Автор: BelayaSonia
Фандом: «Элизабет» (собрание из мюзикла, канона и РПС; развитие одной из сюжетных линий вот этого пиздеца: «Медленно», который, собственно, и является первой частью. Так что, кто забыл, сначала лучше пробежаться по нему.)
Персонажи: Рудольф Габсбург, Тод (Смерть), Элизабет, несколько точно не обозначенных артистов, предположительно TOHO, включая канон
Размер: миди (ок 9 тыс слов)
Категория: ?
Рейтинг: низкий
Жанр: продолжение сборной солянки из заявок № 22, 24 и 31
Предупреждения: все события выдуманы и нереальны, к канону и «канону» никакого отношения не имеют, а в месте действия бывал только автор (причем не один раз)
Примечание: 1. Сей бред был написан сразу после первой части, т е, еще в конце весны — начале лета. Планировалось чуть-чуть подредактировать и сразу выложить. В итоге, редактура немного затянулась, т.к. переплелась с основной работой автора и отложилась на предположительный двухмесячный полуотпуск, по приезду в который интернет заклинило окончательно. Т е, на сидение в инстаграм его хватало, но при попытке сделать загрузку более шестидесяти секунд, все падало к ядрени фени. Я не знаю, какие там силы и почему были против (хотя догадываюсь), но, ок, раз обещала, то пусть будет хоть сейчас.
2. Имя (и лицо) у центрального персонажа действительно отсутствуют.
3. Можно было сделать «больше, лучше, сильнее», но "эта часть работы над ролью закончена«©, текст внизу, поэтому пусть будет вот такая вот совсем схематичная история.
4. Редактура, как обычно, приветствуется.
Приятного прочтения!
— 1 —
Катер, идущий от Могана до Пуэрто Рико, остановился на открытой воде, не дойдя до района Амадорес. Матросы обычно прикармливали здесь рыбу, чтобы устроить пассажирам дополнительное развлечение. И теперь все судно, перекрикивая чаек, сгрудилось на левый борт, наблюдая выпрыгивающую прямо в воздух плотву и перехватывающих ее птиц.
— Date prisa, prisa, señores! — подгонял юнга запоздавших к сиесте птиц, зачерпывая из ведра и бросая в воду очередную порцию месива. И, заметив какого-то не участвующего в общем хаосе пассажира: — Hey, hombre! Quieres probar?
Парень только глубже залез в надвинутый на лицо капюшон. Теперь из-под него не торчал даже острый подбородок.
— Ahh... al diablo con usted... — отвернулся юнга, сообразив, что это иностранец, который этого самого, упомянутого, совершенно не понимает. Свесившись обратно в океан, он продолжил свое незамысловатое дело, пока на дне ведра совсем ничего не осталось.
Сидящий под мостиком тем временем скрестил в запястьях руки ровно в том месте, где под кожей гитарного футляра предполагался гриф, и подумал, что если бы он не был таким идиотом, то все же согласился бы с тем, чтобы квартира находилась в районе работы. Впрочем, глядя на карту, он вряд ли мог предположить, что несчастные два километра по скалам обернутся таким полным бездорожьем, что каждый раз придется проделывать весь путь целиком на общественном транспорте. Брать в аренду машину после ночных попоек он откровенно боялся.
— Я прекрасно понимаю твое состояние, — голос директора, слишком спокойный и даже немного равнодушный при учете ситуации, падал в летний неоткондиционированный воздух так тяжело, что тот, казалось, расходился под ним кругами. — Нет, молчи, давай сейчас расскажу я. Оглушительный успех, триумф... хороший старт, ты работаешь на пределе своих возможностей. Казалось бы, вот он, новый горизонт... и внезапно вместо пика ты оказываешься там же, где и был. Да еще и любимый человек окончательно подрывает ситуацию, объявляя о своем новом семейном положении в самый неподходящий момент. Причем не с тобой. Но, в конце концов, ты же именно про это играл, верно? Твоя ситуация далеко не первая и не последняя. Ты ведь это знаешь?
— Да.
«Подумаешь, сорвался. Ну, перебрал лишнего, с кем не бывает. Ну, подумаешь, не один раз, а пару месяцев».
— Уже полгода. Срываются и перебирают все. Но не все допиваются до такой степени, что выкладывают это в интернет.
«А что мне было делать, если даже поговорить на эту тему не с кем? В интернет же не прутся просто так. Нормальные люди обсуждают это с родными и близкими. Зачем еще нужна семья, на самом-то деле? С друзьями, в конце-концов. Что делать, если все они есть, но поговорить так, чтобы поняли, все равно не с кем?..»
— Ну, знаешь... — директор развел руками: — То, что у тебя один из лучших Тодов в мире, еще не дает тебе право и по жизни вести себя как смерть. Причем твоя же собственная.
— То есть?
— То есть, являться к кому-то конкретному на праздник жизни, попутно капая на мозги и уничтожая все на своем пути. И себя в том числе. Я понятно объясняю?
— Да.
— А вот это что такое? — директор поднял телефон. Браузер предательски раскрыл лайкнутую картинку и следом еще. — Этих-то ты почему игнорируешь, а? Ты же хотел покорять Америку и Европу, ну, вот тебе, пожалуйста, начинай. Не Европа с Америкой, но тоже приличная часть суши. Почему бы попутно не захватить и ее? Тебя любят, тебя хотят! Самый простой и лучший способ наладить контакт. Сам же видишь, как нарисовано.
«Да, нарисовано. Но Рудольф прорисован гораздо лучше. Какое эмоциональное состояние... эти закрытые глаза, сжатые в полоску губы... эта линия скул... а у меня даже толком лица не видно, я там как фон. И руки... я же выкладывал в инстаграм, у меня пальцы совсем не такие. Она же должна была понять, что это специально для нее! Почему не перерисовала?.. Я бы исправил... А эти вообще... “Ты хорош и я тебя люблю, но мне больше нравится “Такаразука”. И “черный” состав, да.” “Милый, хороший, ты такой классный! Прям такой, такой... а дай, пожалуйста, инсталайфчик с братом!.. А то он редко в эфир выходит, а я его прям так хочу!..” Зачем подписываться на меня, если ты законченный фэн другого? Да еще и комментировать...»
— Чегооо?! — директор выпучил глаза и, одной рукой схватившись за то место на груди, где у нормальных людей должно было быть сердце, другой с размаху опустил аппарат на стол так, что чуть не треснули оба, — ты совсем рехнулся?.. У тебя звездная болезнь или профессиональная ревность? Радовался бы, что из-за тебя замечают других. Подумаешь, поклонница посмотрела и ушла к другому, тоже мне, редкий номер. Это же поднимает рейтинг страны в международных масштабах. Какая разница, ты или он?.. Важны же не вы, как единицы, а спектакль!
«Да, именно ревность. Совсем не профессиональная. Но я никогда не скажу об этом вслух».
— Ты что, хочешь быть единственным?
«Да».
— В общем, так, — директор почесал сначала нос, а потом затылок. — Иди-ка ты... в свою любимую Испанию. Есть тут предложение на один контракт... нет, не в Барселону и даже не в Валенсию, там для тебя слишком шумно. Отправлю я тебя на месяцочек в такие ебеня, где у тебя будет время подумать над своим поведением. В спокойной обстановке. Без всей этой суеты, коллег, поклонников и прочего. Где тебя точно никто не узнает и не будет доставать. Четыре дня в неделю часовая сольная программа с захватом выходных. Два вечера в одном месте, два — в другом. Остальное время... хочешь — пой, хочешь — бухай. Но чтобы вернулся свежим, отдохнувшим и уже подумавшим о смысле жизни. Без этих вот выкрутасов. Все понял?
