдесят градусов.
– И без тебя знаю, как это делается. Но ты совсем отбитый, раз будешь его в чистом виде глушить. Не-не-не, даже не уговаривай, я на себя такую ответственность брать не буду. Сам хочешь, сам и делай, хоть с бензином мешай.
Двое посетителей, до этого понуро сидевших на другом конце стойки, заслышали разговор и незаметно пересели поближе, искоса поглядывая на Рудольфа. И даже из-за служебной двери показался какой-то невысокий щекастый парнишка с бейджиком «Администратор» на груди. Его тоже определенно заинтересовал этот бесплатный цирк.
Повышенное внимание к своей персоне Рудольф не любил, но тут уж сам виноват – нечего было выпендриваться. Значит, все надо сделать не просто абы как, лишь бы надраться самому, а постараться не разочаровать почтенную публику. И хотя бы так потешить собственное самолюбие.
Еще раз вдохнуть алкогольные пары, все еще вьющиеся на дне крышечки. Абсент – не виски, не джин, не текила и не ром, хотя крепче их почти вдвое, пахнет он приятно, как будто карамельками. И не заподозришь ничего. И по цвету больше похож на какую-нибудь сладкую газировку. Обычно крепкий алкоголь благородного янтарно-желтого оттенка или просто бесцветный, непременно вязкий, немного густой, оставляющий на стенках стакана маслянистые потеки. А тут – водянистая кислотно-зеленая, как искусственная трава на рекламных картинках в интернете, жидкость, на свету поблескивающая веселыми искорками. Абсент не просто так называют еще Зеленой феей, манящей обещаниями легкой и беззаботной жизни, сулящей мгновения абсолютного и незамутненного пьяного счастья
Потому и пьют его традиционно очень сильно разбавленным, как минимум – с водой и сахаром. Чтобы подольше сохранять иллюзию, старательно обманывать самого себя фальшивой сладостью напитка, ровно до тех пор, пока тяжелейшее опьянение, на грани между алкогольным и наркотическим, не шарахнет со всей силы по затылку.
Чистый же абсент – издевательство над собственным организмом. Растворенные в концентрированном спирте эфирные масла, которые и вызывают наваждение, попросту сжигают слизистую и бьют в голову почти физически ощутимой болью. Вот вам и «легкое беззаботное счастье», господа. То, что надо.
Рудольф наполнил одну стопку примерно на две трети и еще раз посмотрел на просвет. Зачерпнул чуть-чуть в барную ложку, специальную, с длинной ручкой. Чиркнула зажигалка – и через мгновение ложку объяло полупрозрачным пламенем. Теперь надо осторожно опустить ее в стопку, а затем быстро вытащить и загасить. Над ядовито-зеленой жидкостью уже заплясали ярко-голубые, с оранжевой каймой, всполохи, стелясь над самой поверхностью, нервно подрагивая и колыхаясь от малейшего движения воздуха. Красивое сочетание цветов, красивое и завораживающие зрелище, но Рудольф любовался им недолго. Быстро накрыл эту стопку второй, пустой, чтобы потушить пламя и собрать выделяющиеся при горении спиртовые пары. Осторожно, стараясь не разлить дорогущий абсент на потеху публике, крепко сжал обе стопки, обжигая пальцы о нагретое стекло, и перевернул. Несколько капель все-таки стекли вниз по запястью, но в целом – манипуляции удались. А сейчас, не медля ни секунды, чтобы не дать выветриться, – вдохнуть вьющиеся алкогольные испарения с резким тяжелым запахом, бьющим в голову не хуже иной наркоты. И одним глотком опустошить всю стопку, залпом вливая в себя подогретый напиток.
Абсент обжег ротовую полость, особенно чувствительную слизистую под языком, но не из-за температуры, – из-за крепости. И вместо притворной сладости язык свело сильнейшей полынной горечью, онемело небо, а гортань будто ободрали изнутри наждаком. В нос ударил едкий запах спирта и эфирных масел, рот мгновенно наполнился вязкой слюной, от чего пришлось сглотнуть еще раз. По горлу прокатилась вторая волна горечи, судорожно дернулся кадык, и Рудольф прижал кулак к губам, чтобы не закашляться. Это вам не виски, всего одного глотка хватило, чтобы мозг заволокло колышущейся мутной пеленой, гулко стукнуло в висках, и учащенно забилось сердце, – первые признаки того, что алкоголь начал действовать.
