Автор: BelayaSonia
Фандом: «Элизабет» (солянка из мюзикла, канона и РПС)
Персонажи: Рудольф Габсбург, Тод (Смерть), Элизабет, несколько точно не обозначенных артистов, предположительно TOHO, включая канон
Размер: чуть больше 3500 слов
Категория: гет
Рейтинг: PG-13
Жанр: философия, ангст, переплетение реальностей; видимо, я настолько возмутилась, что «You only live once, you only die once» — это «невнятный поток сознания», что решила показать, ЧТО такое невнятный поток сознания на самом деле
Краткое содержание: сборная солянка из заявок № 22, 24 и 31 (да, такой херни тут еще точно никто не творил)
Примечание: а) у этого бреда есть еще и вторая часть, которая обязательно будет выложена после приведения в божеский вид; б) кто-нибудь, помогите, пожалуйста, причесать текст, потому что я сейчас по техническим причинам только могу перекопировать его сюда из ворда. Заранее спасибо!
Читать дальше— Да что же это такое?! Ноги моей в этом дурдоме больше не будет! — Рудольф едва успел прикрыться фолиантом от летящей в его сторону бутылки.
Вернувшись в очередной раз от Габсбургов, Смерть представлял собой настолько жалкое зрелище, что где-то высоко над головой, на поверхности земли одна из его ипостасей нервно икнув, прямо на сцене спорола такую фигню, что зрители приняли ее за обычного психопата. Всем ведь известно, что Смерть дышит там, где ей хочется, и позабавиться, одарив аурой зловещей гениальности своего имени какого-то одного актера, ей ничего не стоит.
Просвистевшая над ухом бутылка брызнула и растеклась на полу сухими осколками. Рудольф хрюкнул, уткнувшись носом в книгу.
— Кто меня просил... Нет, ну, правда, кто меня просил тогда ловить эту дуру с дерева?.. — срываясь на истерику, продолжал бушевать Тод, теперь уже раскачиваясь на стуле, предварительно грохнув худющие ноги в измазанных глиной сапогах почти под носом у кронпринца.
— Эй, ты... Да, к тебе обращаюсь, принеси бутылку.
Рудольф послушно встал и направился к книжному стеллажу. В порядочном доме был бы каменный погреб, где вина хранились отдельно от книг. Здесь же в этом не было смысла: температура везде царила одинаковая.
Тод вырвал зубами пробку из принесенной бутылки и присосался к горлышку так, словно на самом деле мог почувствовать жажду. Сценическая ипостась, не успев ойкнуть, автоматически впилась в партнера. Тот прямо на сцене ответил взаимностью и подумал, что завтра пойдет к директору просить прибавку к зарплате.
Обычно Тод не ведет себя так. Не сидит, обхватив одновременно голову и колени руками, и при этом не осушает по половину бутылки за раз, совершенно не обращая внимания на то, что пьет. Смерть — ценитель хорошего вкуса, привыкший рано или поздно обязательно получать то, что ему хочется. Но перед этим обязательно вдохнув аромат и просмаковав каждый мелкий глоток, медленно процедив жизнь сквозь зубы, пробуя по капле на язык и перекатывая им по нёбу. Он редко пьет прямо сразу и залпом. Хотя и так тоже бывает. В хорошей компании, когда вкус и количество не важны, он запросто осушает до дна цивилизации.
— Ааай! — взвизг выходит совсем человеческий и трезвый.
Рудольф поднимает голову и видит новые осколки на полу. Тод, морщась, трет пальцами ушиб. Правильно, если размахивать руками как мельница, ничего хорошего не выйдет. Удивительно, что еще не опрокинулся вместе со стулом на пол.
— Пластырь принести? — кронпринц всё ещё играет в заботу.
— Нет, — сурово бросает Смерть и вдруг спохватывается: — Зачем?