— Да. Я хочу в Париж.
— Хрен тебе, а не Париж. Над Парижем подумаем, когда придешь в себя. Ты из него совсем больной вернулся. А дизайнеру твоему отпишу, что точно будешь в сентябре. Точка.
«Я же не произношу это. Я вообще ничего не произношу. Как он слышит?..»
***
С пирса до кафе, уткнувшегося в самый уголок порта, вели две пешеходные дороги: широкая, пандусная, плавно закруглявшаяся вниз от волноломов, и другая — высокие ступеньки, проходившие через расположенную прямо в скале забегаловку. Заведения не конкурировали, потому что были рассчитаны на разные контингенты. В верхнем слушали перед сном шум прибоя и ели, в нижнем коротали вечер за бокалом вина и наслаждались живой музыкой. Хозяин, уже пожилой мужчина, в юные годы учившийся маркетингу где-то в континентальной Европе, там же подцепил любовь к молодым уличным музыкантам, еще не накопившим связей или денег на аренду зала, и выдававших шикарные сольные программы по подворотням. Несколько вечеров в неделю сцена его кафе была открыта для них. Разумеется, бесплатность была условной: гонорар минимален, а обычная сангрия, продававшаяся в Dino через пару домов за полтора евро два литра, за столиком, покрытом коричневой скатертью, стоила уже десять кувшин. Но зато здесь она подавалось со льдом и живой музыкой.
— Два вечера здесь, два — в Маспаломасе, — в свободное от бухгалтерии время хозяин не гнушался сам лишний раз протереть стаканы или расправить скатерти. Второе заведение, находящееся в десятке километров по направлению к аэропорту, считалось более прибыльным, прежде всего, за счет тусующихся там представителей радужной культуры. Поэтому исполнители отбирались туда тщательней, даже уже сложился регулярно выступавший проверенный коллектив из местных. — Учти, что из-за тебя я лишаю работы своих ребят. Только из уважения к своему старому другу. Еще он просил, чтобы на афише не было твоего имени полностью. Зачем это, не понимаю. Я в курсе, что ты там у себя «звезда», но здесь тебя никто не знает.
Парень кивнул. Апатия, в состоянии которой он согласился ехать «туда-не-знаю-куда» и петь «там-не-знаю-где», постепенно сменялась неприятным ощущением страха попасться кому-то из знающих его в лицо на глаза. Дома он уже проделывал такой эксперимент, когда однажды вышел на улицу с гитарой, недалеко от дома, и начал там петь. Секунд через тридцать его опознали, а через пять минут интернет пестрел съемками песен с комментариями, где он налажал, почему и сколько перед этим выпил. Самое обидное во всей этой истории было то, что пел он абсолютно трезвым.
— Ну, — хозяин отложил салфетку и стакан, — покажи, на что способен.
Опять кивок и разворот в сторону места, где ступенька изображала импровизированный подиум. Заодно подумалось, что вряд ли доверие хозяина даже к старому другу было настолько велико, что тот бы принял его, не зная, на что конкретно он способен.
Присев на стоящий на ступеньке стул, огляделся. В кафе не было посетителей, только хозяин и пара официантов. Когда здесь соберется много народу и станет шумно, голос будет звучать совершенно по-другому. Сейчас бы подошла какая-то сольная партия, но ждущие вечерних развлечений туристы вряд ли бы одобрили ее. Да и сложное исполнение шедшей на ум иноязычной «Перед тобой тысячи дорог» отдавало такой депрессухой, после которой только и оставалось расписаться в профнепригодности и застрелиться. Нужно что-то повеселее и полегче.
— O, nooo... — приготовившийся слушать за барной стойкой официант засмотрелся на нового исполнителя так, что уронил стакан в раковину и тут же схватил его обратно. Капля крови скользнула в сливное отверстие, официант негромко выругался. За разбитый стакан, как расходный материал, с персонала не вычитали, но порез был неудачно глубокий и пришлось бы отойти. А новенького и впрямь хотелось послушать, потому что по опыту официанта у заезжих в эту забегаловку гастролеров было что-то одно: либо внешность, либо голос, либо умение им владеть. И официант гадал, чем же Бог решил обделить этого.
— О, — парень улыбнулся, идея пришла неожиданно. — Muchas gracias.
И, не останавливаясь, и даже не выдохнув как следует, понеслось:
— О... о no, o no.. Sí, sabes que ya llevo un rato mirándote...
Официант застыл, кровь из пореза продолжала капать на разбитый стакан в раковину. Обычно эту песню в Пуэрто Рико пели как минимум на два разных голоса, так она звучала объемней. В этом и был основной секрет исполнения. Но парень отлично справлялся и в одиночку. Легкий надрыв, прорывающийся хрипотцой, разворачивающийся в основном потоке и набирающий обороты, как колеса медленно трогающейся машины, которая через несколько метров движения летит под откос, управляемая только рулем отпустившего педали водителя.
«Ничего себе, — глаза официанта продолжали расширяться одновременно с порезом, — что это чудо забыло в нашей дыре?..»
А за открытыми настежь панорамными дверьми уже начали останавливаться прохожие. Кто-то стоял и слушал на узком тротуаре, мешая пройти другим, кто-то примостился на лестнице, ведущей в верхнее кафе, откуда тоже стали свешиваться люди. Один молодой мужчина в легкой белой рубашке и кожаных сандалиях на босу ногу даже спустился вниз и встал в проеме, прислонившись к пластиковому косяку.
«Да, уж, действительно, — думал он, одновременно слизывая взглядом кровь официанта с пальца и выступивший на повернутой к нему тыльной стороной шеи пот самозабвенно заливающегося нового исполнителя, — что ты тут забыл?..»
***
Черная дыра космоса расползается огненным цветком, распуская лепестки в бесконечность. Зияющее звездами соцветие приближается с устрашающей скоростью. Еще чуть-чуть и вселенная, вздохнув, поглотит летящее кометами существование планеты. Так, как будто ее никогда и не было.
— Ты че делаешь?!. — грохот, следующий за ускользающим сном и даже на какой-то момент перекрывающий его, заставляет очнуться. Так и есть. Вчерашний знакомый смотрит с кафельной плитки пола абсолютно круглыми и проснувшимися глазами, прикрываясь тыльной стороной кисти то ли от бьющего в лицо солнца, то ли от свесившегося с дивана партнера. Потому что тот разглядывает его с таким неподдельным интересом, будто и вправду не помнит, ни кто тот, ни как здесь оказался. Но через доли секунд взгляд все-таки приобретает осмысленное выражение.
— И... извини, — свешивающийся с дивана наклоняется еще ниже, протягивает руку: — Я тебя... скинул?
— Да.
— Это случайно. Правда... извини, — и одним рывком поднимает его на диван.
Потом, пока один валяется в постели, другой снует по студии, попутно пиная босыми ногами постоянно попадающиеся под них чужие кожаные сандалии и готовя кофе.
— Извини, я забыл, — хозяин студии наклоняет голову в пол-оборота, параллельно дирижируя пустой чашкой, — ты хлеб ешь или нет?..