– Лишь бы выебнуться, – припечатал бармен и даже фыркнул для пущей убедительности.
И то верно. Абсент пьют разбавленным, чтобы в полной мере насладиться богатым вкусом входящего в его состав разнотравья. Чтобы как можно дольше не приближаться к той самой грани, за которой приятное помутнение и легкая эйфория перерастут в болезненно-угнетенное состояние сильного опьянения, а потом и в жесточайшее похмелье. А Рудольфу нравилось вплотную подходить к этой грани, балансировать на ней, раз за разом чувствуя, что еще немного – и он сорвется.
– И как оно? – любопытство пересилило, и администратор все-таки покинул служебное помещение, становясь за стойку напротив Рудольфа.
Ему было от силы лет двадцать пять, этому забавному пареньку с круглой румяной физиономией и коротким ежиком темных волос. Видимо, он только-только закончил какой-нибудь местный завалящий университет и устроился на первую в своей жизни работу – судя по идеально отглаженной белой рубашке со стрелками на рукавах.
Как оно?
Легко. Как будто мозг погружается в липкую амортизирующую жидкость и плывет в ней, слегка покачиваясь, а по всему телу постепенно разливается приятная томная тяжесть. Реальность все еще осознается в полной мере, это не искаженный наркотический трип, но окружающий черно-серый мир будто подкрашивается мягкими пастельными тонами, и кажется таким естественным – наконец просто позволить себе расслабиться. Никакими словами не описать этого ощущения долгожданного спокойствия и безмятежности.
– Хочешь сам попробовать?
– Мне нельзя пить, пока я на смене.
– А когда она заканчивается?
И Рудольф, вопреки своей обычной нервозности, улыбается дружелюбно и почти ласково. У него впереди – еще целая ночь, почти до рассвета, а в его распоряжении – весь бар. И вопрос стоит скорее не в том, чтобы у него хватило денег на местный алкоголь, а в том, чтобы хватило алкоголя.
Чем больше выпито – тем длиннее становится цепь, на которой он держит самого себя. Более расслабленными и свободными – движения, более размеренной – речь. Он уже не огрызается, когда его просят поделиться еще каким-нибудь мудреным рецептом, а становится за стойку, с молчаливого одобрения администратора, смотрящего на него с неподдельным восхищением. И на ходу вспоминает, что, с чем и в каком порядке нужно смешивать, сам регулярно прикладываясь к бутылке. Только спиртное способно подарить ему это восхитительное чувство того, что сейчас все – правильно. На своих местах. И он тоже – на своем месте.
Абсент с жженым сахаром и водой, абсент с газировкой, абсент с корицей и цитрусовым соком, абсент с шампанским и водкой... или даже абсент с молоком и виски. Сам Рудольф к подобным смесям не притрагивается, ему хватило их в юности, когда один из приятелей, завсегдатай самых дорогих ночных клубов Вены, старательно таскал его с собой и спаивал всяческой дрянью. О нет. Эти эффектные в приготовлении, но совершенно невыносимые на вкус коктейли предназначены для зевак, которые нет-нет, да и подползут к стойке. Перед ними сейчас – что-то вроде бесплатного представления.
Рудольф пьян, Рудольфу все равно. Неоспоримое правило: не больше ста граммов абсента за вечер, иначе не то что Зеленая фея – зеленый Франц Иосиф с крылышками примерещится. Но кто мешает догоняться чем-нибудь еще? Вискарь в этой забегаловке хоть и дешевый, но тоже весьма неплох.
Поэтому к концу ночи Рудольф на ногах держался уже скорее на автопилоте. Хотя все же старался не шататься и не спотыкаться обо все подряд – как-то не очень хорошо бы вышло, если бы уже при знакомстве он показал себя последним алкашом. У него даже получилось самостоятельно вызвать такси и выбраться на улицу. Подышать свежими выхлопными газами, как он сам выразился, а заодно не мешать закрываться.
До рассвета еще около часа, точнее сказать сложно – небо затянуто смогом, кажущимся не желто-серым, а грязно-сизым, почти черным в отражении скопившихся в выбоинах асфальта глянцевых луж, – все из-за светящихся рекламных вывесок, коих даже в спальных районах предостаточно. Все нижние этажи обросли тусклыми мигающими панелями, кое-как приляпанными тут и там, хаотично наползающими друг на друга. Здесь почти нет ночных заведений, за исключением баров и некоторых мастерских, но вывески и витрины все равно горят круглыми сутками, привлекая внимание случайных прохожих.