Действительно, зачем. Синяк исчезнет через доли секунды; он виртуален, как и вся сцена. Рудольф точно знает, что сейчас Тод может говорить все, что угодно. Даже объявить о ненависти к этому странному надземному миру и поклясться уничтожить его в три человеческих дня. Как раз столько времени обычно требуется, чтобы он еще не начал собирать свою кровавую жатву, а мать уже позвала его обратно, жалуясь на семейные проблемы. И он, бросив все, что можно, пойдет слушать. И сочувствовать. Хотя иногда заявления бывают из ряда вон выходящими:
— О, дааа!.. — Тод опять откидывается на стуле, — знаешь, что она мне заявила при первой встрече?
— Что?..
— «Что я могу для тебя сделать?» Мне. Сделать. Ага. Догнала и еще раз сделала.
Рудольф удовлетворенно хмыкнул. Сознание куда-то в середину фразы вставило нечто неприличное.
— И что ты ответил?
— Я?! — Смерть резко опускает вниз острый подбородок и смотрит так, что Рудольф пугается, не произнес ли он то, что подумалось, вслух: — С какой стати Я вообще буду отвечать? Кто она такая?
Догадка озаряет внезапно. И так же внезапно срывается с языка:
— Но... Ты же... Хотел?..
***
Пока бутылка падает на пол, время растягивается и замирает. С каждой секундой приближения к земле она двигается все медленней и за один оборот до удара о пол останавливается. Так же, как и идущая вдоль внешней стороны бедра рука. Уходящие под колено пальцы крепко сжимают выемку под скрытой сухожилием чашечкой. Другая рука обхватывает плечо и без усилий поднимает в воздух. Безжизненно, хоть в ней еще и дрожит сознание, голова откидывается назад и катится по чужому предплечью куда-то в пропасть. Бездна заканчивается стуком чужого сердца, спрятанного за слоями ребер, мышц и кожи — своей, человеческой, и чьей-то еще. Кристально чистые мысли не подчиняются, как будто существуя отдельно от тела. Закрытые глаза видят все: и приближающиеся к лицу чужие — оттенка пепла, и заслоняющие звездное небо и зелень дерева белые волосы.
На каком языке он говорит? Почему она понимает?
А он продолжает держать ее, хотя в этом давно нет необходимости. Она уже упала и умерла. Тела нет: пустая оболочка, оно само по себе. Но есть душа, продолжающая следить сквозь закрытые веки за приближающимся к лицу изломом губ. Выдыхающим туда, где должно было дрожать дыхание: «Люблю тебя. Живи. Я существую только ради тебя».
Это ведь неправда, что Они ненавидят друг друга.
Жизнь существует ради Смерти.
Смерть — ради Жизни.
И никак иначе.
Это неправда, что их единственный поцелуй случился тогда, когда от неё уже ничего не осталось. Они об этом просто забыли. Оба.
Первый был в момент её рождения.
***
— Интересно... — Рудольф вертит пустую бутылку за горлышко, заглядывая одним глазом внутрь, как в дуло пистолета, — она вообще понимает, что ты... Нереален?
— Я, прости, что? — очнувшийся Тод на мгновение снова зависает так, что забывает пить. И даже немного выпрямляется, оторвавшись от спинки стула. Он сидит, вполне себе реальный. Такой же, как и сам Рудольф.
— Ну, вот это вот все, — Рудольф продолжает изучать горлышко бутылки, а потом этикетку, — тебя же в природе не существует. В смысле физики. Так, как она тебя представляет. Ты не высокий худой блондин с хвостом и не в черной коже. И под этой самой кожей у тебя ничего нет. Вообще. Вся это видимость мышц — просто хорошая работа посмертного гримера. Хотя, конечно, можно догадаться, если все-таки обратить внимание, что одежда на тебе висит, как на вешалке... Ах, прошу прощения, конечно же, на скелете. Ужасно, что бедной женщине приходится придумывать себе тебя, потому что в жизни ей на подобные темы даже поговорить не с кем. И очень хорошо, что для поддержания своего несуществующего образа ты даже завел инстаграм. Но... Ты вот честно скажи, тебе самому это не противно?
— Милый, ты о чем? — Тод ошарашенно глядит из-под упавшей на глаза челки. Глаза широкие и круглые одновременно, как если бы уже сразу были пустым взглядом черепа. Но кость не может смотреть так недоуменно и осмысленно одновременно: — Я даю ей самое главное: надежду. Ты же сам говоришь, что меня не придумывают просто так.