Вчерашний знакомый зажимает емкость коленями, так, чтобы случайно не плеснуть на мирно спящее достоинство. И молча разглядывает спину вертящегося у плиты. Странно... такое телосложение, движения, голос, размер... Он совсем не девочка, какой почему-то хочет казаться. Обычно такие предпочитают занимать активную позицию и всячески это подчеркивают. А что с этим не так?
— Посмотри внимательней, — шепчет кто-то над ухом, прямо в золотистые вьющиеся пряди. Тот не оборачивается, только отхлебывает из опустевшей наполовину чашки и следует совету. Взгляд медленно скользит от предплечья по лопатке ниже, остановившись на показавшемся знакомым судорожном движении ягодиц. Где-то он такое уже видел... ну, да, так и есть.
— Тебя насиловали? — сквозь глоток срывается с языка, скорее утверждением, чем вопросом. И тут же замирает, ожидая летящей в голову чашки. Однако парень у плиты просто опирается обеими руками о столешницу, и даже не опускает голову ниже, чем обычно. Если точно не знать, что он сильно скашивает глаза через плечо, то можно подумать, что даже и не смотрит.
— Не совсем, — спокойно говорит он, как если бы привык отвечать именно на этот вопрос. — Скорее, я сам виноват.
«Комплекс жертвы? Стокгольмский синдром?..»
В этот момент скошенный взгляд все-таки дотягивается до спросившего и тот видит, как собеседник вздрагивает от ужаса. Но смотрит не на него, а куда-то за левое ухо, скрытое растрепанными волосами. Туда, где, по идее, не должно быть никого. Поэтому сидящий на диване по-прежнему старательно делает вид, что там никого и нет.
«Этого не должно быть. Почему он Его видит?»
— Упс, — искривляя рот в ухмылке произносит Тод, — а я и забыл. Мы уже встречались, да?
Парень медленно поворачивается и собеседник только сейчас замечает, что тот смотрится в Смерть так, как если бы это было его отражение.
***
— Полукровка! — звонкий девчачий голос разрезает школьный коридор и заставляет застыть на месте. Это не оскорбление, это всего лишь констатация факта. Впрочем, с одноклассниками своего пола он решил этот вопрос быстро и по-мужски еще в начальных классах: подравшись. Больше его так не никто не называл.
— Полукровка! — смеющиеся глаза из-под черных волос смотрят дерзко и вызывающе. Он молчит, потому что не знает, как реагировать. Был бы парень — подошел и поколотил. А здесь... И она это понимает. В обезоруживающей белозубостью полудетской улыбке жестокость и насмешка: ну, давай, приблизься, ответь! Что ты мне сделаешь?..
— Джинсей-сааан! — выруливший на шум из коридора кто-то старший заслоняет ее от оцепеневшего парня: — Что ты творишь?
Что-то про брата и то, что он забыл дома, мать просила передать... Теперь уже скромно опустив глаза. Без той самой лукавой усмешки.
— Хорошо, — старший трет рукой лоб, — пойдем, я тебя провожу.
И они уходят, даже не оборачиваясь. А он стоит и смотрит, как два силуэта медленно тают в полумраке коридора.
Черт... а она ведь ему так нравилась. До этого момента. Хорошо, что не успел ей сказать.
***
— Ну, давайте за знакомство! — Тод откупоривает бутылку вина и проходит по студии, как у себя дома: — Смерть, это Рудольф. Рудольф, это Смерть. То есть, не совсем настоящая смерть, а лишь одно из ее отражений на Земле. Ты же хотел увидеть, что там придумали мои пиарщики? Пожалуйста, любуйся!
Парень вжимается в столешницу так, что шея почти пропадает и голова уходит в плечи. Руд уже и не знает, что все-таки лучше: продолжать делать вид, что материальной Смерти не существует, или же все-таки признать его физическое наличие и поздороваться.
— Ты его тоже видишь, да? — парень принимает бокал из несуществующих рук и делает большой глоток.
— Да.
— Он виден только определенным... категориям, — бокал вместе с жестом уходит в воздух. — Когда это произошло с тобой?
— Мне было пять. Родители сидели в другой комнате. А я нашел отцовские инструменты и зачем-то принялся откручивать розетку. Ну, и открутил. Мать потом радовалась, мол, хорошо, что ничего не случилось...
— А... — опять широкий жест бокалом в воздух, — а на самом-то деле...
— Эй! — Тод вертит блондинистой головой от одного к другому, — Мужики! Давайте перестанем делать вид, что меня здесь нет?
— Заткнись, — парень уже совсем спокойно допивает бокал, — я тебе еще не простил свою прошлую прическу. Лучше налей еще, — и протягивает, продолжая смотреть на изначального собеседника, — извини, опять забыл... как тебя зовут?
— Руд.
— Точно, — наклоняет голову, не отводя бокал, — сокращенно от Рудольф, да? — и, не оборачиваясь, но явно обращаясь к другому: — Ты придумал?
— А что? — Смерть продолжает аккуратно разливать вино, стараясь не пролить ни капли: — Согласись, что это хорошая шутка.
***
Холодная после плавящего кожу солнца вода сначала обжигает, а потом резко начинает шипеть, как если бы ее плеснули на раскаленный камень. Широкий взмах — и океан принимает горящее тело своей законной добычей. По вынырнувшему на поверхность лицу стекают крупные соленые капли, все мышцы продолжают работать.
Плотная вода держит, не давая утонуть, не позволяя нырнуть в глубину. Тень падает на ощетинившихся морских ежей и играющие бликами камни. Если точно не знать, что под тобой больше шести метров, можно подумать, что они совсем близко.
До конца пирса остается метров пятьдесят. Дальше белеющие парусники. За ними — открытый океан.
Если двигаться вдоль скалы, то попадешь в небольшой грот. Но в прилив туда плыть опасно, может затянуть и бросить на волнорезы. Тогда не выплывешь. А рядом — наполовину залитое водой скользкое плато. Выбраться на него, не ударившись, вполне реально.
Пугая малиновых крабов, хватается обеими руками за валун и резко подтягивается вверх. На берегу никто не видел, когда он раздевался, а неувидимым с плато сюда невозможно доплыть. Через линзы соленых капель на коже солнечные лучи обжигают и тело высыхает моментально. Теперь невозможно догадаться, что еще несколько секунд назад он был в воде.
«...С какой стати Я буду ей отвечать?!.»
«Но... ты же... хотел?..»
Какой же черт его тогда все-таки дернул нарушить инкогнито?..
— Привет. Могу я тебя спросить? Только между нами. У тебя есть все, что нужно. Зачем ты мне пишешь?.. Зачем я тебе?..
«Роль, — проглатывает он про себя, отправляя сообщение, — не сегодня-завтра мне придется это играть. И я должен знать, что у нее на уме».
А в ответ получает то, что вырезает душу больнее тупого ржавого ножа. Без анестезии.
— Понимаешь... я уже почти умирала. Мне казалось, что в тридцать лет вся жизнь закончена, хотя физически я была абсолютно здорова. Но мне просто не хотелось жить. Казалось, что я достигла всего, чего хотела, а дальше пустота. Карьера, муж, дети... у меня есть все. И так продолжалось годами...
Слова, тяжелые и странные в своем переводе. Им обоим приходится прорываться через три языка: один родной и два чужих, чтобы понять друг друга. Но они все-таки понимают.
— А потом мне показали тебя. Точнее, одну из твоих ролей. Я прекрасно понимаю, что ты это сделал не один и там участвовало много людей. Как минимум, вся команда постановщиков. Но я зацепилась именно за тебя. И мне удалось вынырнуть.