Тут они и вправду – случайные. В центре города жизнь не останавливается и даже не замедляется ни на мгновение. Большинство организаций работают в три смены, чтобы не терять ни единой крохотной толики времени, этого самого драгоценного ресурса. Десятки тысяч людей снуют туда-сюда, со службы и на службу, домой и из дома, к своим друзьям, к любовникам и любовницам, на деловые встречи и неформальные вечеринки; все они куда-то спешат, что-то делают, о чем-то думают, все они – живут. Каждая секунда, каждый отдельно взятый момент времени пресыщен этой жизнью настолько, что становится неотличим от другого, это бесконечный поток из множества идентичных друг другу повторений. Исполняемая программа микроконтроллера, задающая комбинацию пикселей на циферблате коммуникатора или мониторе компьютера – вот и вся разница.
Но здесь, на самой западной окраине Фриденсштадта, на окраине цивилизованного мира, как любил говорить Штефан, еще можно было уловить тот самый момент, всего одно короткое мгновение, границу между днем прошедшим и днем грядущим, – хоть и приходится он на три-четыре часа утра. Когда все замирает. И падает на город из ночи тишина, как пауза между ударами сердца, как темнота между морганиями. Застыли офисы с достающими до земли затемненными стеклами. Скоро они вновь начнут осторожно перешептываться нулями и единицами по оптоволоконным сетям, но прямо сейчас они успокоились. Опустели бары и клубы, остались липкие и помятые от ночного веселья танцполы, хотя огни все еще кружатся и мерцают. Даже машины на улицах рассеялись, даже они сдерживаются этим моментом, пойманные в ловушки светофора, который одновременно повсюду зажигает красный свет, сотни ног покоятся на педалях газа, сотни пар глаз сфокусировались на светофорных столбах, все ждут желтого, все ждут зеленого. Это кратчайшая из пауз, и эта пауза так легко прерывается. Хлопнувшая дверь, сирена чьей-то машины, легкий отголосок музыки в полумиле отсюда, и вот уже город снова в движении, завтра уже здесь.
Будто щелкнула массивная проржавевшая стрелка на старых, еще механических часах, стоявших в родительской гостиной – и никогда не работавших. Будто прямо сейчас, в промежутке между «вчера» и «завтра» наконец можно поймать за хвост всегда ускользающее «сегодня». Рудольфу кажется, что в это же мгновение внутри него тоже что-то переключается.
Три, два, один.
Щелчок.
* * *
В почти полной темноте спальни светящиеся красные цифры на ЖК-табло кажутся слишком яркими, даже глаза режет. Но Рудольф смотрит на них не отрываясь, пока наконец постепенно не привыкает. Половина четвертого утра. Хреново...
Это было своего рода развлечением – восстанавливать в памяти события прошедшей ночи по косвенным намекам, не очевидным постороннему. Вот например, поглядев сразу после пробуждения на электронные часы, можно было с почти стопроцентной точностью вспомнить, с кем эта самая ночь была. Если часы показывают часов восемь утра, а под боком, на другом конце широченной мягкой кровати, лежит невнятный ворох из одеял и подушек, – значит, товарищем по попойке был Тобиас. Ему на смену в свою забегаловку надо только вечером, поэтому он и дрыхнет допоздна. А вот Лотта в это же время уже собиралась на работу – вовсю шуршала в ванной и гремела на кухне пустыми полками, в тщетных поисках чего-то кроме алкоголя и позавчерашнего хлеба.
Или...
Впрочем, в такую рань все нормальные люди спят и видят десятый сон, поэтому Рудольфу приходится напрячь остатки безнадежно пропитых мозгов, чтобы вспомнить, с кем он все-таки вчера вечером встречался. И почему, невзирая на количество употребленного спиртного, сейчас он чувствует себя до безобразия бодрым и здоровым. В четыре утра, ага. Убиться берцем...
– Фи. Как же от тебя разит... – Лотта ворчала каждый раз, упорно не желая мириться с мыслью, что сын ее обожаемого шефа ни в малейшей степени не соответствует светлому образу своего божественного родителя.
И негодующе морщила припудренный носик, когда Рудольф в ответ на ее возмущения улыбался до ушей и пытался обнять. У девочки, увы, совсем не получалось быть стервой, хоть она и прилагала к этому неимоверные усилия – куда большие, чем к своим непосредственным рабочим обязанностям. Вот только настоящая стерва быстро бы смекнула, что с этим оболтусом ей ловить нечего, а Лотта все еще надеялась на какой-то профит и стоически терпела сонное похмельное чудовище по утрам, наивно полагая, что что-то еще может измениться.