Он встал и прошелся по склепу.
— Сотню лет назад меня рисовали скелетом в капюшоне и с косой, теперь... Да, мелированным блондином в кожаном плаще. И натуральным синеглазым тоже. Но я буду существовать независимо от того, что придумают мои очередные пиарщики.
— Почему же такая разница?
— А почему двести лет назад видели ковры-самолеты, а теперь — инопланетян? Да, и какая такая разница? Если в выигрыше в любом случае остаюсь я.
— Но...
— И никаких «но». Это формы меняются. Суть-то одна.
Рудольф смеется и возвращается к книге:
— Я о другом.
— Ну?
— Я только что читал. Человек, который это сказал... Ты ведь его тоже поглотил. В прошлом столетии. В тебе хоть что-нибудь есть... Своего? Ты можешь не выражаться чужими фразами?
Пока взгляд фокусируется, ищет потерянный абзац, мысль выхватывает другое.
«...понятие долга прививается нам с детства, мы теряем собственные чувства и желания, потому что всегда кому-то и что-то должны. Сначала примерные дети, потом — родители. Должны хорошо кушать, хорошо учиться... Желательно — быть здоровыми. Другими мы никому не нужны. Любовь — единственная ниточка, создающая иллюзию, что ты кому-то необходим именно таким, какой ты есть на самом деле, что тебя принимают не за соответствие придуманным кем-то другим стандартам. Проблема в том, что в человеческом мире это самый большой обман, который только можно было придумать.
Я так много лет рисовала себе этот образ, что, когда он появился во плоти, — даже не принц, а император, — то подумала: вот он! Я просто обязана была его полюбить, ответить ему взаимностью. И я готова была его любить. Потому что во всех рассказанных в детстве сказках девушка всегда выходила замуж за принца. Потом — жили они долго и счастливо и умерли в один день. И никто не сказал, что эта короткая фраза будет вмещать в себя минимум пятьдесят лет...
Я и правда любила своего мужа. Ровно до того момента, как поняла, что принц останется жить, а принцесса умрет. Первой. Принц не мыслил жизни без нее, а ей хотелось побыть одной. Куда еще было деваться бедной девушке, если даже путешествовать ей приходилось по статусу — с компаньонками? Впрочем, до того пройдет еще много лет. Пока принцесса поймет, что не было никаких башен и драконов, что она досталась принцу слишком легко. Что ему ее просто подарили.
Я целовала его так, как если бы от этого зависела моя жизнь. Так что перестала замечать усы. А однажды почувствовала на губах привкус сигарет. И от этого все стало еще безысходней.
Муж не курил».
***
Он хотел поцеловать ее в лоб, оставив — как и всем другим, избежавшим ранней смерти, — всего лишь отметину в сознании. Тогда, просыпаясь, они рассказывают про свет в конце тоннеля.
Тод смеялся, зная, что это всего лишь проникающий под черепную коробку ожог, стирающий память. Человек возвращается к жизни в зависимости от силы прикосновения. Задумавшись о своем, Смерть мог дотронуться надолго, так что кто-то до конца оставался на аппаратах жизнеобеспечения. Это сейчас. Лет двести назад, когда человечеству еще не было известно понятие летаргии, бедолагу просто хоронили заживо. И тот приходил в себя медленно и мучительно, пока спохватившийся Тод не являлся во второй раз, чтобы завершить не сделанное изначально.
Поэтому Смерть просто старался не прикладываться слишком сильно. Мазнул легонько губами — и все. Так, чтобы ни в коем случае не дольше положенного. Не впиться, не прильнуть, не привязать к себе. Он уже привык к этому, доведя такое простое дело до автоматизма.
Кто же знал, что голова этой пустышки, оказавшись такой же маленькой и легкой, как и она сама, опрокинется назад? Что рельеф предплечья просто не удержит ее так, как остальных? И под сухим изломом его губ вместо холодного лба окажутся ее губы?..