У него начинался рассвет. У нее продолжалась ночь. Они болтали тот час, пока временные пояса пересекались и разница почти не была очевидна. Днем софиты выписывали репетиции постепенно оживающими красками, с каждым разговором добавляя новые и новые оттенки. Она училась говорить на его языке. Он случайно запомнил несколько слов на ее и принялся вставлять их в инстаграмные life`ы, когда видел знакомое название страны. Пока однажды случайно оброненная фраза не поставила все на свои места, вернув к реальности.
— Понимаешь, я бы обязательно приехала... но мы хотим ребенка и я надеюсь, что как раз к концу года смогу забеременеть...
«Ты же понимаешь, что я не перестану его любить. Он для меня родней и дороже. И ближе. Нас с ним не разделяют тысячи километров. Он сидит рядом со мной на одной постели и улыбается не мне. И все же ему достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до моего тела. Но я могу не показывать тебе этого. Хочешь?.. В конце концов, то, что делает нас с тобой родными и одновременно разделяет, нас же может и спасти. Я сделаю вид, как будто его нет. Ничего нет, кроме тебя. Я перестану упоминать о нем, закрою эту часть своей жизни и создам иллюзию, что для меня существуешь только ты. Что я люблю только тебя, несмотря на все расстояния...
И ты перестанешь думать, что на самом деле это не так».
Он, не попрощавшись, закрыл ноутбук. Нет никаких «мы». Завтра премьера. Эта часть работы над ролью завершена.
***
На острове не воровали (бежать было некуда): брошенная на песок одежда лежала там же, где он ее оставил. Однако прибой разок накрыл ее и теперь ворот и рукава майки были мокрыми. Брезгливо поморщившись, он все-таки натянул ее, и тут же засмеялся. Хорошо, что догадался положить гитару выше. Туда, где ее бы ни за что не достал океан.
Высунувшаяся из висящего на скале домика женщина зачем-то бросила вниз пустую бутылку из-под вина. Плюхнувшись в волны, та несколько раз перевернулась точно так же, как он это делал вчера сам. Шум прибоя продолжал стирать все ненужное из памяти.
— Рудольф... — парень вертит бутылку за горлышко между пальцами, — а ты настоящий?
— В каком смысле?
— В прямом. Ты тот самый?..
Руд поеживается. Ему не хотелось начинать этот разговор.
— Да.
— А... — парень уже смотрит на него немного по-другому. Вроде как по-прежнему на пустое место, но чуть внимательней. Но тут же стряхивает с себя всю осмысленность: — Ок. Вопросов больше не имею.
Руд облегченно вздыхает. Слава Богу, не догадался спросить, что конкретно он здесь делает и как оказался. Спустя два столетия. Но тут зачем-то встревает Смерть:
— А давай я тебе расскажу одну сказку. Про то, как жила-была одна девушка. И звали ее...
— Элизабет.
— Угу... а как ты догадался? Проблема только в том, что на самом деле в этой истории она любила своего мужа. А он — ее. Но тут, на беду, пока она ждала то ли карету из театра, то ли пересадку в очередном аэропорту, встретился ей некий идиот, возомнивший себя таким великим профессионалом, что решил попытаться вызвать у нее к себе эти самые чувства. Просто сидя напротив. То есть, он сидел и смотрел.
— Зачем?
— Говорю же: просто так. Скучно было... наверное. Хотя он утверждает, что так тренировал свое гребанное профессиональное мастерство, но это уже не важно. Подумаешь, развлекся тем, что сознательно решил вызвать к себе любовь незнакомого человека. Я вот тоже не понимаю, почему она сразу не послала его в пень, хотя прекрасно знала, чем все это закончится. Для обоих. Все-таки она старше, мудрее...
— Забыл добавить: «...у нее есть девушка...»
— Да-да.
— Я тогда тоже не понял... кому было скучно.
— Остановимся на том, что скучали оба. Хочешь узнать, что было дальше?
— А чего тут узнавать? Они же так и не встретились.
— Именно. Иногда я просто не понимаю, почему мы все эту дуру так любим. Ей даже в голову не может прийти, что у Смерти не может быть приемников. Только придуманные очередными пиарщиками отражения. А Смерть... всегда одна.
— Эта дура... то есть, Жизнь, вообще-то тоже. Я хотел сказать: одна. Так что не такая уж она и дура.
Тод перестает мельтешить и внимательно смотрит на Рудольфа.
— А ты взрослеешь, — и почти ласково убирает с щеки упавшую туда прядь вьющихся каштановых волос. Руд в ответ перехватывает руку, утыкается в нее виском и целует подставленную ладонь. Парень молча опустошает бокал, отвернувшись и не вникая в то, что говорят эти два странных существа, непонятно что делающих в его студии. Да, для этих нежностей кое-кому стоило умереть в тридцать лет, определенно...
Порт начинался сразу за пирсом. В ожидании катера он несколько раз уже оплывал его, вызывая активное неодобрение пляжных сотрудников.
— Senooorrr... — в очередной раз разводил руками дежуривший на пирсе спасатель в красной рубашке видя приближающееся из-за буйков нечто. Собственно, ему было все равно, кто приплывал из океана на его территорию, главное, что не в обратном направлении. Однако отдыхающие не очень понимали эту простую схему и начинали лезть туда, куда им было не положено. Шли бы за пирс и вытворяли там, что хотели. — Когда прибудет Ваш катер?
Парень усмехнулся: катер... От катера здесь только название. Немаленькая такая двухэтажная яхта, вмещающая за рейс сотни две пассажиров. А чтобы прыгнуть на трап, нужно подать встречающему руку.
— Спасибо! — сидевшая на корме женщина прямо перед ним взялась за перила и скользнула вниз. Ребенок почти кувырком слетел в руки матроса: — Мы и завтра воспользуемся вами, хорошо?
— Bienvenido! — радостно оскалился тот.
Озарение в этот момент обожгло так, что он остановился, как вбитый в палубу гвоздями.
На каком языке Она говорит?
Почему Он понимает?
— 2 —
Раз, два... стрелки продолжают медленно отсчитывать оставшиеся до начала программы минуты, внезапно оказывающиеся часами. Бьющий в панорамные окна песок рассыпается, ложась причудливыми узорами у подножья кафе. Все рамы строений на дюнах вырастают из камня, но сейчас, когда он полностью засыпан, они кажутся сказочными хрустальными замками в пустыне. С одной стороны стекла серое марево бури. С другой — сигаретный дым и слабый приглушенный свет.
— Ты еще придешь?
Руд застегивает помявшуюся рубашку, неопределенно пожимая плечами. Ему и правда не хочется говорить, что он здесь слишком задержался. И у каждого своя дорога. Даже в разных реальностях.
— Так как все-таки это случилось?
— Тод тебе так и не рассказал?
— Нет. Он же умеет хранить чужие тайны.
Парень откидывается всем телом на подлокотник дивана, глубоко затягиваясь и выпуская струю прямо в тусклую лампу на потолке.
...Когда учитель отводил Джинсей к брату, то упомянул, что она обозвала одного из учеников. И та, боясь быть наказанной, придумала, что тот к ней приставал. Дурочка, насмотрелась фильмов про фантазийные отношения насильников и жертв. Только в действительности все вышло совсем по-другому. Учитель сделал вид, что ничего не услышал, а брат не стал разбираться, кто прав, а кто виноват, поверив на слово. И однажды дождался его с друзьями после школы. Что он мог сделать один?