Дура.
Это и есть самый настоящий алкоголизм – когда спиртное становится неотъемлемой (и очень важной) частью тех или иных ритуалов. Рудольф уже привык пить почти каждую ночь, которую он проводит не в одиночестве. И свои привычки менять не собирается. Слишком уж ему это... подходит. Когда пьян – в голове нет ничего лишнего, ненужного, нет ничего, что мешает просто наслаждаться процессом. И секс в нетрезвом виде превращается в почти чистую физику, когда есть только ощущения, есть тяжесть чужого тела, тепло прикосновений, есть нежность или настойчивость. В таком состоянии особенно ясно осознаешь – ну как можно любить того, с кем ты просто спишь?
– Красивая вещица.
Тобиас взирал с нескрываемым восхищением на все, выходящее за рамки привычного быта удаленного спального района и замызганной забегаловки. Щенячий восторг у него вызывали зеркальные фасады высоток, поддельные парки и велосипедные дорожки на крышах торговых центров, просторные многокомнатные квартиры, и наконец – даже сам Рудольф, как единственное звено, связывающее его с этим великолепным миром.
Сейчас его внимание привлек золоченый портсигар, который Рудольф кое-как отыскал в недрах своего стола и теперь машинально крутил в руках.
Портсигар был старым, кое-где виднелись небольшие царапины и вмятины, но в целом, издалека, все еще выглядел представительно. Если не открывать и не присматриваться к разнокалиберным дешевым сигаретам, настрелянным по знакомым.
– Богатая любовница подарила?
– Жена, – Рудольф только фыркнул, стараясь сохранять на лице выражение убийственной серьезности.
– У тебя есть жена? – Тобиас округлил глаза, пытаясь понять, разыгрывают его или все-таки нет.
– Конечно. Жена, трое детей и своя квартира в кондоминиуме.
И они оба рассмеялись, слишком хорошо представляя абсурдность такой ситуации.
Ненавидеть – тоже нельзя. Никаких лишних эмоций, никаких чувств. Только голая физика.
Только руки, обнимающие за шею и вцепляющиеся в плечи. Изящные и тонкие, с аккуратными наманикюренными ноготками, унизанные кольцами, или наоборот – крупные, широкие, на подушечках пальцев грубоватые и слегка шершавые. Только шумное прерывистое дыхание и стоны под ухом, охрипший голос, высокий или низкий. Только тепло человеческого тела, прижимающегося и вжимающего, льнущего и давящего, гибкого, сильного, живого. Только ощущение того, что и сам – живой.
И даже не столь важно, кто перед ним. Рудольф еще шутит, что он пиздец какой привередливый, ведь может же себе позволить, но на самом деле – не так уж он разборчив. У него тоже есть свои принципы и кое-какие предпочтения, но в целом... Было бы куда или чем, да мало-мальски приемлемые внешние данные в довесок, да хорошая выпивка, – и все остальное становится несущественным. Даже половая принадлежность – помилуйте, вот уж тут-то какая разница? Физиология? К чему себя ограничивать, когда можно легко подстроиться, научиться получать удовольствие любым доступным способом – это дело наживное, достаточно просто послать подальше все предрассудки. Эмоции? Пара-тройка стаканов виски или коньяка, липкая алкогольная дымка, обволакивающая мозг, – и они уже не представляют такой проблемы. Мораль? Да насрать на мораль, ее выдумали те, кто не может забыться, не может отпустить свое сознание хотя бы такой ценой. Рудольф может. И хер его кто за это осудит. Это исключительно его дело. Он спит с тем, с кем хочет, – и кого хочет.
– Как они тебе не мешают...
Лотта была слишком поглощена своим сверхважным делом – она красиво лежала, расправив по подушке крашеные светлые волосы и приличия ради закинув одну ногу на другую. Вопроса она даже не услышала, продолжая поглаживать Рудольфа по щеке тыльной стороной ладони. И регулярно задевая чем-то острым, скорее всего – ограненным камнем в каком-то из своих бесчисленных колец. Возможно даже, в обручальном – расцарапать этой вещицей любовнику всю морду было бы донельзя символично.