Первой реакцией было отдернуть голову назад. Убрать печать, пока еще возможно, пока не случилось непоправимое. Но ничего не произошло. Целуя в лоб Смерть чувствовал, как его дыхание двигается сквозь кожу и черепную коробку, поражая мягкие ткани и парализуя мозг. Как стекленеют глаза и покрывается инеем нервная система. А здесь ничего похожего не было. Губы, в сущности, та же мягкая человеческая ткань, что и мозг, только не несет такой важной функции. Мозг ответственен за жизнь и ее сохранение. А к губам даже печать не пристанет. Что будет, если попытаться оставить ее там?..
Он продолжил касаться ее с любопытством, сначала осторожно, с каждым движением чуть усиливая нажим, постепенно впиваясь все сильней и сильней. Язык, гулявший сначала только по внешней стороне чужого безвольного рта, вдруг прижался к нёбу, судорожным движением запрокинув голову жертвы еще дальше назад, так, что ее пришлось удерживать пальцами. Она вся целиком помещалась в его ладони.
Он и не заметил, как пропустил тот момент, когда она стала отвечать ему. А, когда понял, было поздно.
***
— Черт... И ноет же, — Смерть трет ушибленный локоть.
Боль отдается в разгибающиеся пальцы и Рудольф почти завороженно следит за тем, как красивая кисть сжимается и разжимается в каком-то своем, особом темпе. Вены голубыми змейками пробегают до ногтей и так же возвращаются обратно. «Больно же». Потом спохватывается: у Смерти ничего не может болеть.
— Ты... Это... — двигающиеся в темпе пальцы путают мысли, выбивают из равновесия, — зачем в инстаграмме выложил пьяную фотографию, а затем написал, что повредил руку?
— Просто так. Не понял. Не вижу связи.
— Все видят, а он — нет. Там двести комментариев в стиле, кто и с кем дрался. Папа задолбался отвечать, что он тебя лет пять уже не видел и ничего тебе не ломал. И лишь один — чтобы приложил лед и был осторожней в спортзале.
— Ну, да. Между прочим, от твоей же матери.
— А тебя это развлекает, да?
— Да. Ты осуждаешь? Должны же у меня быть развлечения. Считаешь, что лучше пойти и выкосить какую-нибудь Фукусиму? А что? Неплохая идея, кстати.
— Но я где-то и это уже видел. Ядерные взрывы в одном и том же месте? Придумай что-нибудь сам.
Тод отрицательно вертит блондинистой головой.
— Не могу. Я же Смерть. Во мне нет ничего, что бы я мог создать самостоятельно. Я бесплоден.
— А парик снять можешь?
— У меня нет парика.
— Я видел. Есть.
— Ты меня с кем-то перепутал. Это в инстаграме... Брюнет.
— А говоришь: не можешь. Не было б ничего своего, тоже бы был брюнетом.
— Нет, если ты настаиваешь...
Рука проходит по волосам и то, что секунду назад было человеческой кожей, летит на каменный пол. Теперь челка, закрывающая один глаз, черная. Взгляд, казавшийся синим, темнеет, становится пепельным.
— Так лучше?
Рудольф косится на пол, потом на собеседника. «Слава Богу, что тот хмырь не додумался перекраситься в рыжий. Маму бы хватило напильником лет на двадцать раньше. Без помощи Лукени».
— Определенно. Скажи, а мама за все эти годы ни разу не обратила внимание, что она стареет, а ты — нет?
Смерть отворачивается и долго молчит. Потом все-таки отвечает:
— Обратила. Как раз в тот момент, когда ты пришел просить о помощи.
***
— Помоги...
В зеркале испорченный стилистом цвет волос кажется приятного солнечного оттенка. Отражение согласно кивает и круги под глазами уже не смотрятся такими безнадежными. Нужно только чуть-чуть подмазать здесь... И еще вот здесь... И тогда снова будешь выглядеть двадцатилетним мальчиком, которого спасла чужая любовь. Но сейчас она не помогает. Даже когда тебя хотят в интернете пятьсот тысяч человек из разных точек мира, все равно нет шанса получить желаемое. Потому что тот, кто действительно важен, перед кем на самом деле постоянно разыгрываешь представление, тоже устал. Ему на тебя просто плевать.