— Так просто? — Руд не скрывает удивления. Интересно, что бы сделали его мать или бабка, если бы он вздумал пожаловаться им на то, что позволил себя избить ни за что. Софи бы наверняка напомнила, что наследный принц должен уметь отстоять свою честь в любой ситуации. Мать... Рудольф честно не знал, какая у нее была бы реакция. Он вообще ее плохо знал.
— Да, — парень продолжал дымить, глядя в потолок. — Знаешь, что самое забавное в этой истории?
— Ну?
— Девочка про ее продолжение так и не узнала. Брат все сделал по-тихому, а я... промолчал. Мог бы заявить, но... Сам понимаешь, иногда о таких вещах лучше не распространяться.
— И ты пришел к выводу, что тебе понравилось?..
Рудольф уже обернулся и с интересом продолжил рассматривать вытянувшийся на диване силуэт. В особенности, запрокинутую назад голову и шею. Если бы не сплюснувшиеся шейные позвонки, было бы длинно и красиво. Ничего удивительного, что на фотографиях эту часть фотошопят, как наждачной бумагой. Он и так вытягивает ее, как может, пытаясь скрыть надлом в основании, но для этого требуются нереальные усилия. Надо же... такие одинаковые травмы — и такое разное происхождение.
Его шея была повреждена еще во время родов. Кто-то потом рассказывал, что его пришлось тащить щипцами. Да он и сам это помнил, уже потом. Когда все-таки встретил Тода и тот, впервые за много лет, позволил себе прикоснуться к его лицу, заботливо убирая упавшую на глаза прядь. В тот же миг замороженная память начала таять, медленно просачиваясь каплями воспоминаний, которых не должно в этом мире быть. Вплоть до подарившего это забвенье поцелуя, когда он, новорожденный, кричал на таких знакомых и сразу же исчезнувших руках. «Прости... там не должно быть ничего, принадлежащего мне. Я был бы плохим... отцом...»
Парень посмотрел в сторону дюн, потом на часы. Песчаная буря потихонечку утихала, но, когда он решился выйти на террасу, принялась резать обнаженные ниже колен ноги. Обычно горячая земля холодила. Там, где должен был бы быть погребенный барханами океан, в сером небе виднелась голубая полоса просвета. Руд исчез, как если бы растворился в осыпающемся осколками воздухе. До начала программы оставалось меньше часа.
— Я на берег! — внезапно крикнул он выглянувшему из-за двери официанту. Тот удивленно кивнул, но останавливать не стал.
***
Соленые брызги волн продолжали рвать береговую линию Маспаломаса на части. Отдыхающие мирно сидели на берегу, кутаясь в пледы и уже не обращая внимания на красные флаги, заслонившие радужный. В конце концов, винить разбушевавшийся в середине лета океан в отсутствующей возможности искупаться так же глупо, как и не уточнить прогноз погоды в этих местах заранее. Каждую неделю кого-то обязательно искали с вертолета. И все же эти сумасшедшие продолжали лезть в притягивающую как железо магнитом воду. Особенно серфингисты.
— Что она делает?! — внезапно донеслось из-за плеча.
Пляж дернулся с места, стихийно подтянувшись к воде. Метрах в пятидесяти от береговой линии на накрывающих друг друга четырехметровых волнах маячил черный силуэт. Одному Богу известно, как его занесло на такую высоту. Хорошо поставленные руки держали подхваченный ветром парус, но не могли вывернуть его против направления течения. А следующая подходившая волна оказывалась еще больше.
— Влево! Поворачивай вле... во... — кричал выскочивший откуда-то из-за спины мокрый мужчина. Судя по всему, он только что был там же, на этом ревущем пике. Но он успел соскочить с него вовремя. А она — нет.
— Черт! — он схватился за голову: — Ветер со стороны воды... Не услышит.
Следующая волна. Повернуть вправо, подхваченной ветром, скользнув в крутой водоворот, проще всего. Даже со своего места он видел, как напряглись руки и медленно качнулось правое плечо. И тут он понял. Это как в зале, когда он неудобен и звук не достигает самых последних рядов. Нужно просто направить его по определенной диагонали и чуть сильнее.
— Влево! — разрезающий водную твердь голос зазвенел, всей мощью ввинтившись в скрутившиеся в один узел стихии, и, треснув, разбился о пену: — Поворачивай влево!..
Остановившиеся вечностью доли секунды. Медленные, как падение разбивающейся бутылки на кафельные плиты. «Помоги...» Прежде, чем правое плечо остановило движение и начало работу левое. Когда стало понятно: его услышали.
...Он так и продолжал стоять, даже когда доска скользнула на песок и обессиленные руки медленно отпустили парус. Та, что держала его, согнувшись, сделала два шага вперед и, закашлявшись всей проглоченной за время рейда водой, рухнула, подхваченная так и не смогшим докричаться мужчиной. И он держал ее, обнимая и что-то то ли шепча, то ли крича ей в мокрые каштановые волосы. А она продолжала цеплялась за него, как последнюю надежду. Потому что это он спасал ее в реальном мире.
А не тот, кто всю оставшуюся жизнь будет сниться по ночам.
***
— Ты охуел?! — телефон пришлось немного отдалить от уха, чтобы от ора директора не лопнули барабанные перепонки. — Как?!. Нет, ты мне можешь объяснить, как в этой дыре ты ухитрился сорвать голос?.. В этой жопе мира?!.. Там же нет ни драк, ни караоке!.. Как??!
Объяснять, как все произошло, было бесполезно. Поэтому он и не стал ничего говорить, молча положил трубку.
— Вот и я говорю, что дебил, — Тод сидел на окне, задрав ноги и уперевшись ими в деревянную раму. В свешивающейся с подоконника руке покачивалась открытая бутылка: — Сначала ты говоришь, что не хочешь иметь с ними дело, потом спасаешь одну из них. Я должен был забрать ее сегодня, понимаешь? Руд специально приходил за ней. Что в результате? Ты получил по мозгам, вытаскивающий тебя из очередной жопы дру... хорошо, просто твой директор, потерял деньги, а я все равно заберу ее. Не сегодня, но заберу. А тебя она даже не увидела.
— Зато услышала, — сорванный голос внезапно обрел густоту и приглушенно заиграл новыми красками. Гораздо ниже, чем хотелось, но тон был совершенно необычным. Интересно, удастся ли его сохранить, когда все восстановится. — Налей мне тоже.
— Эээ... нет, — Смерть отодвинул бутылку. — Это все мне. На сегодня тебе хватит.
— Я вообще не пил.
— А директор думает, что да. Постарайся сегодня сохранить это состояние. Оно тебе еще понадобится.
— Зачем?
Смерть хмыкнул:
— Будешь извинятся. Я знаю, ты не любишь. Но придется. Париж же стоит этой мессы, так?
Парень оперся обеими руками на столешницу и опустил голову, исподлобья рассматривая стройный силуэт на окне. Как он красиво сидит, согнув одну ногу в колене, а другую свесив почти параллельно продолжающейся бутылкой руке, и смотрит куда-то в океан. Если бы Тод был реален, вышел бы отличный кадр.
Он и правда выглядит точно так же?.. Тогда он сможет его повторить.