Лотта любила украшения и не снимала их, кажется, никогда. Без нижнего белья она и то показывалась куда более охотно, чем без своих побрякушек. Ее коллекция самого разношерстного драгоценного барахла постоянно пополнялась подарками от друзей и ухажеров, рискуя переплюнуть убранство какой-нибудь средневековой местечковой герцогини. А Рудольф старательно потакал этой прихоти. В самом деле, почему бы и не сделать человеку приятное? Ему же не сложно.
– Я говорю, как тебе самой-то не мешает?
Тоненькие пальцы музыкантши (но не секретаря) были унизаны кольцами, в ушах – серьги, на шее – крестик на длинной цепочке. Всего-навсего серебряный, но дешевизна металла с лихвой компенсировалась сложностью дизайна и тщательной проработкой сложного рельефного узора, очень точно имитировавшего все текстуры. Рудольф даже залюбовался, рассматривая мелкие детали – пока Лотта не перебралась на него верхом, отчего крестик очутился в опасной близости от его собственного носа.
– Мешает? – она удивленно округлила глаза и наклонилась ниже. Красивое было зрелище, черт возьми. Если бы не эта побрякушка, лезшая в лицо самым непотребным образом и портившая всю романтику.
– Ага. Болтается тут, – Рудольф аккуратно подцепил крест двумя пальцами. – Может, хотя бы сейчас снимешь?
– Нельзя. Это грех, – припечатала Лотта, сразу же состроив такое серьезное лицо – ни дать ни взять учительница в начальной школе.
И еще минут пять распиналась про то, какая она правильная верующая католичка, и как соблюдает все-все церковные законы. А Рудольф внимательно слушал и кивал с умным видом, косясь на ее грудь в двадцати сантиметрах от своего лица. И думал о том, что ее муж определенно оценил бы такую пламенную, а главное – искреннюю речь.
Хотя это волнует его в последнюю очередь. Ему – наплевать.
Рудольф не подписывался быть блюстителем ничьей нравственности, чужой – в особенности. Пусть сами разбираются со своими грешками. Он тут вообще никоим боком не завязан. В конце концов... ему же и предложили.
Это слишком заманчиво, чтобы отказываться. Да и зачем? Аморально? Неправильно? Подло? По отношению к кому? Рудольф не обманывается сам и не обманывает тех, кому не посчастливилось с ним связаться. Он не обещает любви до гроба, верности, обожания и золотых гор (хотя какие-то крохи от последнего пункта им все же удается урвать), он слишком сильно пьян для таких обещаний. Он честен в своих желаниях настолько, насколько это в принципе возможно, он никого ни к чему не принуждает и никому не врет. А уж если кто-то ожидает от него большего – это не его проблема, это проблема того, кто ожидает.
Ему нравится – и это единственная причина. Так он говорит и Лотте, и Тобиасу, и тем, кто был до них, и тем, кто будет после. Так он говорит самому себе.
За задраенным наглухо тройным стеклопакетом – тишина, слышно только мерное свистящее дыхание. И поэтому хлопок пластиковый крышечки флакона с таблетками прозвучал как выстрел.
– А? – Тобиас высунулся из-под одеяла, сонно хлопая глазами и безуспешно пытаясь сфокусировать мутный взгляд.
Рудольф поспешно, даже слишком, захлопнул флакон и швырнул его обратно в ящик. Но таблетки-то остались у него в ладони, их не спрячешь. Он вздохнул, мысленно обругал себя идиотом и, уже не скрываясь, привычным жестом закинул их в рот. Два маленьких плоских кругляшка неприятно царапнули гортань и, судя по ощущениям, застряли где-то в горле. Пришлось судорожно сглотнуть, потом еще раз, для верности стукнув себя кулаком чуть выше ключиц, пока наконец помеха не исчезла.
– То есть, воду ты не пьешь из принципа? Только жидкости, крепостью не меньше сорока градусов?
– Тридцати пяти, – машинально поправил Рудольф. – Кстати, ягерь в холодильнике еще остался. Будешь?
Тобиас не пил по утрам, да и вообще не пил ничего, кроме вина и слабеньких коктейлей, но сейчас Рудольф был готов нести любую чушь, лишь бы увести разговор подальше от тубы из жесткого пластика, на треть заполненной спасительными таблетками. Еще не хватало объяснять, какие лекарства он пьет и почему.
– А что за таблетки?