Играть сказочного принца и будущего императора, когда до этого был Смертью, гораздо тяжелее, чем кажется. Но это тоже счастье, потому что не позволяет остаться одному.
«Привет. Если ты сегодня не в голосе или ты не будешь успевать, я готов выступить за тебя».
Да, в прямой эфир, потому что там не так страшно, как наедине. Когда на тебя смотрит толпа, отказать сложнее. Минуту спустя приходит ответ, но в личку:
«Спасибо за поддержку. Я справлюсь».
Опирается обеими руками на трюмо, опуская голову так, что хрустит шея. Снова заглядывает в зеркало. Если смыть краску, то волосы окажутся совсем седыми. Это произошло во время исполнения предыдущей роли. Выдохся, выложился, даже не заметив, как это случилось. Но Смерть ушел, отравив всю сущность и бросив на произвол судьбы. А жизнь все еще продолжалась. На место, где вчера висели афиши, сегодня клеят информацию о новом спектакле. Без его имени.
— Глаза б мои тебя не видели...
Отворачиваясь от секунду назад привлекательного отражения, задевает локтем бутылку. И смотрит, как она медленно, словно листья с осенних деревьев, падает на пол.
По другую сторону экрана телефона бывший партнер по роли отложил аппарат и придвинул миску с супом.
— Почему ты не скажешь ему правду? — спросила, усаживаясь напротив, жена.
— Что? — партнер буднично пожал плечами: — Что, если я пущу его туда, то он запросто займет мое место? Что мне не нужна конкуренция? Что, наконец, если он из-за своих пьянок сорвет спектакль, то виноват буду я? И зачем мне это надо? — и, поднимая ложку с остывающей жидкостью: — Я бы, на его месте, даже постыдился спрашивать такое. Но у него, видимо, звездная болезнь.
— Ты же знаешь, что я всегда на твоей стороне. Но, может, он и пьет потому, что нет работы?
— Он пьет и тогда, когда работа есть, — суп все-таки обжигает и ложка предсказуемо повисает в воздухе: — В последний раз коллега заявила, что если он еще раз дыхнет на нее перегаром, то она откажется выходить с ним на одну сцену еще до начала спектакля. Не то, что в конце целовать. Переждем. Пусть успокоится и переболеет. Здесь я помочь ничем не могу, — и, все-таки отправляя ложку в рот: — А так, да, поет он отлично. Даже когда пьяный.
***
«Это и правда странное ощущение непонимания себя: плыть по течению, не зная, что именно ты хочешь в этой жизни. Порой ты разбиваешься о скалы не чужого мнения, а себя. Когда уже все точки над i поставлены и все долги обществу, казалось бы, отданы. Но твой самый лучший триумф всегда будет остановлен какой-то холодной сущностью бытия, мерзавцем, откровенно шепчущим на ухо: «Ты — ничто. Это моя победа, не твоя. Все в этом мире — тлен...» Чему же удивляться, когда после этих слов женщина выходит замуж за другого.
В мужчине женщина ищет поддержку и опору. Ей нужно сильное плечо, к которому можно прильнуть в тот момент, когда разверзнется земля и не удержат ноги. Нужно знать, что есть та каменная стена, на которую всегда можно опереться, которая при необходимости окажется за тобой или перед тобой. Которая не разлетится от удара. А если такое и случится, то не засыплет камнями. И которая всегда будет на твоей стороне.
Жизни всегда нужно знать, что у неё есть такая надежная опора, как Смерть.
Я выходила замуж за моего императора, веря, что он помазанник Бога на земле. Что здесь никто ему не указ, потому что он царь земной. И что им беспрекословно владеть не буду даже я. Я буду ему всем тем, чем будет для меня и он. И никто над нами не будет властен.
...Я ведь и правда не подозревала, что для мужчины всегда будет важнее его мать. И что перед ней он захочет склонить голову сам. Добровольно.
Мать — первая безусловная любовь. Мужчина будет искать ее во всех женщинах, сколько бы их у него не было. Он будет проходить сквозь них, отмечая лишь совпадения с ней. Все они — лишь средства для достижения ее, как цели. В этом смысле Франц всегда плыл по течению. Освободиться можно только когда мать исчезает, совсем. Почему Тод не сделал мне такого подарка?.. Почему она умерла, только когда уже было поздно что-то менять?..