...Это ведь неправда, что он не любит женщин. Они до сих пор притягивают его настолько, что вне сцены он боится прямо смотреть им в глаза. Любое мимо проходящее тело чужого пола парализует дыхание, вызывает дрожь, делает собственные движения скованными и неуклюжими. Если бы была возможность, он любил бы их не отрываясь. Целовал все изгибы, прикасался к каждому миллиметру кожи, слушал отзывающие на любое движение стоны, засыпал, поглотив в объятиях кольцом собственного тела. Сколько раз он просыпался, физически ощущая вхождение в плоть, полновесно сжимая пальцами не плоскую мужскую грудь, а выпирающую, не помещающуюся в ладони, накачанную тугим круглым мячиком. Ведь на самом деле для них все эти гребанные многочасовые тренировки и попытки построить из себя совершенство! Но тепло женского тела уходило из рук, растворялось пустотой, как только сон превращался в реальность.
В тот миг, когда визуальный контакт и продолжающаяся им прелюдия заканчивались, и за подогнувшимися коленями должно было следовать продолжение, ему нечем было ни одну из них угостить.
Тод, мерзавец, извратился по-своему.
— Я должен забрать у тебя любую вещь, — сказал он тогда, предлагая обмен. — Любую. Материальную, чувственную, не важную... как хочешь. Ты можешь предложить все, что пожелаешь. Что угодно. И я это возьму. Я бы отдал и просто так, но... прости, талант не дается даром. Нужен обмен. Сделка должна быть сделкой.
Мешавшая в подростковом возрасте эрекция казалась тогда самой опасной для вожделенной карьеры проблемой.
— А?.. — Смерть вытаращил глаза. — Ты... уверен? Многие приходят ко мне, чтобы получить то, от чего ты отказываешься. И я требую у них несравнимо больше.
— Пусть, — парень отмахнулся. Смеющееся над ним, полукровкой, лицо девушки внезапно всплыло перед глазами. — Я не хочу больше иметь отношений с этими тварями. Ни-ког-да. Слышишь? Сделка есть сделка. Я должен быть, как ты.
— Хорошо, — Тод серьезно кивнул и будущая икона отметил почти что проглоченное сожаление, — будь по-твоему.
***
Когда накануне налакался четырьмя бутылками разной сангрии, да еще и опрометчиво выложил это на всеобщее обозрения, бесполезно убеждать всех, что не выспался исключительно потому, что тебя разбудили утром комары. Точно так же бесполезно объяснять, зачем тебе нужны зал и акустика, если вчера ты мог говорить только полушепотом.
— Это ты у себя там будешь делать подобные заявления, — развел руками хозяин кафе, при этом каким-то совершенно непостижимым образом продолжая полировать стаканы, — а здесь все просто. Я и так взял тебя только из уважения к человеку, с которым вместе учился. Больно ты здесь был бы нужен без него, звезда хренова. Восстановишь голос, тогда и приходи. Сколько тебе времени на это надо, а?..
И впервые за все время разговора замер, пожалев, о том, что сказал. Потому что через барную стойку на него смотрела Смерть. С тем самым выражением лица, когда чувствовавший до этого себя хозяином положения собеседник понимает: это человек никогда не будет плакать или просить. Он скорее убьет. Причем молча.
— Я... посмотрю, что можно будет сделать, — стакан завис во внезапно ставших мокрыми руках, едва не хрустнув от осознания надвигающейся опасности.
— Спасибо, не стоит, — Смерть снова приняла свое обычное благодушно-вежливое выражение услужливого подчиненного. — Я вернусь, когда буду готов полностью. В свое время.
Он встал и под окостеневшими взглядами вышел на улицу. Панорамные стены-двери упирались в однополосную дорогу с узкой пешеходной частью, за которой начинался порт. Справа — пирс, слева — пляж, за пирсом — пешеходная дорога на Амадорес. Нашел же он неудобный зал посреди целого океана, почему бы здесь же не найти с хорошей акустикой?
Сразу за пляжем начинался обычный круг с расположенным перед ним пешеходным переходом. За ним короткий мост, под мостом — тоннель. Обычно местные развлекались тем, что подолгу стояли на переходе, ожидая, когда кто-то из туристов догадается нажать повернутые не той стороной кнопки на светофоре: какой-то чудак-архитектор расположил их так, что догадаться о их существовании было практически невозможно. Здесь это было самым большим неудобством, дальше все переходы до самой автострады были понятны и безопасны. А вот тоннель прямо таки манил наличием странного многоголосного эха.
Расчехлив гитару, он уселся прямо на высокий бордюр, смяв гирлянду из крупных желтых цветов, которыми был усеян низ тоннеля. Один Бог знает, как они здесь выросли, безо всякого солнца. Впрочем, их собратья, что росли у входа, выглядели довольно вялыми. Видимо, большое количество света тоже не всегда хорошо.
Дрогнувший за первыми аккордами голос окатил полукруглые стены, ударившись о свод и скатившись солеными каплями на камни.
— O no, o no...
Он пел, захлебываясь новообретенным звучанием, как если бы на той самой косе тонул он, а не она. Голос, постепенно набирая силу, продолжал омывать камни тоннеля захватывающим пляжную полосу приливом. Постепенно звук становился ровнее, уверенней. Через какое-то время он заполнил собой все пространство, проникнув в щели между камнями и вырвавшись из тоннеля наружу. Какая разница, что единственными зрителями сейчас были эти странные цветы и случайно остановившиеся у дороги прохожие, не видящие, кто поет, и не понимающие, что они вообще слышат.
А потом он увидел Ее.
Скрестив ноги в белых кроссовках, она сидела на противоположном бордюре, низко опустив голову и оперевшись одной рукой о камни. Он не заметил, когда она пришла и села. Как и на Маспаломасе, он не видел ее лица, только упавшие на него каштановые волосы. Но это был именно ее силуэт, так странно отсвечивающий белым на фоне серого камня и желтых цветов.
Он продолжал петь, а она все время сидела напротив и слушала. Люди проходили мимо, останавливались, кто-то уже бросил в пустой футляр несколько мелких центов. Она сидела неподвижно, как статуя, почти не дыша. Словно боясь, что если сделает неосторожное движение, то он сразу сорвется и уйдет. Не из тоннеля и не к другой. В небытие. А он наконец мог рассматривать ее не отрываясь во всех деталях, от длинных стройных ног до судорожно вцепившихся в камень кончиков пальцев. Вот только лица по-прежнему не было видно.
Еле мерцающие в начале партии фонари становились ярче, ночь постепенно пустела, так что они остались вдвоем. Он продолжал петь, но в конце-концов репертуар подошел к концу. Тогда он положил гитару в футляр и, избегая смотреть на белый силуэт, начал собираться. Вытащив мелочь и упаковав инструмент, он двинулся в противоположном от нее направлении. И лишь у самого выхода, спохватившись, вдруг остановился и обернулся. Чтобы увидеть, как она уже уходит в другую сторону.
И лишь здесь, поняв, какую ошибку совершил, он развернулся и бросился следом за ней.
***
Дорога от Порта Рико до Амадорес, обычно хорошо освещенная, ближе к Таурито начала гаснуть. Электричество на острове было дешевым, потому что вырабатывалось за счет ветряков и — в меньшей степени — установленных на крышах солнечных батарей, что было вполне естественно в месте, где солнце с ветром царствуют круглый год. Но сейчас явно произошел технический сбой, обесточивший половину пути. Завтра днем его наверняка починят. Но сейчас часть аккуратной, хорошо вымощенной дороги за волноломами терялась в тени, а затем свет резко прекращался, как если бы кто-то, повернув рубильник, безо всякого предупреждения взял и выключил его на самом опасном участке. Там, где начинался неогороженный проход над обрывом, стояла кромешная тьма.