Чертова любознательность этого коротышки, свято уверенного в том, что ему все-все расскажут и покажут, и вообще – бесплатную экскурсию устроят. Меньше всего на свете Рудольфу хотелось сознаваться в том, что если он не наглотается с утра пораньше этих таблеток – через полчаса сляжет с такой мигренью, что любое похмелье раем земным покажется. Тобиас ведь дурень, непременно полезет с расспросами, советами, да и вообще начнет беспокойно квохтать с энтузиазмом молодой мамаши.
Поэтому Рудольф только неопределенно махнул рукой, надеясь, что от него отстанут, и повернулся спиной.
– Ааа... – многозначительно протянули откуда-то сзади после минутного молчания. Ему показалось, или тон сменился с обеспокоенного, на какой-то заговорщицкий? – Понял. А ты на чем?
Смысл вопроса дошел не сразу, а как дошел – Рудольф не сдержал улыбку. Потрясающая способность к экстрасенсорике и выводам на пустом месте. Ну правда, о чем же еще можно подумать, видя человека с таблетками?
Это было бы и в самом деле смешно, если б не было так грустно.
Все логично до содрогания. Все правильно. Рудольф не работает, много пьет и спит с кем попало, – так почему бы до кучи ему еще и не быть наркоманом? Опустим мелкие незначительные «но», в духе того, что в запои-то он не уходит, да и трахает все-таки не все, что движется, – их с лихвой перевешивает другое «но» под названием «медикаментозная наркомания». Волшебные таблеточки, избавляющие от мигрени и дарующие обманчивое облегчение. Десцидол.
Рудольф зевает и все-таки поворачивается на бок – но спиной к тому, кто лежит рядом с ним. Пусть эта маленькая интрига продержится максимум – до утра, минимум – до просветления в убитой алкоголем и недосыпом памяти. В конце концов, ему и правда совершенно все равно, кто сегодня покинет его квартиру.
* * *
У Рудольфа в руках – туба из полупрозрачного оранжевого пластика, наполненная белыми кругляшками таблеток, у Штефана – внушительная пачка помятых истрепанных купюр, перехваченная пластиковым хомутом. Они пока еще не успели ничего убрать в карман или в кошелек, поэтому сейчас, именно в эту минуту, наглядно видно – какая настоящая цена у их дружбы.
Тридцать десятиевровых банкнот.
– А еще мельче у тебя не было? – проворчал Штефан с досадой, кое-как запихивая деньги в портмоне. – И вообще, что за каменный век – наличка вместо чека? Руди, я тебя не узнаю.
Мимо шустро просеменила молоденькая провизорша, стрельнула глазками на шефа и пошуршала дальше по длинному коридору аптечного склада. Персонал уже привык к регулярным визитам странного приятеля их странного директора, никто не возмущался, не шипел на «постороннего и без халата», а даже наоборот – регулярно покушались утащить его в комнату отдыха напоить чаем и откормить печеньками, пока «наш ужасный герр Рац вас не заметил». Штефан на такие заявления картинно страдал, причем настолько убедительно, что в конечном счете и сам становился жертвой сердобольных теток-фармацевтов. И уже страдал по-настоящему, уныло пережевывая какую-нибудь до одури сладкую субстанцию.
И все было до тошноты мило и прекрасно. Вплоть до того момента, когда они, не сговариваясь, одновременно не лезли в карманы.
– Отъебись, – беззлобно отмахнулся Рудольф, убирая наконец тубу с глаз долой, – и тем самым снова возвращая на законное место иллюзию почти нормальной человеческой дружбы.
У него это выходило отлично. Куда лучше, чем у всех тех людей, кто так же отдавал Штефану свои деньги в обмен на таблетки или порошки. Обычно – они-то как раз и покупали иллюзии, а не создавали их сами. Да впрочем, и Рудольф – не просто наркоман, по крайне мере, не в привычном понимании этого слова.
А в каком тогда, Руди? Зачем тебе эти маленькие белые кругляшки, упакованные в трехслойный матовый пластик с плотно закрывающейся крышкой?
– Может, расскажешь?
Рудольф морщится и трет висок кончиками пальцев, а потом падает на диван, неуклюже толкнув Штефана коленом. Молчит. Отводит взгляд. Он очень редко говорит о своих проблемах, причем чем серьезнее проблема – тем меньше вероятность, что он о ней расскажет. Каждый раз приходится вытягивать клещами чуть ли не по одному слову. Но Штефану хватает терпения и настырности, и Рудольф наконец сдается.