Для воспитания ребенка всегда нужны двое. Отнимешь хотя бы одного — и в той части сердца останется пустота. Что делать, когда отец есть, и ему сорок лет, но все еще незрелый?.. Тогда у матери просто не хватит сил. И все видят в ней только красивую куклу.
Я слишком поздно поняла, что мне нужно было быть для Рудольфа такой же матерью, как и София для Франца«.
Рудольф прекращает читать и задумывается.
У Смерти не было матери, только отец, Каин. Безызвестный пастух, чье настоящее имя на самом деле давно забыто. Поэтому они и правда не всегда понимают друг друга. Ну, подумаешь, повеселился, написал очередной фигни. Зачем воспринимать все так серьезно?..
— Скажи, а она так и не догадалась, что ты и отец — одно и то же?
Тод на секунду замирает, и идеальные губы растягиваются в улыбке:
— Когда ты догадался?
— Почти сразу же. Понимаешь, то, как вел себя отец, не могло привести ни к чему, кроме того, к чему и привело. Это было неизбежно. Я только не понимаю, в какой момент ты додумался выбрать его своим транслятором. Сразу же, от рождения? Или же после того, как она согласилась сказать «да»?..
Тод смотрит в колени и продолжает улыбаться. Рудольф не видит его выражения лица, только догадывается.
— Я не понимаю еще одного.
— Что?
— Почему она так и не поняла, что это — ты? Как она не заметила разницу?
Смерть подается вперед, задевая бутылку рукой, и та летит на пол.
***
...Когда он понял, что она отвечает, было уже поздно. Он не мог остановиться, хотя и пытался, а она цеплялась за него, как последнюю надежду. Как будто, если бы они разомкнули губы, она бы сразу ушла. Не за дверь и не к другому. В небытие.
Это неправда, что его поцелуи отзываются укусами; неправда, что он груб. Смерть нежен. Груба она — и к нему, и к себе. Путающиеся в волосах руки не гладят, а дергают; он же чуть касается, боясь повредить, зная, что любое прикосновение проявится болью. Он прижимает к себе, обволакивает, дарит покой, в то время как она пытается унять рвущееся из груди сердце, которое останавливается тогда, когда это меньше всего нужно.
Жизнь играет со Смертью, прижимает его к себе, впитывая, проникая все глубже и глубже. Смерть бережет Жизнь, понимая, что любое его прикосновение может уничтожить её навсегда.
А она хватает его за плечи, разрывает невесомую ткань савана и, оставляя на коже проявляющиеся татуировками шрамы, вторгается туда, где он умоляет подождать.
Он не верит, что для нее весь мир без него не имеет смысла.
Как это? Зачем?..
Он не знает, что в тот момент сквозь собственные закрытые глаза Она видит только приближающиеся к ее лицу пепельные. И, когда все же открывает их, потому что больше невозможно смотреть вот так, сквозь веки, и сознание захлестывает требование увидеть его в реальности, то с губ, только что проминавшихся под сухим горячим изломом, срывается разочарованное:
— Франц?
Потому что в реальном мире это он приводил ее в чувство. Это он спасал ее. А не тот, кто всю оставшуюся жизнь будет сниться по ночам.
Он поднимет ее и предложит руку. И дальше будут долгие пятьдесят лет...
Но.
Пока она еще лежит на земле и смотрит сквозь листву в небо, она еще может на миг закрыть глаза, чтобы увидеть, как они стоят обнявшись, переплетенные, изо всех сил оттягивая тот момент, когда он все-таки поцелует ее, а она исчезнет. А еще нерожденный Рудольф опускает портьеру и, пройдясь по осколкам, снова садится за фолиант.
Взгляд вырывает из текста две совершенно не связанные друг с другом фразы разных человеческих эпох и стран: «Единственное, что остается после жизни — это любовь...», «...Но единственное, что остается после любви, — это ребенок...»
Рудольф не выдерживает, вздыхает и улыбается.
Да, несмотря ни на что, он все-таки остался.