Внизу, перекатываясь белой пеной, ревел океан.
Он ускорял шаг и уже почти бежал за ней, с ужасом понимая, что расстояние не сокращается, а только увеличивается. Хотя она шла не быстрей и не медленней. Вот, еще немножко, еще поворот и он наконец-то нагонит прозрачный силуэт, тающий внизу по дороге. Но, когда казалось, что до него оставался только один шаг, кто-то, возникший из пустоты сзади, схватил его за плечи.
Доля секунды — и, не давая обернуться, чужие руки уже крепко держат предплечья, там, где все еще отзывается старая боль. Кто-то больше и сильнее рывком останавливает его бег, вжимая острый подбородок в шейный позвонок. Он уже забыл, как это, чувствовать себя маленьким и беспомощным. Когда понимаешь, что не вырваться, и в ушах стоит только треск разрываемой одежды. И даже не слышно собственного немого крика, потому что бросившая запястье рука мгновенно зажимает рот.
Любое движение Смерти рвущее и болезненное. Он держит пальцами под ребра, не давая вздохнуть, впившись клешнями дифриблирятора в грудную клетку. Раз, два... «Мы его теряем...» Еще раз... «Парень, держись!..» Поздно. «Время остановки сердца...» Упавшее в телефон рядом со стаканом виски сообщение от номера, который забыл заблокировать: «Привет. Я узнала, что у тебя сегодня премьера. Я знаю эту вещь. Мне очень жаль, что ты сразу не сказал, зачем говорил со мной. Но я рада, что помогла тебе. Я понимаю, что моя роль для тебя закончена. Спасибо, что ты был в моей жизни. Люблю тебя. Прощай».
...Приближающиеся к губам губы, которые видно сквозь закрытые глаза так же ясно, как сквозь монитор. Это виденье не стряхнуть, как ни пытайся зажмуриться или напиться, оно такое же реальное, как если бы было наяву. «Как тебе?..» «Delicious...» «I`m glad... Will you still?..»
Кто целовал его тогда, Жизнь или Смерть?.. Так крепко и глубоко, что случайно ожившая в памяти фраза заставила забыть такой логичный после премьеры лишний стаканчик и посадила за руль? И кто знал, что потом с удивлением и любопытством будешь наблюдать со стороны, как твое совершенно не поврежденное тело вырезают из искореженной машины? И идиоты-фанаты в соцсетях на следующий день будут писать: «Несчастный случай», а не суицид?..
Ребенок... Он еще даже не зачат, но уже дороже для Нее, чем все проведенные им репетиции в мире. Какая разница, для чего он их проводил, если единственного нужного зрителя в зале все равно не будет?..
И только где-то в висок вместе с кровью ударяет: «Люблю тебя. Живи. Я существую только ради тебя».
***
— Остановись. Она будет жить, — Тод ослабляет хватку, убирает руку от живота, отодвигается и стоящий на коленях наконец может обернуться. И даже отряхнуть ладони от впившейся в них гальки. Но дыхание все еще тяжелое и прерывистое, взгляд через плечо затравленный. — И ты тоже. Сегодня никто не уйдет со мной.
В неэлектрической темноте звезды кажутся большими и близкими.
— Больно? — удивленно спрашивает Смерть.
— Да, — стоящий на коленях человек выгибает спину полукругом, пытаясь стряхнуть вцепившееся в плечи напряжение. — Черт... Никак не привыкну. Как будто и сам не знаешь... — и, внезапно: — Скажи, она бы была со мной... нежна?
Тод удивленно замирает и вдруг начинает смеяться:
— Кто о чем. Говорю же: зря ты отказался. Мог бы выбрать цвет волос, например. Раз уж хотел быть, как я. Все равно ж поседел. Да и до этого красился.
— Я думал, что так будет лучше.
— А я сейчас думаю, — Смерть снова серьезнеет и смотрит внимательно, — что пришел тогда к тебе слишком рано. Вот парадокс. Если бы я подождал, ты бы и впрямь покончил с собой. А так ты не смог сделать расчет правильно. Я же говорил, что готов был взять у тебя все, что угодно, даже один-единственный волос. Как тебе пришло в голову отдать чуть ли не самое дорогое?..
Он задумывается:
— Мне казалось, что чем весомей плата, тем мощней будет талант. Я услышал тебя... что он не дается даром.
— Сумасшедший, — смотрит, как в зеркало, Тод, — начальная цена всегда та, которую назначает продающий. Даже за волос ты мог бы торговаться. Мы же с Ней оба любим тебя. Понимаешь?.. Я бы никогда не причинил тебя вреда. Если бы ты сам этого не захотел.
***
Внизу, в полукруглой расщелине скалы, которой заканчивается дорога, руководимый луной прилив достигает самых крупных камней. Так, что сидящей на одном из них женщине приходится поджимать ноги, чтобы не замочить светящиеся в кромешной темноте белые шнурованные кроссовки.
— Мне кажется, это перебор, — говорит она на отражающуюся луну в океане. — Может, вы двое наконец перестанете над ним издеваться?
Стоящий за ее спиной, худой и прозрачный как тень, пожимает плечами:
— Это не мы. Он сам. Ты же тоже ушла. И сидишь сейчас здесь, со мной. Хотя знаешь, что там происходит.
Женщина вытягивает ноги и почти достает белым мыском прилив:
— Руд... черт. Смерть. Прости. Никак не привыкну.
— Ничего, — тень поддает камушек краем сандалии с кожаным плетением и тот беззвучно падает в темноту, — приятно, что и ты обо мне еще не забыла.
— Я же просила не напоминать. Эта бесконечная череда повторений все-таки выматывает. К концу я так устаю, что мне и правда нужно отдохнуть. Я не такая, как ты... или он. Понимаешь?
— Конечно, — Руд спокойно смотрит на тающую в облаках луну, продолжая пинать камни. — Именно поэтому ты каждый раз начинаешь все сначала. Эпохи меняются, алгоритм твоих действий — нет. И у тебя снова муж и ребенок. Скажи... твой сын — он какой? Умный?.. Красивый?.. Ты сама читаешь ему по вечерам сказки?.. Поешь на ночь колыбельные?..
На проскользнувшие в голосе нотки ревности женщина оборачивается:
— Ты же знаешь, что да. Ты же наверняка... наблюдаешь.
Рудольф отрицательно качает головой:
— Нет. Если ты все это делаешь для меня, то напрасно. Я не отношусь к категории мазохистов... как этот. Глупо смотреть и тянуть до последнего, а потом являться на свадьбу... когда уже все кончено. Я увижу его только один раз. Когда приду к нему... в свое время. По крайней мере, постараюсь. Ты же не против?
Прибой целует белую подошву и отступает, не замочив.
— Я думаю, ты будешь лучшей Смертью... чем Он.
Тень присаживается за ее спиной на корточки и, скрещивая руки между коленями, продолжает смотреть вдаль:
— Возможно. Я не знаю, каким Он был миллион лет назад. Может, тогда он думал, как я сейчас. А теперь просто устал... — потом спохватывается: — А вот ты — да. Ты... знаешь. Ты и тогда видела его.
Женщина наклоняет голову:
— Я забыла. Я тебя попрошу... дай покой этому парню. Ты же можешь?