– А то ты мою семейку не знаешь, – неохотно отмахивается он, стараясь казаться равнодушным. Дескать, ну чего ты пристал с такой ерундой, меня вот она совершенно не волнует. – Сестра заявила, что если ее не будут отпускать к какому-то там ее парню с ночевкой, она вообще из дома уйдет. Отец орет, что это она глядя на меня такое удумала. Мать сначала молчала, а потом отвела меня в сторонку и попросила «повлиять на девочку».
Рудольф говорит что-то еще, нехотя, процеживая фразы сквозь зубы, а Штефан понимающе ухмыляется. Чету Габсбургов он вживую видел пару раз, и то мельком, но запомнил хорошо. Люди, в каждом своем слове и в каждом жесте, одним только своим существованием служащие живым укором для окружающих. Того и гляди начнут упрекать тебя в том, что ты тут весь такой несовершенный ходишь, что-то там суетишься, маячишь перед глазами. И вообще – во всех их бедах, начиная с самого рождения, виноват именно ты.
Тут поневоле взвоешь.
– Заебало, – лаконично выдыхает Рудольф, и откидывается на спинку дивана, устало прикрывая глаза.
– Еще бы не, – ухмыляется Штефан и приободряюще хлопает его по плечу со всей дури, а потом ржет, когда Рудольф едва не слетает на пол от неожиданности. – Ладно, забей ты на них. Хочешь выпить?
Причины бывают разные.
Кто-то хочет забыться. Отрешиться от окружающей действительности, слишком жестокой, слишком тоскливой или просто слишком безрадостной. От равнодушия тех, кто рядом, от их постоянных упреков и обвинений, – что бы ты ни делал, как бы ни старался им угодить. Многие люди не выдерживают постоянной грызни за выживание, они готовы сдаться и упасть на самое дно, и наркотики в их случае – единственное спасение. Они дают обманчиво-сладкую надежду на то, что все может быть хорошо. Вот же он, этот дивный прекрасный мир, он существует, он видим и слышим, и почти осязаем. Значит, надо поднажать еще чуть-чуть, надо не останавливаться и идти дальше. Тогда наркотическая фантазия станет реальностью. Ну или заменит реальность – какая, впрочем, разница?
– Не дыми в моей машине.
В этом отношении Рудольф непреклонен. Тут достаточно просто вытащить из кармана пальто сигаретную пачку, чтобы неиллюзорно огрести по шее. А рука у него тяжелая.
– Ладно-ладно, – Штефан прячет сигареты обратно и примирительно поднимает ладони вверх, нарочно демонстрируя, что заныкать ничего не успел. – Зануда ты, Руди.
– А ты – кретин безмозглый, – парирует Рудольф. Не будь он сейчас за рулем – точно попытался бы съездить милому другу по носу. – Да девяносто процентов курильщиков мечтают оказаться на твоем месте, чтобы позволить себе покупать дорогой элитный табак. Заказывать какие-нибудь сигары премиум-класса из-за границы, которые выпускаются ограниченным тиражом и только для узкого круга клиентов.
Штефан и правда может себе это позволить. Он не так уж и богат, не настолько, каким пытается казаться, по крайне мере, до тех же Габсбургов ему далеко. Но связей у него хватает. А связи... связями можно сделать гораздо больше, чем просто деньгами.
– ... А ты куришь какое-то дерьмо. Да они воняют так, что их можно вместо химического оружия использовать!
Рудольф так может возмущаться еще долго. Кажется, начал перенимать чудесные привычки самого Штефана. Черт, неужели со стороны это настолько уебищно выглядит?
Но закончится его тирада неизменно одним и тем же.
– Дай закурить, а?
У каждого – своя причина.
Кто-то, особенно подростки, следуют примеру сверстников и друзей. Как это принято говорить: «Связываются с плохой компанией». В самом деле, человеку с гибкой и неустойчивой психикой не так-то просто пойти против большинства. Первая сигарета. Первая бутылка пива, а то и чего-нибудь покрепче. Первая самокрутка с марихуаной. Когда все вокруг, все твои приятели и даже приятели приятелей уже – да, а ты – еще нет, как тут не поддаться? Как выстоять против насмешек и унижений, ведь они такие смелые и сильные, им доступен целый другой мир, в который ты пока вступить боишься? Или же – как не поддаться искушению стать первым среди таких же, как ты, неудачников, стать круче в их глазах, хоть в чем-то, но повести за собой других? Связаться с плохой компанией. Основать плохую компанию.
– А он очень даже ничего, – хмыкает Рудольф, вертя в руках початую бутылку сливового шнапса и уже порядком расфокусированным взглядом изучая этикетку.