— Он по прежнему хочет на сцену. Но сцена и то, что забрал у него Тод, в его случае вряд ли совместимы. Он быстро насытится. И вернется к тому, откуда и пришел. При этом обесточив тысячи таких, как ты. А может и миллионы. Ты и понятия не имеешь, что он творит даже сейчас. Просто одним взглядом. И голосом.
— Все равно. Дай. Не делай несчастным человека, однажды сделавшим счастливым меня. Я не хочу больше видеть, что с ним делаете вы.
— А что — мы? Мы как раз тут не при чем. Ты же лучше нас знаешь, что их контракт изначально недействителен. Тод не дал ему того, что он просил.
— А что он просил?
— Талант. Это у него и так было сверх всякой меры. Тод подарил ему умение им распорядиться. Но это уже была его личная инициатива. Поэтому все, что происходит сейчас с ним, делает с собой он сам. Все это, включая неспособность любить женщин и, как следствие, подарить кому-то жизнь, только у него в голове.
— Вчера он подарил Жизнь мне.
— Подарить жизнь Жизни... — Рудольф криво усмехнулся, почти как сам Тод, но спохватившись, быстро стер ухмылку, — это хороший каламбур. Ты пойми... Смерть бы никогда добровольно не лишил возможности продолжить род такой ценный экземпляр. Он же существует только за счет Жизни. И сам это знает лучше тебя. Если все вымрут — что останется?
— Кстати, как там та девочка... Джинсей, да?
— Девочка выросла, стала программистом и купила новый телефон. У нее муж и очередная беременность, но она по-прежнему пишет ему в инстаграм. И в твиттер. И ходит на его спектакли. А он ее забыл. Совсем. И даже не узнает. Там сотни тысяч человек... разве в такой толпе теперь разглядишь того, кто в детстве повлиял на твою жизнь.
— Ей и тогда казалось, что он просто не обращает на нее внимания. И она не нашла более умного способа его привлечь.
— И как после этого не считать ее дурой?.. Кстати... почему ты почти не говоришь о дочери? Как ты в этот раз ее назвала? Мудрость, то есть, Софи?.. Или все-таки «Жизнь»?
— А что о ней говорить. Ты же и сам знаешь...
— Да, — Рудольф опять вздыхает. — В этот раз она выжила. Может, как раз для него? Или для сцены? Чтобы исправить ошибку Джинсей? Хотя, ты сама же понимаешь, что никакой ошибки не было. Это все просто Жизнь. Иногда людям нужно пройти через это.
Женщина вздрагивает. Так, что даже тень это замечает. И делает стихийный жест, порываясь ее обнять. Но потом останавливается. Становится понятно, что на этом разговор близится к концу.
— Нет. Это не для нее. Сколько ему будет лет, когда она вырастет?..
— Я помню, когда ты ее родила, и сколько лет ей сейчас. Разница гораздо меньше, чем у тебя... с этим.
— Я сказала: нет. Ты... и он... и другая страна... И сцена...
— А что — «сцена»? Судьба любого исполнителя Смерти рано или поздно сыграть роль наследного принца и императора.
— А любой хорошо подготовленный Рудольф рано или поздно становится Смертью. Все предсказуемо и закономерно. Но я сказала: нет.
— Ты, как и прежде, готова кого-то убить, если видишь у другого перспективу там, где тебе не досталось.
— Я люблю тебя, дорогой.
— До свиданья, мама.
— В следующий раз Ты придешь ко мне? Я хочу увидеть в конце Тебя.
— Я... постараюсь.
Опустив кудрявую голову, тень сидит рядом еще некоторое время. Потом бесшумно встает и исчезает в провале. Он идет по лунной дорожке медленно и не ускоряет шаг, даже когда на ней их оказывается двое.
— Ну?.. — Рудольф ежит плечи.
— Что «ну»? — Смерть даже не оборачивается: — Хочешь узнать, как все прошло?
— Да что узнавать, раз все и так известно, — Рудольф грустно усмехается про себя: — Она как всегда тебя не узнала.
***
Идущий от порта Могана до Рико катер останавливается на открытой воде...
— Эй, заснул, что ли?! — окрик фотографа заставляет очнуться и поменять позу. — Ногу чуть левее и в колене нужно согнуть резче. И рука... рука должна лежать свободней! Так, отлично. Все! Закончили. Съебывай с этого окна.
Затекшие от неподвижного сидения мышцы болят, но ощущение, что кадр все-таки удалось повторить, есть. Пусть для этого пришлось почти всю ночь уже после съемок проторчать сначала в гримерной, а потом, дождавшись, когда опустеет студия, еще и на площадке. И пусть это опять минус время полноценного сна, а завтра в десять утра репетиция. А вечером концерт и нужно выглядеть на все сто. Сегодня он даже не сядет за руль и не вызовет такси. Просто завалится на диван в фойе около гримерки.
— Ты... это... — фотограф меняет гнев на милость, но потом машет рукой, — а, спи. Результат тогда покажу завтра. После обработки.
— Спасибо.
Свет окончательно гаснет, ушедший из студии уносит с собой очередной безумный день. Он еще некоторое время сидит на подлокотнике, а потом бесшумно валится назад, засыпая прямо в полете и тогда же закрывая глаза.
И видит, как где-то, на другой стороне земного шара, за замороженным инеем окном, девушка мазками кладет акварель на бумагу. Лоснящиеся краски медленно расцветают из-под аккуратных контуров подтеками, проникая все дальше и дальше каплями, постепенно создавая законченный образ. Внезапно девушка замирает и одним движением разрывает бумагу, чтобы начать все сначала.
«Люблю тебя...»
Или как с криками мечется по креслу в последних схватках роженица, одновременно уставившись в белый потолок и тикающие на стене часы. Но, в тот момент, когда последнее: «Я больше не могу!» сливается с предсмертным криком, чья-то рука, надавив на живот, силой выбрасывает ребенка в мир, как океан щепку на берег. И обладатель этих рук, нежно принимая внезапно заоравший комок плоти, подносит его к своему лицу и, неловким движением убирая упавшую на глаза золотистую вьющуюся прядь, целует младенца в лоб.
«Живи...»
Он видит, как красивый усатый мужчина на белой террасе протягивает бокал с сангрией женщине с каштановыми волосами и та принимает его, кутаясь в плед и улыбаясь, но, когда тот отворачивается, пьет его, задумавшись о чем-то своем, глядя в темноту и слушая шум океана.
«Я существую только ради тебя...»
И последнее, уже в полудреме, так, чтобы ни за что не вспомнить утром, потому что когда-нибудь это обязательно будет с ним. Он распрямляется на сцене и сквозь отражающуюся горизонтом пыль рампы и белый свет софитов, делающий безликим абсолютно любой зал, выхватывает взглядом белый силуэт. И уже не может дождаться конца поклона, путая заранее приготовленные слова и молясь о том, чтобы тень не ушла раньше. Он по прежнему не знает, видение это или реальность, и как ее на самом деле зовут. И будет бежать внезапно обезлюдившими коридорами в такое же показавшееся пустым фойе, не смыв грим и не переодевшись. И с облегчением, схватившись за выскакивающее сердце, остановится в последний момент, увидев, что ждут все-таки его — несмотря на все, что было, не оборачиваясь на всех коллег, друзей, парней, девушек, мужей, жен и поклонников. Не думая, мужчина ты или женщина. И он наконец видит лицо.
Это все обязательно будет.