Штефан самодовольно лыбится, дескать – ну это же я выбирал! И уже в который раз думает, как же ему повезло с таким сговорчивым другом. Достаточно просто притащить бутылку чего-нибудь крепкого алкогольного – и Рудольф из ебнутого невротика моментально станет благодушным и относительно покладистым, да и вообще все что угодно для него сделает. А уж если это «крепкое алкогольное» еще и стоит прилично – вовсе продастся с потрохами.
– Ну вот, а ты мне все заливал, что шнапс не любишь, – Штефан доволен, как слон, и почти снисходительно ухмыляется в усы. – Пьянчужка.
– Мало ли что я там заливал. Такого вот, например, я еще не пробовал.
Тысячи, десятки тысяч причин.
Кто-то банально жаждет новых ощущений. Любопытство – страшная сила, знаете ли, оно порой подстегивает людей совершать такие поступки, на какие они никогда бы не пошли ни под чужим давлением, ни от отчаяния. Потому что рано или поздно собственная жизнь, какой бы сытой и счастливой она ни была, становится слишком предсказуемой. И человек тянется к неизведанному. К новым впечатлениям, к новым эмоциям, более ярким и острым. Но съездить в другую страну или попробовать экзотическое блюдо – это одно. А как насчет – открыть новые возможности собственного мозга? Не сходя с места, не прикладывая никаких значительных усилий, просто разжевать таблетку или ввести инъекцию, – и погрузиться в ощущения, которых ранее и представить себе не мог?
Каждый человек зависит от чего-то, что делает его хотя бы немного счастливее. Это могут быть деньги, вещи, химические соединения, вроде алкоголя или наркотиков, это могут быть другие люди.
– Воды принести, убогонький? – елейным голосом интересуется Штефан каждый раз, когда Рудольф при нем закидывается таблетками, а потом кашляет и стучит себя по груди, тяжело оседая на стул, на кушетку, а то и вовсе – прямо на пол.
– Нахуй иди, – привычно огрызается Рудольф, но в глаза при этом не смотрит.
Потому что это – его слабость. Его зависимость. Уж Штефан-то в этом разбирается.
Десцидол не дает ему ничего. Ни ощущения легкости и вседозволенности, ни мимолетного иллюзорного счастья, ни цветастого галлюциногенного бреда. Десцидол имеет кучу побочных эффектов, от повышенной нервной возбудимости до галлюцинаций и ломки при прекращении приема. Десцидол вызывает привыкание.
Это – цена за то, что десцидол купирует приступы мигрени. И не более.
Рудольф зависит от того, что не делает его несчастнее. Даже тут этот придурок ухитрился выебнуться.
* * *
Грязно-белая пена лениво обвивается вокруг опор моста, колышется, ударяясь о бетонную преграду, – и разлетается мелкими хлопьями. С такой высоты вода внизу и правда кажется черной, и Штефан понапрасну всматривается в ее толщу, пытаясь разглядеть хоть что-то под глянцевато поблескивающей поверхностью.
Хотя сейчас он уже даже не пытается. Просто стоит и смотрит на мерные, однообразные покачивания волн. Верно говорят – течение воды будто гипнотизирует и вводит в транс. Она плещется где-то далеко внизу, но в ушах все равно стоит мерный убаюкивающий шум, в котором гул оживленной дороги тонет и вязнет, будто в вате. А перед глазами – только непроницаемая черная глубина.
На долю секунды, на какое-то мгновение Штефан теряет бдительность. Понимает это, когда уже поздно. Когда прямо за своей спиной слышит чье-то дыхание, чувствует, как оно касается полоски кожи над воротником пальто. Он даже испугаться не успевает. Штефан оборачивается резко, слишком резко, рискуя выдать свои эмоции, – и видит всего-навсего Рудольфа.
– Ты меня так до инфаркта доведешь, изверг! У меня ж сердце слабое!
В темноте, на фоне яркой неоновой рекламы, лицо Рудольфа кажется блеклым и бесцветным, землистым, как со старого черно-белого снимка. А глаза и вовсе – абсолютно серые, без малейшей примеси голубого или зеленого, как у большинства людей. Эталонный серый цвет, очень темный, практически черный, а поверх – глянцевая маслянистая пленка, подернутая белыми бликами. Как будто на поверхности воды. Той самой, воды из-под атомного реактора после его охлаждения – такой же вязкой и тяжелой.
– Чего стоишь? Пойдем.